Выдоха нет

Дым — возникающая в процессе горения

летучая субстанция, которая распространяется

в воздухе, мешая видеть и дышать.

Словарное определение

Шестичасовой документальный «Карамай» Сюй Синя — невыносимое зрелище, дорога по самым душным закоулкам ада, и это один из наиболее радикальных и важных фильмов 2010 года.

В истории кинематографа иногда появляются запредельно длинные фильмы — взять хотя бы «Эмпайр» Уорхола, в котором зритель восемь часов смотрит на Эмпайр-стейтс- билдинг, или четырнадцатичасовую «Сырую нефть» Ван Бина, рассказывающую об одном дне китайских нефтяников. Существуют фильмы, длящиеся 87, 95 и 155 часов. Но они чаще всего являются экспериментом с восприятием (как уорхоловские размазанные по времени «анти-фильмы», принципиально созданные так, что их невозможно смотреть как сюжетное кино), либо

существуют в рамках художественной инсталляции, то есть рассчитаны на фрагментарный просмотр, либо исследуют саму материю времени, ставя знак равенства между экранным и реальным зрительским временем. Сюй Синь не ищет формального оправдания шестичасовой длительности «Карамая».

Фильм начинается с долгого статичного темного кадра, почти непроглядной предрассветной тьмы. За кадром слышны шаги, вздохи, кто-то возится с машиной.

8 декабря 1994 года в китайском Карамае, городе нефтяников, состоялся праздничный концерт для партийных деятелей. Он проходил в Зале Дружбы, здании уныло-торжественного советского вида, построенном при содействии Советского Союза еще в конце 50-х. Во время представления на сцене начался пожар. Детям сказали оставаться на местах, пока не выйдут партийные кадры. Почти все выходы были закрыты, в том числе и металлическими решетками, и большинство детей сгорели или задохнулись. Кто-то из партийцев смог выбраться, кто-то заперся в туалетах. Местные партаппаратчики погибли, городские — выжили. Некоторые чиновники были наказаны, но историю попытались замять — вплоть до того, что родители погибших детей до сих пор не получили официальных свидетельств об их смерти.

Все это зритель узнает в первые минуты фильма, а еще через секунду выяснится, что все это время он смотрел на карамайское кладбище перед рассветом. Ручная видеокамера, черно-белое изображение, долгий проход по детским фотографиям, глядящим с памятников, потом — интервью с родителями погибших. Изматывающий, невозможный, мучительный фильм. Родители снова и снова рассказывают о «том дне».

«Своего ли ребенка я похоронила?» — спрашивает одна из матерей. Вторая говорит: «У меня дома, как бы человек ни умер, мы хороним его только через неделю. А тут на следующий день. Что если он очнулся в гробу? Почему я не догадалась положить ему туда топор, чтобы он мог выбраться?»

Другие цитаты: «Выжили непослушные дети, потому что, увидев огонь, они не стали сидеть и ждать, когда выйдут взрослые. Теперь я буду иначе воспитывать ребенка, он не должен слушаться, а должен думать о своей безопасности».

«Все, что мы хотим, — это свидетельства о смерти. Как они умерли?»

«Я надеюсь, вы понимаете, что мы не хотим опорочить имя Карамая, и мы обязаны выступить в интересах Карамая и всего Китая, в интересах единства и мирного развития. Если бы я заподозрила, что вы этого не понимаете, я имела бы полное право прямо сейчас конфисковать вашу камеру!»

«Я знала, что она мертва, но все равно взяла одеяло — она была такая холодная».

«Неужели сгорело все, даже доброта? Осталась ли в Китае надежда?»

«Я смог заплакать лишь недели спустя».

«Я потерял веру в коммунизм. А во что мне теперь верить?»

«Они нашли своего сына в морге, живого. Если бы врач хотя бы проверил пульс у всех поступивших... Но ни у кого не было никаких этических норм».

Вместо монтажных склеек — черный экран, пауза для вдоха там, где невозможно вдохнуть. Изредка монологи прерываются цветными кадрами — то новостными выпусками пятнадцатилетней давности, то невыносимыми полицейскими записями, то старыми фотографиями, то размытым пейзажем, пойманным будто из окна движущейся машины. Финал, в котором младшая сестра одной из жертв играет музыкальную пьесу, посвященную Мао, тоже снят в цвете.

Это очень простой прием, слишком лобовой, но «Карамай» весь состоит из таких лобовых, неправильных, неприемлемых формальных приемов. Каждый по отдельности шокирует или раздражает, все вместе превращают фильм во что-то большее, чем кино. Сюй Синь показывает то, что нельзя показывать: вот невыносимые полицейские видеозаписи пожара, морга и сгоревшего зала сразу после трагедии (их режиссер взял у тех полицейских, чьи дети тоже пострадали при пожаре). Вот одна из выживших поет за кадром песню о счастье. Обезображенная пожаром девушка выбирает из своих детских фотографий ту, которая больше всего ей нравится. На архивных пленках видны горы трупов, на еще более страшных записях — начало того концерта, который закончился пожаром. На записи 95-го года женщина у Зала дружбы истерически кричит: «Верните мне моего сына!» В глазах у нее пустота, на записи начинаются помехи, изображение дергается и распадается, но женщина с пустыми глазами успевает произнести: «Я хочу умереть».

Само событие настолько немыслимо, что о нем можно либо не говорить вообще, полностью вытесняя его из сознания, — как и делает Китай, запретивший фильм Сюй Синя, — либо говорить столь же немыслимыми, невозможными словами, оперировать грубыми лобовыми приемами. Пожар стал своеобразной черной дырой — и в истории Карамая, и в фильме «Карамай». Место, куда утекают эмоции, место, которого нет, неописуемое место, наполненное сильнейшей энергией отсутствия. Даже Зал дружбы чиновники собирались полностью снести, но родители погибших детей настояли на том, чтобы остался хотя бы фасад — как напоминание.

«Карамай», режиссер Сюй Синь

Я специально не провожу параллели с российским менталитетом — бюрократизмом, пренебрежением к человеческой жизни. Фильм сделан с абсолютно «не российских» позиций: Сюй Синь не обвиняет, не проповедует, не угрожает и не жалуется. он выслушивает.

Все это можно было бы уместить в стандартный полуторачасовой фильм — вероятно, он был бы мощнее, строже и привычнее. Но режиссер упрямо показывает монологи родителей, не обращая внимания на то, что их слова то повторяются, то противоречат друг другу. Еще и еще раз смотрит на людей, запертых в своем горе и задыхающихся в нем. Больше всего этому фильму подходит определение «документ» — не в смысле «документальное, неигровое кино», а в смысле «бумажка с печатью». Свидетельство о смерти. То самое, которого родители погибших детей так и не смогли добиться.

Камера почти всегда статична. Похожие интерьеры, диваны, накрытые кружевными салфетками, однотипные кресла. Герои сидят перед камерой, как перед исповедником, — плачут, кричат, молчат. Выходят из кадра, потом возвращаются. Режиссер за кадром изредка задает уточняющие вопросы. Иногда — и это страшно — облако дыма пересекает экран: это, видимо, режиссер курит за камерой.

«Карамай» находится где-то между видеоинсталляцией, публицистикой и докудрамой — но именно между, не заходя ни на одну из этих территорий. С одной стороны, это расследование катастрофы. С другой — коллективный портрет города без будущего, города, живущего прошлым. И мертвые, и живые — все остались в 1994-м, никто не смог его пережить, даже те, кто уехал из Карамая, те, кто завел еще одного ребенка, те, кто выжил в пожаре. Живые могут говорить только о своих погибших. Будущего для них нет. И как бы ни садились герои перед камерой, рядом с ними — или между ними — всегда остается пустое место для кого-то еще.

«Карамай» — это еще и возможность исповеди для людей, которые слишком долго держат в себе свое горе. И зритель оказывается исповедником вместе с режиссером, потому что Сюй Синь на первый взгляд не заботится об отборе материала: он дает своим героям говорить все, что они хотят сказать, и не убирает длинноты и повторы.

Эта жестокая продолжительность фильма, в котором не предусмотрено никакой эмоциональной передышки, вводит зрителя в состояние транса, ставит его на место родителей, говорящих: «Мы должны терпеть боль, и мы ее терпим».

В фильме есть отголоски теории заговоров (почему погибли все местные партийцы, но никто — из партийных кадров городского уровня? Почему концерт не начался вовремя? Как случилось, что занавес загорелся? Почему из десяти выходов был открыт только один, и тот полуприкрыт металлическими решетками? Может ли это быть простой халатностью?). Здесь есть подробные, мучительные, повторяющиеся рассказы, воспроизводящие, насколько возможно, всю ситуацию в трудновыносимых подробностях. Здесь есть описание правил жизни и смерти в Китае: чтобы родить ребенка, нужен сертификат и разрешение, чтобы человек считался мертвым, необходимо свидетельство о смерти, которого не получили жители Карамая. Здесь есть темная история с компенсацией за смерти 8 декабря и еще более темная — с признанием погибших детей мучениками. Здесь есть обвинение всей бюрократической системе — и тех чиновников, которые спаслись ценой жизни детей, и тех, кто замалчивал события, и тех, кто не взял на себя ответственность за эту трагедию, и тех, кто сразу после Карамая мог сказать на очередном съезде: «Эти дети на небесах надеются на стабильность Карамая. Чем мы можем успокоить их? Еще более усердной работой». Здесь есть и детектив с похищением людей и незаконным задержанием родителей. Здесь есть критика всего строя — не явная, не резкая, скорее — удивленное «как это могло случиться?».

Как люди перестают быть людьми? Этот вопрос и есть черная дыра «Карамая». И на него невозможно ответить ни с политической, ни с моральной, ни с какой точки зрения. Ответ ускользает, он лежит настолько вне человеческого понимания, что можно лишь еще и еще раз задавать вопрос. Фильм нащупывает границы этой дыры, пытается подойти к краю пропасти.

Из пропасти мертвые говорят с живыми.

И это, пожалуй, главный ужас «Карамая», превращающий страшный фильм о трагедии в запредельный документальный хоррор.

Умершие мучительной смертью и люди, похороненные без соблюдения ритуала, во многих культурах становятся блуждающими душами. В Китае считается, что призраками становятся не только те, кто погиб страшной смертью и хочет отомстить, но и те, у кого не осталось потомков, чтобы приносить умершим ритуальные подношения. То есть большинство родителей, которых мы видим на экране — те, кому не удалось родить еще одного ребенка после карамайской трагедии, — это тоже будущие призраки. Весь «Карамай» оказывается не только историей о блуждающих душах, не нашедших покоя после смерти. Это шестичасовая исповедь будущих мертвецов, которым тоже не будет покоя вечно.

«Карамай»

Karamay

Автор сценария, режиссер, оператор Сюй Синь

Композитор Ян Лю

XU XIN DOCUMENTARY FILM STUDIO

Китай

2009