Помоги себе сам

Русская ментальность и как с ней бороться

Гораздо труднее увидеть проблему, чем найти решение.

Для первого требуется воображение, для второго только умение.

Дж. Бернал

В основу этой статьи положено мое выступление на международном симпозиуме «Культура, культурные изменения и экономическое развитие». В этом симпозиуме принимали участие как российские, так зарубежные ученые: экономисты, социологи и культурологи с мировыми именами, среди которых было несколько лауреатов Нобелевской премии. Для меня было откровением пообщаться с моими кумирами — американцем Лоуренсом Харрисоном и аргентинцем Мариано Грондона. Мои представления о судьбе России во многом сформировались под влиянием их работ и, конечно, идей ушедшего от нас профессора Сэмюэла Хантингтона. Сам факт, что в Москве собрались выдающиеся ученые, чтобы обсудить влияние национального менталитета на экономическое и политическое развитие России, — событие выдающееся, и состоялось оно благодаря усилиям и настойчивости научного руководителя Высшей школы экономики Евгения Ясина.

Начнем с названия конференции, ибо категория «культура» воспринимается разными людьми по-разному. Часто, говоря о «культуре», имеют в виду творения искусства и литературы или манеры воспитанного человека. Но это понятие имеет и другие, более глубокие смыслы. Французский социолог Алексис де Токвиль в середине XIX века, изучая американскую ментальность, определил ее словом «нравы». Он писал, что благодаря своим нравам народ может извлечь пользу даже из самых плохих климатических условий и самых скверных законов. И еще: никакую конституцию не обеспечишь, если нравы населения этому сопротивляются.

Культура — это система ценностей, убеждений, которые для человека ей принадлежащего обязательны; это этический код, ментальность, нравы… В нашем обиходе мы чаще употребляем понятие «национальные особенности». Культура формируется под воздействием множества факторов — географии, пространства, религии, истории, размера популяции, климата. Процесс формирования любой национальной культуры, на мой взгляд, так же органичен и нетороплив, как и формирование экологической системы.

Харрисону потребовалось много лет повседневной работы в странах Латинской Америки, чтобы оценить, какие ценности и установки иберийского мировоззрения тормозят движение в сторону прогресса и экономического процветания. Он пришел к выводу, что некоторые культуры не только сопротивляются прогрессу, но буквально душат его. Харрисон решил установить, что представляют собой силы, благоприятствующие или подавляющие развитие творческих способностей человека. Он открыл четыре фундаментальных фактора, определяющих, закрыта или открыта данная культура для новых веяний, инертна ли она или динамична.

1. Радиус доверия. Способность отождествлять себя с другими членами общества, сопереживать, радоваться успехам другого и огорчаться, когда удача от него отворачивается. В большинстве отсталых стран радиус доверия ограничен, как правило, семейным кругом. Все, что находится за пределами семьи, обычно вызывает чувство безразличия и даже враждебности. Для такого рода обществ чаще всего характерны деспотизм, разные виды коррупции.

Ничего не напоминает?

2. Жесткость морального кодекса. Обычно источником системы этики и морали является религия. В иудо-христианской морали человек ответствен перед Богом за все свои деяния — будь то отношения к людям или к труду. Но в разных конфессиях мера ответственности различна. Более того, проступки и нарушения морали возможно или невозможно искупить. Отсюда в разных культурах индивидуальная ответственность личности очень разнится.

3. Использование власти. В Латинской Америке власть традиционно воспринимается как лицензия, право на обогащение. Если кому-то этот стереотип покажется оскорбительным и необоснованным, пусть он поразмышляет о том, почему типичный президент латиноамериканского государства покидает свой пост чрезвычайно богатым человеком.

Что-то знакомое, правда?

4. Отношение к труду, новаторству, богатству. В отсталых странах к труду относятся как к повинности. Работают, чтобы жить. В динамических — живут, чтобы работать.

Новаторство воспринимается как угроза установившейся стабильности, как ересь. Отношение к богатству определяется ложной концепцией, что богатство существует в неизменном количестве, и его только перераспределяют. Следовательно, экономическое процветание другого воспринимается как лишение тебя лакомого куска. Успех соседа — это угроза твоему благополучию. В динамической культуре богатство понимается, как постоянно прирастающая величина, зарабатываемая трудом и поэтому исключающая сам феномен перераспределения.

Эти тезисы Харрисона потрясли меня лет десять назад, когда я впервые ознакомился с ними. Но еще больший восторг я испытал, когда Харрисон ознакомил меня с работами аргентинского социолога Грондоны. Он пришел к выводам, во многом совпадающим с выводами Харрисона, и назвал свою систему «типологией крестьянского сознания». Неудивительно, что этический код крестьянства, зародившийся на заре человеческой цивилизации, должен был быть общим для всех народов мира. Но впоследствии под воздействием самых разных обстоятельств — войн, миграций, климата, популяции и, конечно, религии — он начал эволюционировать с разной скоростью, а кое-где так и застыл в раннем средневековье.

Система Грондоны — Харрисона дает возможность, спроецировав ее на русскую культуру, выявить те психологические установки, от которых желательно избавляться, если мы хотим развиваться. Пренебрежение к закону, разнузданность власти, неготовность людей к взаимному сотрудничеству, пассивность при столкновении с трудностями, отсутствие гражданского сознания и крайне эгоистическое преследование личных интересов — вот главные черты крестьянского сознания. Конечно, эти малоприятные особенности существуют у жителей и других стран, даже таких, как США или Швеция. Но в России, так же как и в Латинской Америке и в Африке, они играют колоссальную роль, фактически тормозя развитие общества.

Григорий Мясоедов. «Страдная пора» («Косцы»). 1887

Ведь что у нас происходит? Крестьянская этика сохраняется не только среди тех, кто работает на земле, — ее придерживаются и те, кто работает на заводах, в банках, даже в Кремле! Можно забыть своих крестьянских пращуров, но исповедовать те же самые принципы, что и они, хотя бы один: доверие — только к самым близким, желательно родственникам…

Итак, анализ основополагающих ценностей позволяет определить, насколько изучаемая ментальность способна влиять на восприятие нового и совершенствоваться.

Так как попытки направить страну по пути модернизации можно наблюдать по крайней мере в течение последних трехсот лет, я поражаюсь тому, что правительство России до сих пор не понимает, что необходимо научное исследование национального менталитета. Разве нам не нужно обоснование хотя бы того факта, что огромное большинство российского народа не желает принимать участие в строительстве своего общества? Или того, что до сих пор российский народ и власть — два несоприкасающихся субъекта, что для нашего человека государство трансцендентно.

Как это ни печально, но мысль марксиста Плеханова о том, что демократия в России начала ХХ века была невозможна, ибо не было исторических предпосылок для ее развития, до сих пор абсолютно актуальна.

Ценности и верования инертного сознания определяют не только политику и экономику инертной страны — они влияют на более глобальные процессы. Это сейчас наблюдается в Европейском Союзе. Некоторые страны отличаются от других своим пониманием экономической дисциплины, требования которой были спущены им из Брюсселя. Кризис Греции, грядущий возможный кризис в Испании и т.п. ясно доказывают, что этические ценности в разных европейских странах далеко не однородны. Я не удивлюсь, если подобные же проблемы возникнут у Болгарии или Румынии и встанет вопрос о сужении зоны евро, а значит, и о распаде Большой Европы.

Мне кажется не случайным тот факт, что Греция принадлежит к православной христианской традиции.

Мало кто сомневается, что религия является одним из определяющих факторов формирования национальной культуры и ментальности. Но мало кто признает, что крестьянское сознание в странах юго-восточной Европы и России сохранилось из-за византийского наследия. Можно без труда обнаружить, что в странах восточного христианства буржуазия как политический и экономический класс начала складываться по крайней мере на пять веков позже, чем в Западной Европе. При сравнительной характеристике трех основных христианских конфессий в Европе, согласно индексу человеческого развития ООН (самая развитая страна — 1, самая отсталая — 162), показатели выглядят так: протестантские страны — 9,2; католические — 17,4; православные — 62,6.

Цифры убедительные. Мне кажется, что какие-то п роблемы в нашей стране связаны с нежестким этическим кодом православия. Например, грех в православии искупается раскаянием и исповедью в храме. Православный Бог очень добр — он прощает многое, если искренне раскаяться на исповеди. Недаром у Восточной Церкви нет понятия «смертный грех», когда совершивший его неизбежно будет лишен благодати Божьей и будет гореть в аду. Если первоклассников спросить, какого учителя они хотят — доброго или строгого, то они, конечно, выберут доброго: ведь тогда можно будет шалить!

Не здесь ли коренится легкое отношение к закону — нарушение его человеком православного вероисповедания не приводит ни к Божьей, ни к кесаревой каре? Однако существуют и различия в разных православных странах. В Греции можно наблюдать больше терпимости как к инаковерующим, так и к образу жизни священников. Например, они там могут играть в футбол или служить совместную службу с католическим священником и т.д. Почему греки другие?

Конечно, климат и история имеют значение, но, на мой взгляд, главная причина кроется в характере распространения восточного вероучения.

Первое тысячелетие новой эры христианство развивалось неотрывно от великих традиций античной философской школы — труды Платона, Аристотеля, Плотина были хорошо известны, и поэтому не вставал вопрос, должен ли богослов размышлять. Святоотеческие труды Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Василия Великого и других почитаемых нами святых ясно показывают, что они знали как греческий, так и латинский языки и свободно оперировали абстрактными философскими категориями. Богословские школы раннего христианства давали знание не только языков, но и диалектики, схоластики, риторики, а также геометрии, астрономии и даже музыки. Можно сказать, что эта среда и была интеллектуальной элитой Европы даже после разветвления христианства на две ветви. Однако перевод Завета на славянский язык Кириллом и Мефодием, при всей колоссальной гуманистической значимости привнесения учения в широкие массы, имел один существенный недостаток. Греческий язык и латынь остались вне пределов досягаемости — вместе со всем бесценным научным инструментарием. Языки, дающие ключ к античной мудрости, были на Руси практически неизвестны. Это изолировало ее от великих европейских традиций греко-римской схоластики, от критического осмысления любой идеи, в том числе и религиозной.

На Руси не имели никакого представления о политической и правовой культуре классической античности. Изоляция от античной и средневековой бого-словской и философской мысли во многом способствовала дальнейшему расколу христианского мира. Как пишут историки Карацуба, Курукин и Соколов в книге «Выбирая свою историю»: «Русь упустила опыт западноевропейской схоластики, опыт открытой богословской дискуссии. Признаком подлинного благочестия на Руси стал считаться нерассуждающий разум («не должно смети иметь мнение»; «не чти много книг, да не во ересь впадеши»).

Вот что по этому поводу пишет Ключевский: «Вместе с великими благами, какие принесло нам византийское влияние, мы вынесли из него и один большой недостаток. Источником этого недостатка было одно — излишество самого влияния. Целые века греческие, а за ними и русские пастыри[…] приучали нас веровать, во все веровать и всему веровать. Это было очень хорошо, потому что в том возрасте, какой мы переживали в те века, вера — единственная сила, которая могла создать сносное нравственное общежитие. Но не хорошо было то, что при этом нам запрещали размышлять, — и это было нехорошо больше всего потому, что мы тогда и без того не имели охоты к этому занятию. […] Нам указывали на соблазны мысли прежде, чем она стала соблазнять нас, предостерегали от злоупотребления ею, когда мы еще не знали, как следует употреблять ее. […] Нам твердили: веруй, но не умствуй. Мы стали бояться мысли, как греха, пытливого разума, как соблазнителя, раньше, чем умели мыслить, чем пробудилась у нас пытливость. Потому, когда мы встретились с чужой мыслью, мы ее принимали на веру. Вышло, что научные истины мы превращали в догматы, научные авторитеты становились для нас фетишами, храм наук сделался для нас капищем научных суеверий и предрассудков. Мы вольнодумничали по-старообрядчески, вольтерьянствовали по-аввакумовски… Менялось содержание мысли, но метод мышления оставался прежний. Под византийским влиянием мы были холопы чужой веры, под западноевропейским стали холопами чужой мысли. (Мысль без морали — недомыслие; мораль без мысли — фанатизм)».

Великий историк, Ключевский обнажил самый нерв русской ментальности — метод мышления! Вера, исключающая размышления, обречена на фанатизм. Нетерпимость к инакомыслию. Многочисленные примеры из истории Руси подтверждают, что нетерпимость к новшествам коренится в самых ее недрах.

Все сказанное Ключевским и другими ни в коей мере не отрицает великой духовной ценности русского православия — сам Ключевский был верующим человеком, но как человек мыслящий он анализировал те стороны русской ментальности, которые ему казались недостатками, и искал им объяснения. Православие как формирующая часть русской культуры было и остается главным духовным источником российского миропонимания, и никакие силы не смогли искоренить его из русского сознания, как ни старались революционные реформаторы огнем и мечом заставить народ отречься от веры. Но эволюция свойственна всему живому, ее нельзя остановить, можно только замедлить. Некоторое осмысление ценностной системы православия неизбежно — ради самой жизнеспособности этого животворящего учения.

И тем не менее, оценка роли православия в развитии России — взрывоопасная тема. Она рискует вызвать взрыв негодования, болезненную волну возмущения и подспудно дремлющее чувство собственной неполноценности. И поэтому, не желая касаться больной темы, политики и экономисты предпочитают не размышлять о влиянии культурных и религиозных ценностей на развитие общества. Они предпочитают ссылаться на неудачные политические решения, на плохих правителей, на слабость социальных институтов или недостаточно развитое гражданское общество — все это позволяет им «оберегать» политически некорректную проблему. Но историческая необходимость ускорения цивилизационного процесса заставит, в конце концов, задуматься, какое наследие в основе нашей культуры тормозит развитие нашего общества.

В принципе, Россия представляет собой энигму не только для Запада, Россия остается энигмой для самих русских, и, к сожалению, мы не пытаемся ее расшифровать. Мне неизвестен какой-либо институт, который по заказу правительства работал бы над изучением типологии российского менталитета. Изучал бы для практического применения, хотя бы для того, чтобы иметь возможность определить, какова будет реакция народа на тот или иной шаг правительства.

Я бы мечтал получить вразумительные ответы на вопросы, связанные с моей страной. Приведу три из них.

Почему в России с XIV века так и не возникло буржуазное сознание и почему со времени перестройки не появился средний класс? Средний класс — это ведь не объем потребительской корзины, не автомобиль «Мерседес» и не вилла в Монако. Это мировоззрение, сформированное экономической независимостью от власти и, как следствие, создание партии для политической независимости.

Еще вопрос на засыпку. Почему в России в мирное время опасно служить в армии? Смертельных случаев там больше, чем в Ираке и Афганистане вместе взятых за все время последних военных кампаний. Чем это объяснить?

И совсем простой вопрос: почему русские могут построить ракету и полететь в космос, но приличный автомобиль сделать не могут?

Есть что-то такое специфическое, что мешает нам создавать качественные простые вещи. А архисложные вещи у нас получаются превосходно!

Если мы задумаемся над глубинными причинно-следственными связями в поисках ответов хотя бы на эти мои вопросы, то можем натолкнуться на одну общую причину. Ответ на последний вопрос будет не сложен: если ракета не полетит, то кого-то очень строго накажут. В другие времена расстреляли бы. Что это значит?

Это значит, что в областях государственной важности существует высокая система персональной ответственности. Как писал Чехов в «Острове Сахалин»: «Если в сортире воняет и никакой жизни нет от воровства, то виноваты все, а значит, никто». «Никто» не виноват, ибо отсутствует как принцип понятие индивидуальной ответственности.

Илья Репин. «Бурлаки на Волге». 1870—1873

Итак: узкий круг доверия, отсутствие чувства личной ответственности, отсутствие страха нарушить закон. Это лишь несколько типологических национальных черт, которые определяют повседневную жизнь русского человека. Мне вспоминается ставшая легендой забавная история с Твардовским, который хотел опубликовать «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына в «Новом мире». В 1962 году это было настолько революционное решение, что он, безусловно, не мог принять его без разрешения ЦК. Он пришел в отдел культуры ЦК, где завотделом Черноуцан прочитал рукопись и сказал: «Здорово! Но там, — он указал пальцем наверх, — нас не поймут». Твардовский взял повесть и пошел к помощнику Хрущева по культуре Лебедеву. Тот прочитал и сказал: «Талант баснословный! Но там, — он тоже указал пальцем на потолок, — нас не поймут». Тогда Твардовский отправился с повестью к главному идеологу страны Суслову. Суслов прочитал и сказал: «Хорошо! Но там, — он указал пальцем на потолок, — нас не поймут». Твардовский добился встречи с Хрущевым, которому «Ивана Денисовича» уже прочитал вслух его помощник Лебедев. Хрущев сказал: «Считаю, вещь сильная, очень. Но, боюсь, они — он указал пальцем вниз, — нас не поймут». Это говорит о том, насколько все — «снизу» и до самого «верха» — являются заложниками системы, в которой напрочь отсутствует принцип личной ответственности.

Поэтому мне кажется, что самая сложная задача, стоящая перед государством и обществом, — это попытка внедрить в русское сознание убежденность в необходимости индивидуальной ответственности каждого человека.

Я уверен, что русские «национальные особенности» таят в себе не только скрытые конструктивные силы, но и разрушительные, которые могут оказать более глубокое влияние на течение событий в России, чем действия внешних сил, будь то США, Китай или глобализация. И мы не сможем создать гражданское общество, если не расшифруем хотя бы на поверхностном уровне этические установки, убеждения и приоритеты российского ума, которые тормозят развитие страны.

На симпозиуме, где мне довелось выступить, Евгений Ясин сказал, что главная проблема России в том, что ее правители хотят быть тиранами, что все требуют вертикали власти. Мне в этом тезисе видится неверная тенденция выбирать между желательным и не желательным, игнорируя объективное наличие возможного и невозможного. Важный вопрос: демократия — это причина или следствие? Если Евгений Ясин считает, что в результате демократии может появиться новая ментальность и исчезнет иерархия, то какие силы, как он думает, установят эту демократию в России? На мой взгляд, демократия не может быть причиной, она — следствие эволюции фундаментальных типологических ценностей в ментальности народа, установок, способных пробудить в нем стремление к гражданскому обществу, а в конечном итоге — к демократии. Мне кажется, что очень многие российские интеллектуалы, в том числе ведущие социологи и экономисты, в достаточной мере не понимают, какие элементы культуры и каким образом влияют на прогресс. Элита, в принципе, оказалась не готова обсуждать меры, способствующие серьезным, глубинным изменениям в обществе и государстве.

Английский ученый Джон Грей, известный своим презрением к политкорректности, написал: «В ХХI веке мир наполнен грандиозными руинами несостоявшихся утопий ХХ века. Неужели сейчас нам предстоит опять строить прекрасную иллюзию?»

После обвала всей финансовой системы либерального мира мысли Джона Грея звучат особенно отрезвляюще. Например, он утверждает, что если научное знание человечества аккумулятивно, то есть постоянно обновляется и растет, то человеческая этика не прогрессирует. Если наука постоянно расширяет круг представлений об окружающем мире и вооружает человека способностью трансформировать природу, то человеческая этика осталась такой же, какой была три тысячи лет назад. То этическое, что было достигнуто в одном поколении, утверждает Грей, может быть утеряно в следующем. Это очень глубокая мысль.

Человек расширяет свои технические и научные возможности, совершенствует средства коммуникации, стремясь переделать мир, а сам в своей сути не поддается развитию. Он так же боится голода, нищеты, унижения и смерти, как и его предки. Современного человека можно за несколько часов превратить в жалкое дрожащее существо, в животное. И для этого не нужно быть узником иракской тюрьмы Абу-Грейб, достаточно в ней работать. Джон Грей утверждает, что любая цивилизация достигает своего расцвета и возвращается к упадку. Мы должны об этом помнить. Мне же кажется, что либералы старательно избегают политически некорректных сомнений, предпочитая придерживаться убаюкивающих наше сознание иллюзий.

Александр Зиновьев утверждал, что мы рассуждаем о развитии общества, исходя из устаревшей концепции ХХ века, согласно которой человечество через пробы и ошибки движется к неизбежной демократической модели общества. Но в мире, на деле, происходит уже новый процесс. В разных странах идет медленное, но неуклонное слияние трех властвующих элит — политической, финансовой и медиа. Конечно, эта монополизация властью информационного медиапространства происходит с разной степенью откровенности. В России к тому же законодательная, исполнительная и судебная ветви власти слились в один монолитный институт. В связи с этими процессами беспрецедентно возрастает роль этих властвующих элит в конструкции социальных систем. В разных обществах происходит формирование конгломерата, который Александр Зиновьев назвал «сверхвластью». Он писал, что в мире наступает постдемократическая эпоха. Не только в развивающихся, но и в развитых странах происходит ограничение гражданской демократии. Естественно, что влияние властного конгломерата на исторический процесс увеличилось. Зиновьев даже утверждает, что мы входим в эпоху «планируемой истории».

Если на секунду предположить, что эти утверждения небезосновательны, то можно представить себе, что «сверхвласти» может потребоваться научное понимание реальности, которое невозможно без понимания культурного кода своей страны. Роль культурологии — помочь «сверхвласти», если она осознает необходимость реформы национального сознания, дать ей инструмент анализа.

Задаю себе вопрос: возможно ли выработать тот инструментарий, те методы, которые позволили бы внедрить в российское сознание хотя бы понятие индивидуальной анонимной ответственности. С точки зрения психолога-бихейвиориста — ответственность есть следствие страха нарушить закон, ибо его нарушение ведет к наказанию. Кто работал в США, знает, какой ужас вызывает у рядового американца звонок IRS (налоговой инспекции). Как ни парадоксально, но этот страх, этот сознательный отказ от нарушения закона и есть основа свободы. Ведь не важно, чего ты боишься, — Божьей кары или государственного суда, важно, что ты не преступаешь закон: здесь и начинается свобода.

Я часто думаю о том, как много компонентов и как много веков требовалось истории, чтобы выковать ту или иную национальную этику или ментальность. Устойчивость этих формирований может быть сродни только устойчивости экосистемы. Экосистему нельзя резко изменить, ее можно только разрушить.

Попытки изменить национальную культуру с помощью грубой силы приводят к результату обратному — культура успешно сопротивляется. Это видно на примере Ирака и Афганистана. Я давно уже повторяю, что Буш-младший по праву может называться большевиком, потому что методы, которыми он пользовался, ничем не отличались от методов Сталина или Мао. Надеяться с помощью штыков и введения декретов изменить национальное сознание наивно. Так же наивно, как сжигать деревянных идолов, чтобы обратить людей в другую веру, либо стричь бороды, чтобы сделать их европейцами.

Но мы пока еще далеки от того, чтобы понимать, какие тонкие инструменты нелинейного мышления нужны нам, чтобы влиять на национальную культуру. Здесь приходит на ум одно высказывание культуролога Теодоро Москосо, который двадцать лет работал в Латинской Америке (его процитировал в одной из своих книг Лоуренс Харрисон): «Чем дольше я живу, тем больше понимаю: так же как один человек не в состоянии спасти другого, если у того нет воли спастись самому, так и одна страна, движимая самыми благими намерениями, не может спасти другую, как бы она ни старалась, если у самой этой страны нет желания спасти себя».

У России пока не наблюдается желания спасать себя, мы ищем виноватых где угодно, только не в своей культуре. И такая грандиозная задача, как изменение национального сознания, будет решена, только если политические, интеллектуальные и другие общественные лидеры России осознают, что ряд традиционных ценностей препятствует созданию общества, устремленного к демократии и социальной справедливости.

У Эйнштейна как-то спросили, что помогло ему открыть революционные законы физики. «Все очень просто, — ответил ученый, — я лишь прислушался к голосу природы». «Если бы это было просто, — возразили ему, — то многие были бы способны открыть теорию относительности». «Да, это так, — ответил Эйнштейн, — но у природы голос очень тихий, а у меня очень хороший слух…» Я мечтаю, чтобы в российском обществе хотя бы у элиты появился этот абсолютный слух, который помог бы услышать шепот природы, сформировавшей наши национальные особенности. И если мы услышим этот шепот, мы, может быть, все же поймем, как помочь себе — стране с инертным сознанием — открыться для нового, для процветания и равноправия.