Не доживем до понедельника

С помощью сериала «Школа» Первый канал убедительно продемонстрировал России, что на новое поколение надежды еще меньше, чем на нынешнее.

Начав Год учителя 69-серийной подростковой драмой, скандализировавшей значительную долю российского населения всех возрастов и социальных слоев, Константин Эрнст первой же получасовой серией отмел от своего канала все обвинения в зомбировании, конформизме и лакировке действительности. Полтора десятка учеников 9 «А», их учителя и родители оказались даже слишком реальными для своей страны: депутаты заговорили о диверсии и потребовали руководство Первого на ковер, директриса 945-й московской школы едва не выставила съемочную группу из вверенного ей учебного заведения, а творческая интеллигенция и православная церковь обвинили режиссера сериала Валерию Гай Германику в халтуре, очернительстве и самоповторе.

Сейчас, по прошествии месяцев после печального финала сериала, вполне очевидно, что факт его показа в прайм-тайм нельзя оценить иначе, как революционный. Нет нужды останавливаться на сценарной структуре и гиперреалистичной лексике, на уникальной для российского телевидения операторской работе, а также на том, насколько реалистично герои изображают настоящих школьников. Но позволим себе напомнить, что ощущение подлинной уникальности проекта стало возникать у многих его зрителей (включая автора этих строк) отнюдь не сразу. Первая треть «Школы» не могла заставить предположить, что мы имеем дело с работой не только чуткого, но и зрелого мастера — работой, которая по завершении, очевидно, окажется на несколько ступеней выше, масштабнее и талантливей, чем восхитивший каннскую аудиторию полнометражный дебют Германики «Все умрут, а я останусь». Однако сериал шел, характеры развивались, а сюжетные линии наращивали драматургические мускулы, чтобы примерно к 60-й серии слиться в мощнейшее, не виданное доселе на телеэкране трагическое крещендо. Буйная ребячья вольница, пугавшая воспитанных на аскетичной традиции зрителей слишком уж невоздержанным и развязным нравом, стала вдруг стремительно обращаться в конгломерат испуганных существованием и стоящих на грани суицида невротиков, бродящих по скудному пейзажу периферийного «микраша», словно актеры по сцене театра абсурда.

Кульминацией полутора тысяч эфирных минут «Школы» стала снятая единым планом 66-я серия — ничего даже близко стоящего к мастерски срежиссированной и блестяще сыгранной сцене самоубийства главной героини и alter ego режиссера Ани Носовой в российском эфире не было, не побоюсь громкого слова, никогда. (Недаром после съемок серии группа наградила актрису Валентину Лукащук шоколадным «Оскаром».) Откуда-то изнутри психически нестабильной и эксцентричной «белой вороны» 9 «А» вдруг родилась личность невиданной драматической мощи, на глазах у завороженного зрителя достигающая воистину беккетовских высот — вернее, глубин — отчаяния. История о наглотавшейся таблеток девочке-эмо оказывается на самом деле про то, как социум оставляет человека наедине с собственной смертью и все, что ему остается, — документировать этот процесс. Предсмертный монолог Носовой — квинтэссенция мироощущения подростка, жизнь которого — беспрерывный танец на проволоке между детством и взрослой жизнью, которого общество уже изгнало из первого лагеря, но пока отнюдь не готово принять во второй. Между ними — пропасть, где ты, как никогда остро, понимаешь свое одиночество и никому-не-нужность. «Эта пустота — лучшая подруга», как формулирует Германика в интервью. А от понимания того, что мир не изменится без тебя, всего один маленький шажок к избавлению его от своего общества. «Так будет лучше: я не буду ничего портить, а химик будет приходить вечером на чай».

Германика мастерски раскрывает весь спектр типических подростковых характеров, обнажая внутри каждого общую для всех пустоту — глубокую щель между полной неспособностью сознательно адаптироваться к экзистенциальному испытанию взрослением, с одной стороны, и убежденностью в собственной индивидуальности и исключительности — с другой. Эта иллюзорная индивидуальность — прямое следствие избытка информации в мире, где им довелось взрослеть; самому информированному поколению в истории приходится на собственном опыте убеждаться, что знание умножает скорбь. Сочетание инфантильности и информированности оказывается для поколения, рожденного в начале 90-х, роковым, поскольку формирует иллюзию способности контролировать свою жизнь и принимать решения. Встреча с реальностью оказывается для них столь жесткой, потому что реальности этой они не знают. А не знают, потому что выросли в атмосфере тотальной лжи, внутри мыльного пузыря внушенных социумом иллюзий. Ученикам 9 «А» не приходится сталкиваться с честностью, правдой и искренностью ни в школе, ни дома; в какой-то момент ловишь себя на том, что смотришь макабрический конкурс «Чьи родители самые лживые?». Стараниями старших поколений и молодежного глянца герои убеждены не только в собственной исключительности, но и в том, что весь мир ощущает себя в долгу перед ними и рано или поздно обязан начать возвращать этот долг с процентами.

Интересно, что одновременно с выходом в эфир сериала «Школа» в журнале «Сноб» была опубликована статья Маши Гессен «Детская болезнь», где анализируется разница между русским и (условно) американским подходами к жизни. «Американский (он же западноевропейский) метод заключается в том, чтобы продлить юность — «безответственный» период жизни — как можно дольше, — пишет Гессен. — Русский — в том, чтобы продлить «беспомощную» старость, то есть констатировать ее наступление как можно раньше». По мнению Гессен, «в России общество не просто ждет, а буквально требует от человека, чтобы к двадцати — двадцати пяти годам он окончательно определился с выбором жизненного пути, иными словами, чтобы его социальное взросление в известном смысле совпадало с биологическим». И от этого мощного, всеобщего исторически обусловленного социального прессинга (к которому добавляется извечное «не поступишь с первого раза — попадешь в Чечню!») пятнадцатилетние герои «Школы» защищаются единственным известным им (и самым инфантильным из возможных) способом — вытесняя любую мысль о будущем в подсознание и отказываясь принимать объективную реальность вообще. «Тем, кто за нас в ответе, давно пора понять: мы маленькие дети, нам хочется гулять!»

В первую очередь, от этого разрыва между подлинным и нафантазированным «я» страдают личные отношения: придумав себе романтический образ другого, герой или героиня немедленно начинают страдать от несоответствия этому образу реального человека. Герои «Школы» создают и разрушают отношения с беззаботностью детей, играющих в куклы, не воспринимая партнеров как живых людей, личности. Они готовы к отношениям физиологически и ментально, но абсолютно не готовы эмоционально, а тем более морально. Любопытно замечание шведского философа и социолога Александра Барда, утверждавшего в недавнем интервью: «Нынешние семнадцатилетние совершенно аморальны. Но у них есть ценности, и они носят строго этический характер. Мораль — это разделение между добром и злом. А этика — это разделение между правильным и неверным. Этика всегда сводится к решению конкретного индивидуума». Финал «Школы» с неопровержимостью парового катка доказывает, насколько дорого может обойтись ее героям расплата за неправильные решения, принятые без оглядок на мораль.

Надо полагать, что столкновение с действительностью происходит у всех детей мира, — вопрос в способности к преодолению этого столкновения. Ни один герой «Школы» не может похвастаться реализованным жизненным проектом; все сюжетные линии заканчиваются для их субъектов полнейшим крахом. Единственное исключение — Оля Шишкова, сделавшая из своей недолгой девятиклассной школьной жизни мрачный, хотя и практичный вывод: не верить, не бояться, не просить и не надеяться ни на кого в целом свете, кроме самой себя. «Дальше будет еще жестче, так что западло сломаться в самом начале», — резонно резюмирует она. Но у остальных героев нет даже этого стимула продолжать. Моя коллега, досмотрев сериал, написала мне грустное сообщение: «Не могу поверить, что больше не увижу этих ребят счастливыми». Германика не из тех, кто в последнем кадре трепетно фокусирует камеру на пятнышке света в конце туннеля, — тем более что, судя по всему, она не видит там ничего, кроме темноты. Кирилл Разлогов писал, что «Школа» «нарушила как развлекательную специфику нашего телевидения, так и табу жанрового решения возникающих на экране конфликтов». Допустив, добавим мы от себя, на экран возможность того, что решить свои конфликты герои окажутся попросту неспособны.

И только чья-то смерть совсем рядом способна мотивировать их к рефлексии.