Канн‒2010. Без истерики

Даниил Дондурей. Большинство наблюдателей последнего Каннского фестиваля практически договорились, что в этом году он получился неудачным. Программа слабая — может быть, на фоне звезд прошлого года, а может, из-за отсутствия концептуальных манков или хитрых разработок артдиректора господина Тьерри Фремо — не знаю, по какой причине. Какие-то сюрпризы вроде фильма «Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни» Апхичатпхонга Вирасетакуна возникли уже в самом конце, когда оценка события созрела и утвердилась. Согласны ли вы с этим мнением, или оно слишком стереотипное? Я имею в виду и оценку работы отборщиков, и суждения о том, что в самой индустрии чувствуется какое-то отсутствие вдохновляющего драйва?

Андрей Плахов. Отчасти это так: кризис сказывается на киноиндустрии. Крупных имен и фильмов в этом году было действительно меньше, чем в прошлом. Но вообще, чтобы судить о качестве фестиваля, должно пройти некоторое время. Поначалу легко сделать ошибку, и потом, все ведь относительно. Год назад тоже говорили, что фестиваль неудачный. Было очень много ожиданий, поскольку тогда, наоборот, оказались представлены очень крупные имена — просто джентльменский набор. Но когда за именами пошли фильмы, то по большей части они разочаровывали. Если не считать выдающейся «Белой ленты» Михаэля Ханеке и по-своему выдающегося «Антихриста» Ларса фон Триера. В сущности, так всегда и бывает: в памяти остаются один, два, максимум три фильма, остальное уходит. Но тем не менее каннская планка никогда не опускается ниже некоего заданного уровня. И в этом году фестиваль все равно был чем-то существенным поддержан. Мне кажется, он продолжал линию прошлогоднего в том смысле, что и тогда, и сейчас были представлены некие «духовные искания» — такое противное, старомодное словосочетание из советского жаргона. Теперь оно опять актуализировано, причем не у нас. Поиски Бога, можно так сказать, или каких-то других ценностей из разряда духовных, иначе не назовешь. Они заменили социальную проблематику, отодвинули на периферию политическое кино, которое совсем недавно доминировало на том же Каннском фестивале. В этом смысле нынешний Канн оказался вполне «в русле» того, что происходит с кино и с человечеством в последнее время.

Д.Дондурей. У вас не было ощущения не то чтобы провала, но какой-то, может быть, неподвижности участников коллекции этого года? Несостоявшегося взлета?

А.Плахов. Разумеется, были слабые фильмы.

Д.Дондурей. В прошлом году хотя бы была энергетика за счет того, что тот или иной Акелла промахнулся. Имена великие, а у них не получилось. И людям было интересно свои естественные ожидания проверять реальностью. В этом году было огромное количество режиссеров второго ряда — не будем скрывать, не из первой десятки, поэтому и не было этой энергии разочарования.

А.Плахов. Да, уровень участников был не столь эксклюзивным. Но дело в том, что состав первого ряда постоянно меняется. Сегодня уже понятно, что не могут одни и те же режиссеры из каннской номенклатуры клепать шедевры, они как художники все-таки не вечны, и их потенциал не безграничен. Ханеке — это сравнительно новый для фестивального ареопага режиссер, но и ему тоже уже под семьдесят. Практически все основные игроки каннской сборной, какой она была еще недавно, старообразны, и жить только за счет нее невозможно. Рейтинги итогов нулевых годов, которые были проведены разными экспертными командами незадолго до фестиваля, показали, что на самом деле реальный состав героев нашего кинематографического времени уже совершенно другой. Сейчас среди первых нужно называть именно Апхичатпхонга Вирасетакуна, Цзя Чжанкэ — то есть тех режиссеров, которые и были, собственно, представлены в Канне. Так что это не понижение уровня, а просто некое перемещение по оси времени, смещение оттенков, изменение кадрового состава, так сказать, ротация лидеров.

Д.Дондурей. Пришел отдел кадров нового времени и половину персонала поувольнял.

Лев Карахан. Мне кажется, что неудовлетворенность фестивалем — это классическая каннская тема. И когда приезжаешь не к самому началу — на второй, на третий день, — сразу же встречаешь волну разочарований. Я думаю, это чисто психологическая реакция, совершенно не связанная с качеством фестиваля, а только с желанием приноровиться к его масштабу. Потому что в Канне даже старожил всегда испытывает некий комплекс неполноценности перед всемирной кинематографической лавиной.

Д.Дондурей. В любом случае это кинематографический чемпионат мира.

Л.Карахан. Для того чтобы хоть как-то снять угнетенное состояние, промерить дистанцию — уничижение фестиваля очень неплохое средство. Я думаю, что это своеобразная каннская психопатология, которая относится к традиционным фестивальным курьезам, и не стоит обращать на нее внимание. С другой стороны, конечно же, один фестиваль отличается от другого. Есть год более слабый, есть более сильный — это нормально. Но для меня большого значения этот квалификационный момент — чуть больше хороших фильмов, чуть меньше — особого значения не имеет. Важна общая фестивальная картина, а хорошие фильмы по отдельности можно теперь посмотреть и в нашем прокате. Хотя мне не кажется, что в этом году фестиваль был таким уж второстепенным по именам. Два «пальмоносца» — Майк Ли и Аббас Киаростами. Они в любом случае входят в обойму современных классиков.

Д.Дондурей. Они генералы.

Л.Карахан. Безусловно, если не маршалы. Но и генералов было немало — Алехандро Гонсалес Иньярриту, Ли Чхан Дон, Такэси Китано, Михалков… или он все-таки маршал? Мне кажется, что в Канне важнее видеть не звезды на погонах — их всегда, в общем-то, хватает, — а то, что происходит в современном сознании. В этом смысле нынешний фестиваль действительно кардинально отличался от предыдущего. Хотя я согласен с Андреем: в принципе, это вновь разговор о «проклятых вопросах» нашей неблагополучной внутренней жизни. Но в прошлом году доминировали галопирующая депрессия, ощущение абсолютной безысходности, с которыми живет человек, осознающий себя в кромешном внутреннем тупике. Угнетенное душевное состояние и породило на экране непрекращающийся dance macabre, который исполнили — каждый по-своему — и триумфаторы, и отверженные прошлогоднего конкурса.

Д.Дондурей. Ты имеешь в виду Ларса фон Триера?

Л.Карахан. И одиозного Ларса фон Триера с его «Антихристом», и победителя Ханеке с «Белой лентой». При всем несходстве поэтики оба режиссера, в сущности, сказали одно и то же: «Добро пожаловать в ад!» И вот в этом году бесконечный минус вдруг меняется на плюс. Я готов назвать конкретные фильмы. Взять, к примеру, с самого начала лидировавшую в опросах критики, но в итоге ничего не получившую картину Майка Ли «Еще один год». Вроде бы скромная, непритязательная история. А на самом деле происходит глобальный переворот представлений о семье, об отношениях между мужчиной и женщиной. Обычно именно эти отношения провоцируют конфликтность, деструкцию и как следствие одиночество. В «Антихристе» фон Триер со всей своей гениальной безответственностью довел привычный тренд семейного гадюшника до настоящего адского беспредела. А тут Майк Ли буквально ошарашивает публику картинами не идиллической и прекраснодушной, а абсолютно реальной семейной гармонии. Пожилые муж и жена, Том и Мэри, трогательно и преданно любят друг друга. У них обаятельный и заботливый сын. И даже невестка не является традиционной угрозой для этой семьи, а как-то сразу вписывается в нее.

На пресс-конференции после фильма задали хороший вопрос: «Скажите, а что соединяет этих людей, помогает им гармонично сосуществовать?» По-моему, актер Джим Бродбент, играющий Тома, ответил: «Они терпимо относятся друг к другу — к тому, что и у мужа, и у жены есть свои одинокие друзья, которых они привечают в своем доме». Казалось бы, частность, но она как раз и ведет к осознанию главного — той открытости, того желания без экзальтации и показной жертвенности, просто по-человечески понять другого, которые и помогают возвращению в этот мир утраченного нравственного основания. Можно ли вообще это сделать? Майк Ли не питает никаких иллюзий. Речь идет лишь о том, что есть соломинка, за которую можно ухватиться. Нечто вроде спасительной соломинки пытается обнаружить в фильме «Копия верна» и другой живой классик — Аббас Киаростами. Ведь главное, чего хочет героиня Жюльетт Бинош, — просто положить голову на плечо своего спутника вопреки всем постмодернистским фикциям и интеллектуальным заморочкам, в которых тонут главные герои. По-моему, чрезвычайно знаменательно для новых мировоззренческих постижений то, что премия за лучшую женскую роль досталась в этом году именно Жюльетт Бинош, реабилитирующей женщину как жизнетворное начало, — после прошлогодней победы Шарлотты Генсбур, самоотверженно изображавшей у фон Триера женщину-антихриста.

Д.Дондурей. Андрей, а вот вы увидели какой-то концептуальный замысел от господина Тьерри Фремо? Или у него куча мала: и Михалков, и Лозница, и Киаростами, и чего-кого только нет. Он собирает национальных лидеров или воплощает некий концептуальный замысел?

"Честная игра", режиссер Дуг Лиман

А.Плахов. Думаю, он с большим или меньшим успехом решает сразу несколько задач, у него нет четкого приоритета, какой был у Жиля Жакоба, всегда искавшего выразителей духа и стиля времени. Отсюда издержки этого отбора. Я понимаю и все равно удивляюсь, как некоторые фильмы могли появиться на таком фестивале, как Каннский. «Честная игра» Дуга Лимана, «Наша жизнь» Даниэле Лукетти совершенно посредственные, на мой взгляд, работы. Одна из задач Фремо — достойно представить французское кино. Оно должно быть на Каннском фестивале, причем это совершенно отдельный сюжет, которым отборщики занимаются круглый год, ломая себе голову, как бы никого не забыть и не обидеть. И что получилось? В этом году французов представлял, в частности, фильм «Вне закона» Рашида Бушареба об истории алжирского национально-освободительного движения. Против него выступило французское Министерство обороны, ветераны алжирской войны, в Канне были протестные демонстрации — целая политическая кампания. Но этим скандалом все и ограничилось. По сути, речь шла не о запрете, не о цензуре, а только о том, что фильм выражает не «французскую правду», а точку зрения алжирцев, и потому не должен финансироваться Францией и представлять ее на фестивале. Пошумели — и успокоились. В художественном смысле картина не стала событием, не получила призов, и внимание было переключено на другие французские фильмы, как будто бы более камерные, как, скажем, «Турне» Матьё Амальрика. И опять возникают вопросы. Я не поклонник этого фильма, но понимаю, почему он попал в конкурс и даже получил приз за режиссуру, хотя, мне кажется, это перебор. Произошло это потому, что Амальрик работает в облегченной современной манере, не грузит зрителя сложной умственной работой — между тем речь в фильме тоже идет о гармонизации человеческой жизни, такой раздрызганной и лишенной скрепов в современном мозаичном обществе. А получившая Гран-при картина «О людях и богах» Ксавье Бовуа — это уже более серьезная заявка на некоторое рассуждение о современном состоянии человечества, куда и за счет чего оно движется. На документальной фабуле выстроена своего рода парабола, или метафора, отношений человека с высшими силами, с природой, с религией. В данном случае очень важно, что есть некий шанс мирного сосуществования христианства и ислама — тема чрезвычайно болезненная. Сам духовный подвиг монахов говорит о том, что это возможно.

Точно так же в корейском фильме «Поэзия» Ли Чхан Дона героиня находит выход из абсолютно, казалось бы, безвыходной ситуации. Все делает правильно: находит способ, как наказать своего непутевого внука-преступника, обеспечить будущее матери погибшей девушки и как правильно свести свои счеты с жизнью. Потому что она, эта жизнь, из-за болезни Альцгеймера теряет для героини всякий смысл — это с одной стороны, с другой — невозможно жить в мире, из которого ушли сострадание, совесть и поэзия. И то, что героиня пишет стихотворение в конце, — тоже духовный подвиг, который она совершает, чтобы тем самым что-то сказать человечеству. Благодаря таким героям и их поступкам мы действительно прозреваем свет в конце тоннеля, видим выход из, казалось бы, безысходной ситуации, предъявленной прошлогодним Каннским фестивалем. По-моему, это связано еще и с тем, что если в прошлом году главный сюжет был замкнут на христианской культуре, и «Антихрист», и «Белая лента» каждый на своем языке говорили о кризисе христианской цивилизации, то в нынешней программе мы видим, что возникают некие другие пути. В фильме «О людях и богах» жители исламской деревни показаны достойными и способными к духовной жизни, а вовсе не какими-то дикарями. В «Поэзии», хотя там религия прямой роли не играет, тем не менее присутствует мистическое «тайное сияние». И, наконец, фильм Вирасетакуна «Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни» выводит нас к буддистской культуре и разного рода рефлексиям на эту тему.

Характерно, что большинство каннских фильмов говорит о старости и смерти: их герои либо старики, либо приближаются к этому возрасту, либо, как герой фильма Biutiful («Прикрасно») Алехандро Гонсалеса Иньярриту, больны и находятся на грани смерти. Но почему-то это не выглядит так пессимистично, как в прошлом году. Фильм Вирасетакуна, получивший главную награду, уже в названии утверждает, что жизнь не одна. Что существуют прошлые жизни, а следовательно, и будущие.

"Копия верна", режиссер Аббас Киаростами

Д.Дондурей. Если говорить о предпредыдущих каннских чемпионах — о фильме «Класс», о «румынской волне», — тут была значимая декларация того, что пришли новые имена, жанры, новое мышление, новая эстетика, в частности документализм. Новое отношение к отбору, наконец. «Кинотавр», например, показал, что можно не идти к народным артистам СССР, да и отборщики других фестивалей следят за теми, кто снимает свой второй фильм, за дебютантами, за авторами короткого метра. Ищут среди молодых, даже самодеятельностью интересуются. По отношению к Канну — нет ли уже усталости от поиска новых имен? Не преодолена ли у творцов фестиваля иллюзия, что молодежь придет, все правильно снимет, объяснит…

Л.Карахан. Я думаю, что в Канне и не было никогда особых иллюзий. В начале своей каннской карьеры Тьерри Фремо, конечно, потешился установками на оживление конкурса, но ведь и самые его отважные эксперименты всегда уравновешивались благодаря общему разнообразному, в том числе и по возрасту авторов, программному контексту. А у нас всегда крайности. То зажимали молодежь, которая покушалась на революционные ценности, то, оказавшись теперь в идеологическом вакууме, отчаянно уповаем на молодежь. Все ведь погрязло в рецидивах и ретроспективах. А перспективы у нас исключительно в прошлом.

Д.Дондурей. Вероятно, молодые фактом позднего рождения наделены способностью понимать, что сегодня происходит.

"Прикрасно", режиссер Алехандро Гонсалес Иньярриту

Л.Карахан. Сегодня наш рулевой — двадцати с чем-то летняя Валерия Гай Германика. Она — прекрасный художник, спору нет, действительно молодой талант. Так скажи нам, Германика, дай наконец то, что мы никак не можем найти… Это истовое обращение к молодежи мне кажется прежде всего симптомом внутренней беспомощности старшего поколения. Каннский фестиваль, который отражает текущее развитие западного сознания, тоже, как мы уже отметили, особенно в последние годы, весьма озабочен поисками духовных ценностей. Но в Канне нет нашего исступления. Они тоже ищут, но без истерики. Это не означает, что Запад, который не прошел, как Россия в ХХ веке, через — минимум — два глобальных крушения веры, так уж благополучен. Вот Андрей вспоминал депрессивный прошлогодний конкурс и, по-моему, абсолютно справедливо связал эту депрессию с переживанием кризиса христианской цивилизации. В этом году очень сильный фильм Ксавье Бовуа «О людях и богах», ставший одним из лидеров фестиваля и получивший Гран-при, вроде бы свидетельствует о быстром преодолении кризиса. Прямо-таки «за-прос-ответ» в режиме online. Монахи-бенедиктинцы, живущие в монастыре на территории Алжира и прочно связанные дружескими узами с мусульманским населением, принимают трудное решение остаться в монастыре, несмотря на угрозу вторжения мусульманских экстремистов. В фильме однозначно сказано, что мужество и силы, вплоть до готовности принять в финале мученическую смерть, придает монахам их неколебимая христианская вера. Основанный на реальных событиях, этот сюжет даже можно назвать житийным. Есть только одно «но». Христианская вера и жертвенность монахов интерпретированы в этом замечательном фильме прежде всего как средство разрешения социально-исторических противоречий, как достойный ответ на вызовы не столько скудеющей внутренней жизни, сколько на неустройство жизни внешней — с ее взрывоопасным отчуждением различных ментальностей и цивилизаций в рамках цивилизации глобальной. По-моему, очень символично, что в тот момент, когда монахи переживают наивысший духовный катарсис, они слушают музыку — и это не что иное, как «Лебединое озеро» Чайковского, которое, особенно для русского уха, является воплощением отнюдь не духовного, а именно светского начала.

Д.Дондурей. Достаточно вспомнить гэкачепистов в августе 1991 года…

Л.Карахан. Заметьте, что фильм Бовуа и не был воспринят как некое духовное откровение. С помощью традиционно утешительного Гран-при ему, скорее, воздали должное. А своей высшей наградой «Золотой пальмой» нынешний фестиваль присягнул вовсе не ему, а картине тайского режиссера Апхичатпхонга Вирасетакуна (или, как он разрешает называть себя для простоты — Джо) «Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни». Этот фильм, безусловно, освежает экзотическими ароматами современный киноландшафт. Но по сути это ведь просто ловко составленный выпускником чикагского университета причудливый коктейль из метампсихоза и реинкарнаций — диковинных ингредиентов далекой родины автора. Для меня успех всех этих полуодушевленных рыб, проникающих в женское лоно, и нарочито примитивных лесных духов с горящими красными глазками — не что иное, как посткризисное (если иметь в виду прошлогодний фестиваль) «паломничество в страну Востока». Как и множество прежних подобных паломничеств, оно призвано умерить духовное зияние не с помощью какой-то глубокой религиозной обращенности, но с помощью мировоззренческого туризма, которому Восток, сохраняя в неприкосновенности свои истинные духовные тайны, всегда готов соответствовать на уровне очень искусно сделанных безделушек и суррогатов.

"Наша жизнь", режиссер Даниэле Лукетти

Режиссер «Дядюшки Бунми…» и не пытается выдать себя за нового восточного гуру. Он ни на чем не настаивает. «Мне не нравится определять месседж моих картин», — говорит он в интервью. В «Дядюшке Бунми…» он был, скорее, увлечен стилизацией: «Мой фильм — это дань старому тайскому кино». Но у духовного голода свои законы, и по-своему трогательный, наивный фильм становится чуть ли не учебником жизни. Я даже случайно слышал, как один из уважаемых членов жюри, объясняя свои восторги по поводу «Дядюшки Бунми…», говорил о том, что теперь совсем по-другому будет относиться к своей собаке, которая всегда удивляла его желанием помыться в душе. У меня такое ощущение, что мировой артхаус, прославленный обращенностью к проблемам внутренней жизни человека, начинает впадать в детство вслед за массовым кино со всеми его «Шреками» и «Пиратами», которые взахлеб смотрят взрослые даже на ночных сеансах.

Д.Дондурей. Когда ты говоришь о стилизации, то в этом понятии скрывается заведомо уничижительный смысл. Это слово определяет нечто неглубокое, ненастоящее, неискреннее. Но огромное количество людей на фоне всей каннской программы восприняли тайскую картину как откровение, приводящее или подводящее к новым смыслам, горизонтам. Не как обманку, а как искренний призыв к размышлениям, к поиску новых духовных пространств. У критиков не было ощущения, что Вирасетакун обманщик. А исходя из того, что ты говоришь, получается, что он этакий фокусник.

Л.Карахан. Не буду оправдываться — я действительно так считаю. Что же касается стилизации, то, как писал Тынянов, она «близка пародии… и та, и другая живут двойною жизнью: за планом произведения стоит другой план, стилизуемый или пародируемый». Но есть высокая вторичность стилизации, которую Тынянов усматривал в произведениях Достоевского, сопоставляя их с поэтикой Гоголя. Что же касается стилизации старых тайских фильмов в картине «Дядюшка Бунми…», то это, по-моему, совсем другая история.

Повторяю, лично к Вирасетакуну у меня нет никаких претензий. Он сделал то, что хотел, и вполне успешно. Дело вообще не в нем, а в принципе: копия уравнивается с оригиналом, занимает его место. Об этом — в фильме Киаростами, который, как может, пытается этому уравниванию противостоять, хотя, конечно же, понимает, что мир уже давно и прочно утвердил именно копию на месте оригинала.

Д.Дондурей. Особенно современную копию.

Л.Карахан. Теперь твой второй вопрос: о людях, которые восприняли «Дядюшку Бунми…» как картину, «открывающую горизонт», «приводящую», «подводящую» и т.п. Я с уважением отношусь ко всякому желанию что-то понять, открыть внутри себя, но при всем уважении к чужому мнению и священным принципам плюрализма должно же все-таки иногда говорить о том, что король голый, а тень заняла не свое место?

Вот, к примеру, Дэвид Зивекинг прекрасно с такой задачей справляется. В одной из программ Московского фестиваля я посмотрел его документальный фильм «Дэвид хочет летать» — о Махараши Йоги. Популярно и очень остроумно режиссер рассказывает о том, как беглый буддистский монах, алчный и сластолюбивый, под вывеской «трансцендентальной медитации» сотворил огромную духовно-финансовую империю, в которую когда-то занесло «Битлз», а теперь вот и Дэвида Линча.

Д.Дондурей. Я пытался оценочный компонент вытащить из твоих определений: ты «за» или «против»? Когда говоришь: «обманка», «стилизация»…

Л.Карахан. Я, безусловно, против того, чтобы людей морочили, и сожалею, когда люди сами обманываться рады, превращая рыночных йогов во властителей дум. А йоги — что? Они не виноваты. Они работают.

Д.Дондурей. Мы сейчас являемся свидетелями невероятного разведения кинематографа на кино как «фокус», как аттракцион (во всех его видах, смыслах, подходах — тут не только 3D, но гигантское понижение интеллектуализма) и на своего рода гетто кино авторского (меньше аудитории, более сложный язык, требование специальной подготовленности). Почему большие фестивали ничего не берут из направления 3D? Документальное кино брали в конкурс, анимацию, «социалку» от Мура, чего только не брали…

И вдруг — огромное направление, которое сейчас занимает три четверти всей индустрии, первые места в рейтингах во всем мире, а они на это не обращают внимания… Не кажется ли вам, что Канн как будто защищает какие-то бастионы авторского кинематографа, на что-то закрывает глаза, делает вид, что фестивалю наплевать на коммерческое кино? Чем вы это объясняете: это его миссия такая — защищать высоколобых, «сложнокультурных» — или это его ошибка? Кроме того, идет гигантская по последствиям цифровая революция: будут стираться грани между профессией и дилетантством, типы контента, жанры, способ доставки из компьютера — все поменяется, а Канн сидит, как будто бы сейчас 1999 год. Нет у вас ощущения, что это осознанный концепт? Что они что-то важное таким образом защищают?

А.Плахов. Все фестивали — своего рода цитадели авторского кино. Хотя Венеция более открыта новациям такого рода, более мобильна.

Д.Дондурей. Чувствительна — вот верное слово.

А.Плахов. Что касается Канна, то ему, безусловно, присущ некоторый благородный консерватизм. Что не так уж плохо. Потому что это действительно некая олимпийская высота, которая держит критерии и позволяет, как монахам из фильма «О людях и богах», условно говоря, защищать от варваров бастионы кинематографической цивилизации. Только, разумеется, нельзя в этом доходить до абсурда. Скажем, в прошлом году победил фильм Ханеке. «Белая лента» — это выдающееся произведение, но мы видим, что даже некоторые критики, наши коллеги, пожимают плечами, говорят: скука, смотреть невыносимо.

Д.Дондурей. Потому что они из другой кинореальности смотрят.

А.Плахов. Как написано в романе Михаила Идова «Кофемолка», человечество осталось в пятом классе. Инфантильное сознание поглотило массовую культуру и уже проникает в элитарную. Даже на Каннском фестивале — я согласен с тем, что сказал Лев, это интересная мысль. Я помню, что еще Жиль Жакоб в свое время говорил — по-моему, речь шла о фильме Абеля Феррары «Опасные игры» с Мадонной, — что он хочет внедрить в программу Каннского фестиваля «авторское коммерческое кино»: он выражал это именно такой парадоксальной формулой. Старик Жакоб был прав: именно по этой формуле сняты последние завоевавшие мир ленты братьев Коэн, открытых и запущенных на большую орбиту именно в Канне в начале 90-х годов.

Коммерческое кино тоже может быть авторским — и это доказано Каннским фестивалем, а потом подтверждено развитием мирового кинопроцесса в 80-е, 90-е и уже в нулевые годы. Ну, скажем, Тим Бёртон. Это же действительно смесь: очень массовое и жанровое зрелище, кино для миллионов, а с другой стороны — рукоделие. И как раз это сочетание очень интересно. Бёртон возглавлял жюри Каннского фестиваля и вынес вердикт, по которому — не случайно — режиссером номер один признан Вирасетакун. Пример того, как утонченное, элитарное, авторское кино использует форму народного примитива, эксплуатирует пласты традиций, мифов и ритуалов. Мы не очень хорошо знаем дальневосточный фольклор, в том числе кинематографический, и только догадываемся о том, что, собственно, Вирасетакун имел в виду, вводя в структуру фильма сказочную историю принцессы, совокупляющейся с рыбой, или монаха, который в финале раздваивается. Нужно быть осторожным в суждениях о далекой от нас культуре. Я тоже не думаю, что это режиссер уж такого крупного масштаба, как те, кого мы называли выше, но все-таки в нем есть большая оригинальность, артистизм, и, наверное, его фильм лег на почву европейского пессимизма и рефлексий как приятный эстетический контраст. И это нельзя было не оценить. Может быть, его кино не так глубокомысленно и больше похоже на шутку, но, с другой стороны, это тоже очень нужно, чтобы иногда людям давали возможность расслабляться и дышать, получать удовольствие, даже развлекаться, не опускаясь на вульгарный уровень. Невозможно постоянно жить в душной атмосфере депрессии и страданий. Оказывается, есть какой-то выход — может быть, даже иллюзорный. И все равно для меня самым глубоким фильмом фестиваля, фильмом-лидером остается «Поэзия»: здесь уж точно с нами не играют, здесь все всерьез — и в то же время легко, без натуги. Он для меня был лидером Канна.

Д.Дондурей. Даже не Майк Ли?

А.Плахов. Ну и Майк Ли — со стороны Европы.

Л.Карахан. А мне кажется, что оба этих фильма как раз по одну сторону или, точнее, в одну сторону — туда, где, может быть, и нет еще веры и внутренней гармонии, но есть то, что, как у Майка Ли, этой гармонии этически предшествует — человеческое до-верие. Или как у главной героини Ли Чхан Дона: жизнь — пред-верие. Внутренний потенциал этой героини столь значителен, что не подвластен даже трагическим императивам повседневной жизни. Скорее, императивы — история с изнасилованием, которое совершил внук героини, — усиливают в ней именно внутреннее движение, желание найти свою духовную стезю. Важно, что поиск приводит героиню «Поэзии», как и героиню предыдущего фильма режиссера «Тайное сияние», в церковь. Но у Ли Чхан Дона это лишь промежуточный момент поиска. Режиссер явно испытывает осторожность по отношению к церковному верованию и всегда ищет альтернативные возможности, для того чтобы урезонить внутреннее существование своих героев.

Д.Дондурей. Он перебирает варианты возможного выхода из внутреннего тупика.

"Вне закона", режиссер Рашид Бушареб

Л.Карахан. Метафорой внутреннего объема у Ли Чхан Дона как раз и становится поэзия.

А.Плахов. Еще по поводу контрастов массового и авторского кино на Каннском фестивале. Если в прошлом году он показал, что существует некое гетто, потому что все фильмы были очень экстремальные, очень депрессивные и в этом смысле антизрительские, то в этом году все как раз наоборот. Произошло некое облегчение сюжетики, перегруженных структур авторского кино, ослабление напряжения, которое становилось почти невыносимым, скажем, у фон Триера. Без истерики — так оно и есть. Мне показалось, что какой-то путь возникает между этими расходящимися полюсами, они немного сближаются. А например, картина «Турне» — так это вообще уже непонятно что. То ли модифицированное авторское кино, то ли вообще развлекательное зрелище про стриптиз.

Д.Дондурей. Мы не можем обойти ситуацию, которая была особенно интересной для нас, российских критиков. Два фильма русских режиссеров одновременно оказались в конкурсе — именно в конкурсе, а не в «Особом взгляде» и тем более не в других программах. Два таких разных — мировоззренчески, технологически, финансово, политически. Ну просто нет критерия, по которому бы одна картина не отличалась от другой. Что, на ваш взгляд, преследовали отборщики, ставя их в конкурс, и, с другой стороны, что показало соприсутствие фильмов Лозницы и Михалкова в программе этого года?

А.Плахов. Оно проявило широкий диапазон нашего кинематографа, потому что это действительно два полюса, две крайности. Один фильм невероятно высокобюджетный, опирающийся на мифологию державности, воцерковленности, семейного провиденциализма в михалковском варианте. Примешивалась и мифология, сопровождающая саму личность Михалкова, его общественный имидж; это тоже, как вы знаете, наложило отпечаток на восприятие фильма. О его авторе мы знали слишком много. А Сергей Лозница, наоборот, появился как бы ниоткуда, материализовался из черной дыры постсоветского пространства: хотя он и известный режиссер документального кино, но здесь, в игровом кино, на каннском подиуме его совершенно никто не ждал. Он возник вообще не из России, как-то сбоку, украинско-немецко-голландская копродукция. Неожиданно ворвался в конкурс, как незваный гость.

Д.Дондурей. Тот, который «хуже татарина».

А.Плахов. Татарин и есть — в переносном смысле, посланник «татарской пустыни». При том, что его даже Венеция приглашала, и тогда Канн подсуетился — и сразу в конкурс. Кстати, это не часто бывает.

Д.Дондурей. Интерес понятный — фильм суперрадикальный.

"Если бы я знал", режиссер Цзя Чжанкэ

А.Плахов. Когда Каннский фестиваль берет совершенно нового режиссера, по крайней мере, по параметрам главного фестиваля мира, берет человека другого поколения, к тому же с не очень модной территории — это редчайший случай. И, как я сейчас понимаю, у него даже были шансы получить какой-то приз. Картина оказалась вполне конкурентоспособной.

Конечно, «Счастье мое» — экстремальный фильм, кино не для всех — он не может всем нравиться. Спорный, скажем так. Я прекрасно понимаю людей, которые его не принимают по каким-то своим причинам, но смешно, когда на картину вешают ярлык непрофессионализма: тут впору обернуть этот упрек по адресу самих обвинителей. Еще смешнее и глупее, когда говорят, что это плохой фильм, потому что автор не любит людей, родину и тому подобное. Людей не надо любить: любите свою семью, друзей, не знаю, еще кого-то, но не мучайте своей любовью человечество в целом. Не нужно пользоваться демагогией в разговорах об искусстве, особенно если претендуешь считаться профессионалом. «Счастье мое» может нравиться или не нравиться, но оно показывает художественный потенциал «этой территории».

Д.Дондурей. То есть каннские отборщики это сделали специально: свели Михалкова и Лозницу?

А.Плахов. Я не знаю, специально или нет, но в любом случае чувствую, что здесь все работает: в фильме Лозницы румынский актер, румынский оператор, режиссер родился в Белоруссии, снимал на Украине, но имеется в виду, ясное дело, Россия. Но не только, а нечто большее, так называемое постсоветское пространство. В каком-то смысле проклятое. Но, безусловно, потенциально художественно богатое. Контраст двух русскоязычных фильмов, представленных в Канне, показывает: поколению режиссеров, к которому принадлежит Михалков — за редким исключением, — уже нечего сказать. Они будут, разумеется, работать, продолжать существовать в кинопроцессе, но они уже не определяют состояние этой кинематографической территории. Его определяет какое-то новое поколение, даже не обязательно поколение, но новые люди, новые имена, новые мозги, новое сознание. Здесь что-то ощутимо меняется.

Д.Дондурей. Принцип был: смотрите, кто ушел?

А.Плахов. Ну да.

Л.Карахан. Две русские картины в конкурсе — это не частый случай в каннской программе.

А.Плахов. Последний раз, извини, были Михалков с Кончаловским. В 1994-м.

Л.Карахан. В этом году русский дуплет, по-моему, не говорил о каких-то особых ожиданиях. Скорее, наоборот. Не знаю, достоверна ли эта информация, но по слухам Тьерри Фремо сказал в частной беседе, что Россия сейчас его вообще мало интересует, поскольку на этой территории ничего нового не происходит и откровения из России ждать не стоит. Вне зависимости от того, какими правдами-неправдами попали в конкурс сразу два наших фильма, объективно, в паре, они проиллюстрировали именно «тезис Фремо». При всех различиях ортодокса Михалкова и нигилиста Лозницы. Оба они представили «территорию», по которой гуляют бесконечная внутренняя вражда и гражданское несогласие. Никакого тебе традиционного русского душевного тепла — одна гибельная черная дыра. Есть от чего впасть в истерику. Тем более что русская кинодиаспора в Канне подтвердила междоусобный характер нашего сегодняшнего существования: «михалковцы» были за Михалкова и против Лозницы, «антимихалковцы» — наоборот. Кстати, ни одного «чужого среди своих» ни в одном из враждующих лагерей я не встретил. Такая вот партийная дисциплина.

Когда-то в советские времена в «Проверке на дорогах» у опального «очернителя» Алексея Германа русские партизаны пощадили баржу с русскими пленными и не взорвали мост, по которому шел немецкий эшелон. У Михалкова русские саперы пусть даже и по случайности, но взрывают мост с русскими беженцами. А сцена с кремлевскими курсантами? Одна из наиболее удачных в фильме, она демонстрирует враждебность между курсантами и штрафбатом куда реалистичнее, чем их последующее боевое братство. Я уже не говорю о всех подставах с Надеждой Михалковой, которую если кто из своих обидит, и дня не проживет. Или на мине подорвется, как проплывший мимо утопающей Нади катер с партархивом, или сгорит в адском огне, как целая деревня, ни один из жителей которой не открыл девушке дверь в трудную минуту.

Разве не то же самое происходит в аналогичных военных ретросценах и у Лозницы? Партизаны, не раздумывая, убивают деревенского учителя и оставляют его малолетнего сына беспризорным сиротой. Или другой вариант: один русский офицер убивает другого русского офицера за то, что тот конфисковал у него трофейные немецкие шмотки.

Два таких фильма — это уже тенденция, которая, собственно, и доказывает правомерность западного отстранения от проклятого пространства, на котором свои со своими разобраться не могут. Какие уж тут «духовные искания».

Д.Дондурей. Можно сказать, что у них там — у русских — «не наши проблемы»?

Л.Карахан. Не наши, не европейские. По крайней мере, ответы на вопросы внутренней жизни Запад в России уже не ищет.

А.Плахов. Я не совсем с этим согласен. Понимаю, Лев, твою точку зрения, но мне кажется, что сильная художественная личность еще появится и смешает все карты. Тот же Лозница на самом деле открывает какой-то путь. Просто он появится, как всегда, неожиданно. Так появился Андрей Звягинцев семь лет назад — человек ниоткуда. Сейчас он один — единственный из России! — входит в рейтинг ста новых режиссеров, составленный фестивальными кураторами.

Короче говоря, все ждали кого-то из обоймы новых режиссеров российской «новой волны» — Алексея Попогребского, к примеру. А появился человек со стороны. Собственно, так и бывает чаще всего: найдешь там, где не ищешь. Но все равно то, что возникло, — это очень существенно, и мне кажется, что наша территория для мира не закрыта.