В поисках утраченной любви

Подрубрика История в жанре глянца

В столице официально открыт сезон любви к Москве. Грядет очередной надуманный праздник, День города, когда большинство знакомых мне москвичей почему-то стремятся из этого самого города убежать. Подальше от толпы, гуляющей под Кадышеву между лужковских балаганов с ряжеными и единороссовских митингов с ветеранами. Хотя в этом году размах гуляний возле мэрии подсократили в связи с пожарами минувшего лета, «на районах» будет все, как прежде.

В аккурат под День города, 2 сентября, на экраны выходит кино под названием «Москва, я люблю тебя» — клон парижского и нью-йоркского альманахов, сборник из 15 киноновелл про любовь к Москве. Фильм получился таким же странным и умышленным, как праздник, к которому он приурочен, как гипсокартонные фейки храма Христа Спасителя, Манежа и Военторга. В нем много новой русской фактуры — дорогих машин, оружия, фотомоделей, много пафосных мест новой Москвы — ГУМ, Рублевка, церетелиевский памятник Петру, много денег, глянца и мелодрамы, но в нем очень мало любви к городу — той любви, что освещала «Я шагаю по Москве», «Три тополя на Плющихе» и «Покровские ворота». Хотели сделать по-настоящему, как у родителей, а вышло по-современному: модно, картинно и картонно. То ли «Старые песни о главном», то ли новое издание фильма «Жара», неряшливой попсовой комедии о лете в Москве, которая промелькнула на экранах несколько лет назад и сгинула в небытие.

Можно, конечно, сказать, что поколение режиссеров-детей безнадежно не дотягивает до московских шедевров своих отцов — ни по части профессионализма, ни по части искренности. Хотя есть в этом фильме и Иван Охлобыстин, и Максим Суханов, которые подтверждают свой класс. И проблема даже не в искренности — наверное, можно искренне восхищаться ночной жизнью или крутой тачкой. Дело в том, что любить Москву становится все труднее и труднее. По-настоящему сильные новые фильмы о Москве полны безысходности, как, например великолепный «Шультес» Бакура Бакурадзе, фильм о воре-карманнике с амнезией, снятый на московских рынках и окраинах, или по-детски наивная, но оттого не менее трагичная «Русалка» Анны Меликян — о любви и смерти провинциальной девочки в Москве.

Любовь к Москве была общим местом русской культуры — от хлебосольства дядюшки Гиляя до советских мифов о лучшем городе на земле. Но что-то случилось по пути от счастливого детства к дикому рынку. Город стал терять человеческое измерение, свою неправильность, домашность, кривизну. Исчезли подворотни: их перекрыли шлагбаумы с охраной. Исчезли голубятни: вместо них открылся шиномонтаж. Исчезли лавочки с домино: их завсегдатаи спились или были расселены в Марьино и Капотню, где обратно же спились. Исчезли сами дворы: их отдали под точечную застройку, стена в стену, окно в окно. Исчезли булочные: вместо них появился хлеб из ларьков и супермаркетов в целлофановых пакетах. Исчезли старики — им не место в новой Москве, — и на бульварах прописалась пивная гопота. Исчезли тротуары: их перегородили мраморные крылечки, цепи и автомобили; редкие прохожие теперь жмутся по стенам. Исчезли Патриаршие, Остоженка, переулки Арбата: банковские офисы и элитное жилье выдавили из них последние признаки жизни, и остались лишь мрачные охранники между гранитных цоколей. Из города исчезли корни, память, гений места.

Исчезли москвичи. Героем дня стал приезжий, настало время мигранта — от дворника до директора банка. Москва превратилась в вокзал, в транзитную зону, где временно задержались пассажиры по пути из Нового Уренгоя в старый добрый Лондон, в серую массу, проплывающую за тонированным стеклом лимузина по дороге со Старой площади на Новую Ригу. Москва пере-

стала быть Городом и стала функцией нефтяной трубы. Здесь многим можно пользоваться (есть такая телепрограмма «Москва: инструкция по применению»), здесь многому можно удивляться, но тут остается все меньше того, что можно любить. На недавний вопрос одной из радиостанций «Любите ли вы Москву?» половина ответили «нет». По статистике большинство респондентов сами из Москвы. Двадцать, тем более тридцать-сорок лет назад такой ответ был бы немыслим, любовь москвичей к Москве была аксиомой, а теперь она стала симулякром, легендой, которую нужно поддерживать при помощи надуманных праздников и оптимистичных фильмов на заказ.

Москву иногда сравнивают с Нью-Йорком — мировые мегаполисы, столицы не стран, но континентов, они чем-то похожи по энергетике и силе притяжения, по неостановимому ритму 24/7, по густому воздуху соблазнов и возможностей, которые ждут за углом. Но вот парадокс: за последний век они словно поменялись обличьями. Нью-Йорк, бывший Городом Желтого Дьявола, с хаотичным нагромождением небоскребов, среди которых неуютно ежились Горький и Маяковский, Ильф и Петров и Вилли Токарев чувствовал себя «маленьким таким», — этот апофеоз бездушия за последние двадцать-тридцать лет превратился в живое, человечное, демократичное и весьма пригодное для жизни место с парками и белками, маленькими кафе и блошиными рынками, уличными фестивалями и старожилами кварталов. Москва же ровно за те же самые годы из широкой, хлебосольной столицы превратилась в жесткое роботизированное пространство по производству денег, потеряла лицо и душу. Нью-Йорк совладал с рынком, Москва не смогла. Наверное, не хватило силы корней.

Впрочем, корни — не самое главное, важнее умение возрождаться, прорастать из-под асфальта. Москва — это не священная книга, а палимпсест, текст, который стирается и пишется по-новой на том же листе, слой за слоем. Москва ломается, горит, опустошается, но каждый век изобретает себя заново. Она справилась с монголами и поляками, с опричниками и большевиками, с наполеоновским пожаром и сталинской реконструкцией, справится она и с властью банкиров, нефтяников и временщиков, с нашим смутным безвременьем. И, подъезжая на поезде к столице, стоя в коридоре вагона, мы будем смотреть, как пролетают за окном дачные платформы и городские окраины. В этот момент проводник включит по трансляции давно забытое «Утро красит нежным светом», и губы сами прошепчут в стекло, расчерченное штрихами дождя: «Moscou, je t'aime, я люблю тебя, Москва».