Проклятые вопросы: Образуется — перемелется?..

О боги, боги... Будет ли в обозримом будущем какой-то край, предел дурной бесконечности мучительных во-прошаний о смысле сущего? Или мое поколение так и сойдет — да уже и исходит — в мир иной, задаваясь очередным вопросом из разряда «проклятых»? Ведь вроде бы ясно, кто виноват, — КПСС, КГБ, два сокола ясных с присными. Что делать — другой коронный русский вопрос ставить как-то неловко: ведь вроде бы свершилось то, о чем десятилетиями мечтали лучшие умы. В магазинах всего навалом, новое поколение понятия не имеет, что такое очередь, свободы сверх головы, что хочу, то и ворочу. Плохо ли? А счастья нет! И на душе паскудно, как в приснопамятную пору расцвета застоя. Тогда казалось, что энтропия пребудет вечно, еще чуть-чуть, и черта между жизнью и смертью станет неразличимой. Те проклятые времена нынче многие вспоминают едва ли не с нежностью. Ничего удивительного: «Нет такой крапивы, которая однажды не показалась бы медом» (еврейская, кажется, пословица).

Есть один вопрос из разряда «проклятых», который не только не рассосался, а стал сверхактуальным. Шукшинский вопрос-вопль: «Что с нами происходит?», прозвучавший еще в начале 70-х. Кажется, стоит лишь поднапрячься и ответить на него, как все волшебным образом изменится к лучшему, настанет рай на земле и в человецех благоволение...

Честно говоря, ставить диагнозы надоело. Все нынешние посиделки с гуманитарным уклоном похожи на консилиумы у постели VIP-больного. Всем ясно, что VIP скорее мертв, чем жив, зато какой повод свою ученость показать! Консилиум-симпозиум кончается, больной же, вместо того чтобы помереть, вдруг начинает проявлять признаки жизни, да так активно, что впору новый симпозиум собирать, чтобы обсудить этот феномен.

Словом, ситуация, в которой мы пребываем вот уже лет пятнадцать, иррациональна. Причем иррациональность нарастает, как и уровень энтропии. И гения, который смог бы, что называется, «схватить интеграл» и предъявить его в качестве формулы нашего бытия, нет как нет. Мы ведь даже не знаем, в каком обществе живем здесь и сейчас и какое общество силимся построить. То, что вокруг нас — непонятные структуры, якобы свободный рынок, новые (опять же рыночные) отношения, гласность (вопиющего в пустыне — обычно уточняет мой приятель), свобода слова и прочее новье, — суть результат стихийного социального взрыва, инспирированного сверху.

Цепная реакция от подобного взрыва не была не то что просчитана наперед — похоже, даже учтена не была. И понеслось! Попытки обуздать «восстание масс», предпринятые в 90-е годы госбезопасностью и военными, лишь подливали масла в огонь. В конце концов бушующая плазма, натешившись, обозначила подобие подновленного социального пейзажа. То, что подавляющее большинство населения не вписалось в пленэр, не говоря уж об интерьере, где имитируется большой праздник жизни и победившей демократии, — так это проблемы самого населения. И вообще — кто там шагает левой и по старинке лопочет, что все равны? С этим-то мы покончили!

Всерьез подобные вопросы — про новое общество, про его сверхцели — никто и не задает. Потому что стыдно. А стыд в каких-то мизерных дозах, видимо, еще остался в нашем молекулярном составе хотя бы в виде фантомной боли — на том месте, где полагалось быть морали и нравственности. Впрочем, роль этих качеств, традиционно закрепленных за русской душой в нашей прежней жизни, и их удельный вес мы, похоже, сильно преувеличивали. Нравственность была в основном прикладной, да и поводов проявить ее было до смешного мало в той регламентированной, строго размеченной иерархии, где жизненные маршруты выстраивались так хитроумно, чтобы «равные» никогда не сталкивались лбами с «более равными» и не бередили тем самым свое класcовое чувство. Ведь социалистическое общество позднесоветского образца, помнится, являло собой «морально-политическое единство рабочего класса, трудового крестьянства и народной интеллигенции». Иными словами, классовый мир торжествовал. Нынче же многие аж заходятся от ненависти к «новым русским», но все хотят стать такими же «крутыми». Уровень потребления, на котором живут «крутые» со своими семьями, — вот что вызывает у современников черную зависть и поползновения к реваншу.

Затасканные до неприличия слова «реформы» и «модернизация» вполне заместили миф о «полной и окончательной победе коммунизма». Модернизация все никак не начнется. В реформы и в их эффективность люди, пережившие прелести шоковой терапии, а перед этим — коммунизм в стадии агонии, уже не верят. И это единственный момент, который я бы назвала позитивным на нынешнем историческом этапе.

Мы меняемся. Заметно ускорение ментальных процессов и освобождение от романтизма и прекраснодушия. Для сравнения заметьте: в коммунистическую идею миллионы верили свято и десятилетиями. Шли за нее на костер. Перестройка и постперестройка дают повод говорить, что русские если не «сменили имидж», то уж точно сильно изменились — стали более прагматичны, динамичны, недоверчивы друг к другу и — главное — к власть имущим.

Процесс индивидуации, как его ни задерживала советская власть, обожавшая сбивать народ в большие стаи и бросать их то на целину, то на строительство БАМ etс., — этот процесс все-таки пошел, и до того бурно, что неплохо бы притормозить. Да не тут-то было! Русь уж если куда понеслась, ее не остановишь. Вот только несемся мы не пойми куда вовсе не с пафосом гоголевской Руси-тройки. Вальяжной той тройке с бубенцами, как вы помните, постораниваясь, давали дорогу «другие народы и государства». А то как бы не сбила!

Однажды по дороге из Пенсильвании, коротая время в аэропорту «Кеннеди», где в обшарпанном закоулке необозримого терминала компании «Дельта» с краешку эдак сиротливо притулилась стойка «Аэрофлота», я набрела на газетно-журнальный киоск. Бросилась в глаза глянцевая обложка с изображением двух молодых военных в российской униформе. Оба глядели не хмуро даже, а безнадежно. Под двойным портретом крупно зияло: «Russia is finished» — типа «России крышка». Далее — лид статьи, публикуемой в номере: «Ничто не мешает нам относиться к России, как к любой другой стране «третьего мира». Статья же начиналась с уверенного заявления, что «демократические преобразования и экономические реформы в России — чистая фикция». Хотя я тоже думаю примерно так же, я почувствовала острый приступ патриотизма и гневно бросила «им всем» в лицо что-то вроде «не дождетесь!». Но одновременно вдруг очень четко увидела со стороны, с чужой стороны — нас. Великая держава, за какой-то десяток лет ставшая сырьевым придатком и поставщиком «мозгов» для «их» науки и промышленности — да за океаном о таком исходе и не мечтали, когда хлестко окрестили бывший Советский Союз «империей зла». За все-то мы платим непомерную цену — и за Победу, и за те гражданские свободы (свобода слова, свобода передвижения и т.п.), коими сегодня — при желании — можно насладиться.

Поневоле вспомнишь Чаадаева с его профетической мыслью о том, что Россия будто существует затем, чтобы дать миру какой-то урок. Россия и впрямь выполняет роль полигона, на котором «темные силы» ведут свои дьявольские игры нарочно для того, чтобы другие народы смотрели и соображали: нет, такие игры нам не нужны, ни боже мой! А то будет бо-бо!

Поразительно, что после кровавых игрищ ХХ века, в которых Россия неизменно выступала главным игроком, мы еще живые, все еще плодимся и размножаемся, правда, нашу сексуальную активность, увы, сегодня уже не назовешь пассионарной — у нас депопуляция! Природная русская витальность подорвана, о чем свидетельствует медицинская статистика.

Нет, я далека от иллюзий по поводу нашего народонаселения. Не проходит и дня, чтобы, проехавшись, скажем, в метро или в троллейбусе, я не гнала адреналин по поводу отмороженных своих соотечественников. Доводы об ущербном антропологическом типе нравственно невменяемых, богооставленных и от Бога отпавших, как всякие абстракции, мало утешают, если ты становишься объектом этой невменяемости. Воспарять над подножной, бытовой реальностью сподручнее, если контакты с ней сведены до минимума. Избежать прямого столкновения с жизнью удается меньшинству, но это именно то меньшинство населения, в чьих цепких ручонках — властные рули. Власть же (не только верховная — я имею в виду все ее ветви, все властные, статусные позиции) принадлежит кругу лиц, которые — по российской традиции — «страшно далеки от народа». Вот где корень и первопричина бесконечного воспроизводства гибельной для страны ситуации.

Очередное отчуждение новой власти от масс произошло молниеносно быстро — настолько, что этого почти никто не заметил. Защитники Белого дома и демократии еще не отошли от победного похмелья, и под сурдинку братания и восторга легитимные демократы с революционным напором и комсомольским задором захватывали кабинеты на Старой площади. Исторические параллели напрашивались, но эйфория застила глаза.

Прихожу к выводу: характер отношений на оси «власть — народ» не изменился. Власть властвует, шумит, дерется, делит портфели, повышает себе зарплаты, принимает законы, в основном не работающие. А главное — себя не забывает.

Что ж народ? Народ выживает, вымирает, но терпит, терпит. Помните, в голубой период перестройки митинговали неделями и месяцами, ощущали себя — в кои-то веки! — гражданским обществом. А потом, позже, когда началась гиперинфляция, когда старики пенсионеры разбрелись кто по помойкам, кто в поисках пустых бутылок, — много ли было на Руси маршей пустых кастрюль, митингов матерей, которым нечем кормить своих детей? Да нет же, не много. А почему? А потому что не умеем мы бороться за свои права. Нет опыта, нет механизмов, нет, наконец, — и это главное — правосознания. Вместо него — правовой нигилизм, что-то вроде психического органа, впаянного в коллективную подкорку.

Россия, страна европейской культуры, вошла в ХХI век, не пережив, не усвоив, не переработав в бытовую культуру богатейший западный опыт персонализма. Отсюда все наши зияющие контрасты, постыдная бедность и бытовое убожество. Моя американская подруга Нэнси Конди, профессор Питтсбургского университета, называет нынешнее состояние России «дискурсивной шизофренией». Точнее не скажешь. В одну формулировку сведены все сакраментальные «с одной стороны» и «с другой стороны», все антиномии «загадочной русской души» плюс благоглупости доморощенного плюрализма. Ну, скажите на милость, какой реакции можно ожидать от «юноши, обдумывающего житье», если он смотрит в кино фильм Глеба Панфилова «Романовы. Венценосная семья», где зверски убиенное царское семейство оплакивается искренними слезами, а в это время мумия вдохновителя и организатора всех наших убийств возлежит в центре столицы в своей византийской усыпальнице? И нет нужды, что на экраны выходит сокуровский «Телец» — не знающая пощады картина о последних днях титана мысли, также не ведавшего ни пощады, ни снисхождения. При таком, извините, плюрализме, недолго и крыше поехать. И она едет. Чтобы не уехала совсем, остается последний рефлекторный жест — вытеснить всю эту шизу. С помощью развлекалова. Мы так мощно продвинулись в сторону, именуемую «entertainment», что продюсеры, те, кто затеял прибыльную «игру на понижение», кажется, слегка оторопели. Зрителя довели до такой степени дебилизма, что не совсем понятно, чем его, болезного, брать.

А выход, между тем, нашелся. Неожиданно. И не там, где его искали — не среди удобных для списывания голливудских и иных лекал, а в заброшенной было нише идеологии. Утраченное имперское величие вдруг оказалась серьезной коллективной травмой, которой требуется компенсация. Когда бы уровень жизни ощутимо вырос, об этой травме и речи бы не шло, зажила бы враз. Произошло же ровно наоборот: большинство обеднело, потеряв социальные подачки советской власти в виде бесплатного «здравозахоронения», бесплатного обучения, дармовых профсоюзных здравниц и дешевых лекарств. Нищета и чувство обездоленности, как известно, весьма располагают к идеологическим доктринам и открывают бескрайние возможности для манипуляций. Что мы и наблюдаем — прежде всего на телеэкранах. Я имею в виду, конечно же, пропагандистский опус отца Тихона Шевкунова «Гибель империи. Уроки Византии», трижды показанный в эфире. И кинематограф в ту же сторону заворачивает, обещая — после успеха «Адмирала» — римейки фильмов о выдающихся русских военачальниках.

Имперско-православный дискурс оказался посильнее высоких технологий звездного Голливуда. А если его (дискурс) расчесывать, то мы легко можем оказаться в конце 40-х прошлого столетия.

Отчего же мы равнодушны к любой идеологии, кроме имперской?

На мой взгляд, тут нет никакой загадки. Идентификация русского человека складывалась по имперскому типу (а не по русскому национальному, как принято считать). Русское национальное в либеральных кругах вообще воспринимается как шовинизм по определению. Это отдельная — и длинная — песня. Но я не лишу себя удовольствия заметить, что именно в этой точке коренится резкое неприятие либеральными критиками фильма Алексея Балабанова «Брат-2». Между тем на фоне сегодняшнего «неоимпериализма» «Брат-2» обнаруживает свой истинный — спасающий — месседж, искаженный чистоплюйским восприятием снобов.

В чем феномен «Брата-2» — единственной по-настоящему успешной (без пиара) отечественной картины за все постсоветское время? В том, что в острый момент социальной регрессии она реабилитирует зрителя, брошенного на произвол судьбы и перманентной фрустрации. Ее герой Данила Багров совершает ряд действий, рассчитанных на то, чтобы освободить зрителей от комплексов, нажитых в процессе перестройки. Прежде всего, он внушает: ты русский, и гордись этим. Быть русским — лучше, чем быть американцем. Их сила — в деньгах. А наша сила — в правде. Все мы, русские, — братья и должны друг друга выручать. В Данилины по-детски пухлые уста вложены прописи — слоганы, по которым ой как, оказывается, стосковалась наша коллективная душа: «Я узнал, что у меня есть огромная семья. И тропинка, и лесок, в поле каждый колосок, речка, небо голубое — это все мое родное. Это родина моя. Всех люблю на свете я». Парень из российской глубинки, получивший закалку в «горячих точках», живет «по понятиям». Понятия один к одному накладываются на матрицу национальной ментальности, на дорефлексивное, архетипическое, роевое, унаследованное, как ни парадоксально, поколением тинейджеров — ведь они и были базовой аудиторией «Брата-2». Не смотрите, что «Брат-2» — выворотка голливудского экшна с комедийно-фарсовыми обертонами. Данила Багров, как Рембо, добровольно берет на себя то, что является прерогативой государства, — выручает слабых, помогает несправедливо обиженным и вправляет мозги обнаглевшим и зарвавшимся (российский и американский бизнесмены). Есть одна принципиальная вещь, отличающая Данилу от Рембо: индивидуалист Рембо действует сам по себе, Данила же чувствует за собой семью — родину, попранную и униженную.

...Было дело, в Сочи во время кинофестиваля случился шестибалльный шторм. Пляж просто снесло, и, когда стихия отступила, вдоль кромки берега хаотически громоздились булыжники и крупная галька, облепленные водорослями, — не пройти. Пришли бульдозеры, разбросали булыжники. А море неустанно и ритмично делало свое дело — зализывало пораненный берег. Через пару дней — как ничего и не было. Но то — природный механизм, он запрограммирован на самовосстановление.

Последствия социальных взрывов непредсказуемы. Кто мог прогнозировать на гребне перестройки, что в конце века мы неизбежно войдем в стадию регресса, если процесс выйдет из-под контроля? И вот — сидим на дне кризиса и ждем, как обещано, падения инфляции. Может, все образуется. Перемелется...