Редакция журнала ИК с прискорбием сообщает, что сегодня, 27 сентября ушла из жизни наша коллега и друг, кинокритик, редактор, заместитель главного редактора Нина Александровна Зархи (1946-2017).

Нина Зархи родилась в Ленинграде 22 июля 1946 года в семье режиссера Александра Зархи. После окончания филологического отделения МГУ печаталась в журналах «Искусство кино», «Киноведческие записки», «Иностранная литература», «Огонек», «Знамя». В 1975 году стала сотрудником отдела зарубежного кино в журнале «Искусство кино», а с 1992 года – заведующей этим отделом. Последние годы вплоть до 27 сентября 2017 года – заместитель главного редактора.

Прощание с Ниной Зархи состоится в субботу, 30 сентября, в 13.00 в Новом пространстве Театра Наций по адресу Москва, Страстной бульвар, 12.

Зара Абдуллаева

Слов у меня нет. Даже если они есть. После того, что случилось с Даней, все слова кажутся мне чужими.
Нина – мастерица разговоров. Я удивляюсь, как у нее хватает желания и сил складывать и раскладывать предложения. Талант общения у нее прирожденный, не умышленный. Первейшее условие не работы, а жизни в журнале. Дане с самого начала и навсегда было непросто в «Искусстве кино». По многим очень причинам. Но он смог там долго быть благодаря единственной Нине. Верность друг другу помогала им не капитулировать. В журнале и его окрестностях. Благородство укрепляло их позвоночник. Готовность к миру заставляла улыбаться. И, конечно, прикрывать глаза, чтобы уберечь людей вокруг от ранений. Чего это стоило – не выйдет узнать никому.
Бедная Нина. Пустота. Поговорим еще.
Привет,
Зара

Лариса Калгатина

Когда мой Олег был маленький, Нина передавала ему веселые подарки, смешила его по телефону, и они в том его детстве были заочными друзьями. А однажды мне пришлось взять его с собой в редакцию и, конечно же, «встретить» их. «Как ты думаешь, кто это?» - Уверенно: «Тетя Нина Зархи!» Я потом спросила его, четырехлетку, как он понял, что это она. «Она добрая и красивая!»

Сейчас сказала ему про Нину. Отвернулся. Давно не видела слезы в глазах этого уже взрослого и, наверное, в чем-то циничного молодого человека. Что уж говорить про меня сегодня.

Нина – добрая и красивая, внимательная, отзывчивая. Умная, талантливая, изобретательная. Собеседник потрясающий! Критик остроумный! Редактор от Бога! Сколько номеров журнала она придумала и сделала! Особенно когда наш любимый Даня заболел, а потом ушел… Они работали в неповторимом профессиональном тандеме, понимая друг друга с полуслова, начиная и продолжая фразу один за другим. Она так и не смогла «привыкнуть» к его уходу: по-прежнему – как и всегда раньше – из своего кабинета нечаянно оговаривалась: «Даня!..» и потом смущалась, «отшучивалась». Все тому в редакции свидетели. Все свидетели тому, сколько сил, дара и энергии она отдает нашему родному журналу.

Сколько раз бывало, что мы с ней параллельно читали один и тот же текст, а потом, сводя его к верстке, я видела: в редактировании совпадаем не только по фрагментам, но часто даже и по словам. С кем мне теперь совпадать, с кем работать в унисон?

Мы все так надеялись, что Нина сможет, что выдержит, что выдюжит, что вскоре вернется и снова начнет искрометно придумывать, предлагать, заказывать, редактировать и делать интересные номера журнала. Она ведь такая сильная!

Невыносимо! Невыносимо больно. Ощущение пустоты и катастрофы.

Мои соболезнования Владимиру, Кате и внукам-детям.

PS (30 сентября 2017 года)

Нина! Ты многому научила меня. За без трех лет сорока лет знакомства! Каждый год, каждый день учила и профессии, и работе на износ. Пусть иногда ироничному, но всегда – всегда! – доброжелательному и уважительному отношению к коллегам и авторам.

На сегодняшнем прощании с тобой, дорогая Нина, я увидела, скольким многим, многим и многим людям ты щедро отдавала свою дружбу и любовь. Каждый из нас считает себя твоим другом! Ты всех нас влюбила в тебя навсегда.

…Как написал Лев Карахан, как говорили сегодня многие: еще увидимся! И как написала мне сегодня моя подруга про тебя: «Пусть в том неведомом мне и невидимом пространстве, где обитает сейчас ее душа, будет ей тепло и хорошо».

Хорошо бы!

Елена Стишова

Ох, Нинушка, драгоценная моя подруга, ты ушла и с тобой - огромная часть жизни, про которую вспоминать больше не с кем. Я брала у тебя уроки стойкости и высшей этики.

Очень давно ты сказала мне, что болезнь научила тебя отделять важное от суетного. Смерть страшила тебя как вынужденная разлука с любимыми и близкими. С детства ты плохо спала, не любила ночь и отход ко сну, потому что это опять же была, пусть ненадолго, но разлука с мамой и папой.

“Я люблю жизнь во всех ее проявлениях”, – не однажды я слышала это от тебя. Ты была - и навсегда пребудешь – человеком праздника, несмотря и вопреки. Никогда я не видела тебя в депрессии, даже в самые черные дни. Те дни я ой как помню, но сейчас вспоминается другое. Вот ты идешь по длинному коридору там, на Усиевича, завернувшись для сугреву в клетчатую подстёжку для плаща, выглядишь в этой хламиде очень элегантно, идёшь с рукописью подмышкой и громко напеваешь фразы романса из «Рабы любви»: «То ли это смех? То ли это плач?»

Ты любила заглянуть в нашу комнату, садилась на диван типа садовая скамейка, мы пили чай с пастилой из больших кружек и комментировали все на свете. А в конце рабочего дня, если ты отправлялась в концерт, то заходила к нам, чтобы на том же диване навести марафет.

Помню твои черные бархатные джинсы и «лиловый период». Лиловые сумки, перчатки, блузки, шали… Очень твой был цвет и стиль.

Вот написала эти строчки о совсем неважных вроде бы вещах, и немножко отлегло. А то боль-печаль такая, что хоть криком кричи.

Да! Нина знала цену людям, чувствовала их скрытое, но никогда никого не судила. Зато все, или каждая вторая, ходили у нее в красавицах.

Нина Цыркун

Пытаюсь сложить слова и не могу.  Ушла из жизни, говорят. Трудно представить более жизнелюбивого человека, чем Нина Зархи.  Всегда элегантная, красивая... Могла пожаловаться на недомогание – и тут же со всей страстью включалась в работу. Не было более преданного журналу человека, чем Нина. Последние месяцы она почти одна тащила на себе журнал. Как она любила кино! Готова была несмотря на непогоду и нездоровье на ночь глядя мчаться, чтобы посмотреть что-нибудь новое... Сколько в ней было ума, таланта, и она не скупилась их раздаривать, редактируя и придумывая замечательные заголовки к чужим текстам. Искала новых авторов, пестовала их как детей...  Невозможно смириться с этим ударом. Казалось, Нина будет всегда... Да и будет всегда.

 
Лев Карахан

Так и шло, так и катилось и, казалось, будет всегда: опробывание, ощупывание друг друга на слабину, на способность держать удар – иногда неумолимой и последовательной логикой, а иногда просто, как исподтишка вдруг вынырнувшим словом-словцом, меняющим уже вроде бы состоявшуюся игру, так что хочется уже только, как в детстве, побить, поколотить, а того лучше, смахнуть с доски все фигуры. Идите потом разбирайтесь, кто прав – реальные и воображаемые (разве нам это было когда-нибудь важно) зрители наших объявленных и случайных поединков, спаррингов, баттлов.

За что бились? Что так яростно и азартно пытались поделить не поровну? Да всё, что можно: внимание, признание, праздник жизни, вечность, истину. Но ведь не для того бились, чтобы что-то отвоевать, завоевать, чем-то овладеть в одиночку. Больше для того, чтобы перетащить друг друга на свою сторону, не разбежаться, а удержаться в совместной горячности, от которой и злость берет, и весело.

Сколько было подаренных книг, которыми ты хотела очень важное свое доказать: Эко, Павич, Бродский, Янагихара, Барнс (его как раз дочитываю). Ты верила в печатное слово – его интригующую, искусительную силу. Я больше – устно. Не знаю, слышала ты или нет, но слушала – это точно. Все было честно, наверное, чтобы тем увереннее оставаться при своем, но никогда не исключать и возможность бесконечного, уходящего в ночь телефонного разговора и открытую беспомощность слез, когда припрет и невмоготу.

В отталкивании было больше всего притяжения и любви – многократно высказанной в рожденных тостах, но никогда – по существу. Или все-таки высказанной когда-то очень, очень давно? В другой жизни. Почти высказанной. Прощай, Нинка. Еще увидимся.

…Догадываюсь, что ты влёт парируешь эту мою реплику с той стороны барьера. Просто не слышу.

Анна Закревская

Я помню, как пришла первый раз в журнал сто тысяч лет назад. Опоздала. Даниил Борисович все говорил, что ничего страшного. И он так это говорил, что было понятно – действительно ничего страшного. А еще сразу стало понятно, какие они с Ниной Александровной безумно теплые люди. Теплые, и всё.

И они были ужасно рады и говорили, как хорошо, что я к ним попала, почти случайно. И было правда видно, что они мне очень рады, хотя видят первый раз в жизни. А я думала: боже, вы шутите, да это мне повезло! Мне ведь тогда совсем некуда было пойти.

Сегодня пришла домой, машинально надела футболку – ее мне подарила Нина Александровна. На полках книги, в ванной всякие склянки – тоже от нее.

Мы так много часов просидели рядом в редакции, часто вдвоем, часто допоздна, часто по работе, а еще чаще – не по работе, а просто болтая про жизнь, поездки, страны и города, новые платья, косметику, фильмы и книги. Иногда она приносила мне запасной яблочный пирог из столовой, а иногда я ей. Вообще она всегда притаскивала всякую вкусную еду из дома, и море ужасно смешных рассказов, и честно - когда Нина Александровна была рядом - это всегда означало одно - уют, спокойствие, теплоту и радость.

У них с Даниилом Борисовичем было это, не знаю, как назвать.. качество что ли, которого у меня никогда не было, и чему я не смогла, к сожалению, научиться. Легкость и безусловная способность удивляться и радоваться жизни.

Я думаю, это лучший подарок, который можно сделать Вселенной.

Евгений Гусятинский

Думал, что писал в «Искусство кино», а сейчас понятно, что писал для отдельных людей, которые и есть для меня «Искусство кино».

Нина Александровна, Нина. Заходить к вам и Дане в редакцию, ставшую вашим вторым домом, где вы трудитесь не покладая рук, но даже и в этом случае – с непременной шутливостью, обаятельнейшей улыбкой, удовольствием от преданности своему делу, cлышать ваш всегда дружеский и сразу же приободряющий собеседника голос, такой мягкий и сильный, попадать в поле вашей теплейшей, в чем-то заговорщицкой интонации, как будто мне опять почему-то повезло и мне одному – да, Нина дарила это чувство тоже – открыли доступ к чистой доброте, пониманию, любви и интуитивной, даже чувственной мудрости.

Самый великодушный и отзывчивый читатель, которого ждал и ждешь как никого другого и который вдохновляет как никто другой. Cамый чуткий и неравнодушный редактор, советчик, соавтор, умеющий поправить текст – а значит, тебя самого – так, что тебе не будет неловко за себя. Направляющий тебя к тому, чтобы ты сам становился лучше, помогающий родиться новой мысли там, где у тебя уже стоит точка.

У Нины Александровны – фантастическая человеческая аура, и она никогда никуда не денется. За этим, конечно, кроется несгибаемая, благороднейшая позиция. Не мерить разное и разных одной линейкой, не сводить свободу, у каждого отдельную, к некой единственно правильной свободе вообще. Это нутряное Нинино отношение к людям, эта живая, не сводимая к термину и потому очень хрупкая, незащищенная человечность, которую нужно хранить и нести по жизни именно такой - хрупкой, чувствительной, открытой, чтобы не заржавела и не стала кирпичом, формальностью, – урок навсегда и на каждый день. И без этого отношения, конечно же, «Искусство кино» не был бы «Искусством кино».

Нина Александровна в последние годы почти не писала - и для всех это была страшная досада. Прекрасно помню давние Нинины репортажи из Берлина, Венеции, ее отдельные рецензии, такие цельные, аналитичные и глубокие, в которых плотность, яркость, концептуальность мысли всегда соответствовали отточенности и какой-то особой предметности, неслучайности слов, которые Нина в своих текстах, как истинный литератор, на ветер не бросала. И - Нина–оратор, абсолютно раскрепощенный, артистичный, безумно харизматичный, кружащий тебя на этой высоченной волне слова, тебе самому недоступной и оттого восхищающей еще больше.

В последние месяцы мы часто и долго говорили про журнал, будущие номера, про жизнь журнала и просто жизнь после Дани – непредставимую, а для Нины – особенно и чрезвычайно. Теперь эта жизнь стала непредставимой вдвойне. Даня и Нина. Нина и Даня. Теперь – впрочем, как и раньше, но уже навсегда – их имена принадлежат одной (законченной) эпохе. 

Павел Финн

Дорогие друзья! Я не смогу быть в Москве в субботу, когда вы все будете прощаться с Ниной. Но я и не хочу с ней прощаться – не верю, что она ушла, такая живая, такая светлая. Долгие годы она, ничего не скрывая, мужественно боролась с болезнью, и я привык думать – и надеяться – что она сильнее, что она как-то приручила ее. Семья и журнал, который она любила – да, именно это слово - и чувствовала, как живое существо, давали ей силы. Смерть Дани потрясла ее. Оплакивая его, Нина делала все что могла, чтобы сохранить журнал, и все-таки, слава Богу увидела его сохраненным и в хороших руках. Лучшая память о ней – жизнь журнала.

Петр Шепотинник

…Нин, ты знаешь, а «Золотой лев» все-таки не достался Макдонаху – этот дель Торо его-таки обошел, хотя, по-моему, незаслуженно. А в Сан-Себастьяне, в Сан-Себастьяне – там…

Я по-прежнему мысленно разговариваю с Ниной, как говорил, – правда, с большими перерывами и все реже и реже – вот уже лет тридцать, добавляя в обязательные кинокритические премудрости что-нибудь совсем не из того огорода, вроде: «Представляешь, еле успели на вапоретто» или «купил кроссовки, а теперь они мне разонравились».

Я по-прежнему разговариваю с Ниной, я не могу с ней не разговаривать, словно мы так и сидим за одним столом на Усиевича. За твоей спиной высились нескладно сбитые дээспэшные стеллажи, из которых время от времени нам на голову сыпались фото, затесавшиеся в архив журнала чуть ли не при Пудовкине с Эйзенштейном. Я натыкался, опешив: «Посмотри-ка, – это Глория Свенсон на Московском кинофестивале. В каком же это году? А это кто? Дмитрий Тёмкин». Или, чудом минуя литы, в той же охапке летели вниз бесплатно приходившие в редакцию Film Comment аж из Америки, болгарское «Киноизкуство» и какой-то совсем немыслимый японский киноведческий журнал, в котором никто из нас не мог понять ни слова. И тут же сыпались другие фото, перемешанные с заредактированными донельзя статьями, в которых поверх каждой строчки вырисовывалась зубчатая пила сурковской правки. Потом, правда, настали времена, когда нас перестали править. Выяснилось, что мир не рухнет, если в набор с колес пойдут воспоминания Дирка Богарта и Симоны Синьоре, «Декалог» Кесьлёвского и даже, не будь помянут к ночи, «Ребенок Розмари». Или статья про фильмы Поля Морисси, навеянные Уорхолом. Или «Горькие слезы» Фасбиндера. Или, или…

Хочется сказать лучшие слова, а приходят случайные. Слова мои еще не приучены к тому, чтобы говорить о том, что произошло. Словам не хочется формулировать то, что окончательно сформулировано не нами. Да и формулируешь, к тому же, сквозь слезы.

Казалось – только казалось, конечно, – что ты никогда и не смотрела в сторону бездны.

В сторону «зги» – как сказал один великий русский поэт. Эта зга – самая хищная из банальностей, она, в конце концов, есть в запасе у всех. А вот у меня, словно говорила всем нам ты, есть то, чего нет ни у кого, – моя жизнь. Есть концерт для фортепьяно с оркестром Кабалевского, когда твоя совсем еще юная дочь Катя взмыла на первых волнах успеха – и мы, восторженно внимая первому зарождению Катиного истинного чуда, слышали в симфонических раскатах по-пионерски знакомое «то березка, то рябина», как «вополеберезка» у Чайковского. А потом был какой-то пир, а торт назывался «лужей» – такое испечь могли только истинные мастера. Или «лужа» была не тогда? А годами позже, перед, кажется, Шопеном, Катя вышла на сцену и предварила знакомый по каждой ноте и каждый раз желанный ноктюрн фразой: «Эту музыку я посвящаю памяти Туты». Тута – это народный артист СССР Александр Зархи. В этих Катинах словах неизменно была ты. И в продолжении этой вечной музыки, когда-то еще первыми синкопами, отголосками доносившейся сквозь окна на прохожих Черняховского, – ты. Во всем этом было торжество твоей жизни, ты ее словно праздновала ежедневно. Сказал бы это я тебе раньше, любой пафос неизбежно бы сбила твоя ирония, которая, кстати, вовсе не так губительна для жизни, как считают некоторые строгие умы.

Ты знаешь, в Сан-Себастьяне в этот день был фильм с нарочито, картинно-бомжевато постаревшим Жан-Пьером Лео, и он, преследуемый бандой ребятни с видеокамерами в руках, вдруг останавливает на них свой совсем не безумный взгляд и говорит то, о чем я узнал как раз утром этого числа: «После 70-ти нам всем надо готовиться к Встрече». Уверен, к этой Встрече в сентябре 2017 года ты точно не была готова – ты просто проговорила бы лишние полчаса по телефону, или уткнулась в любимую книгу, или не смогла бы вынырнуть из несметного количества редактуры, да и просто бы опоздала. Но Встреча вдруг состоялась. Сколько беспечных лет мы слышали это не раз и не два: правка, верстка, сверка… каширка. Эта поганая хворь, служащая легкой добычей для артхаусных драмоделов, много-много лет словно боялась твоего вызывающего человеческого превосходства, она чувствовала твою силу, и все же, на каком-то шальном изгибе, почувствовав минутную слабость, вооружившись помощью озверевших, говорят, именно в этом самом сентябре солнечных протуберанцев, все-таки отмерила тебе передозу. Но тебе удалось немыслимое – почти убедить нас, что можно вот так – достойно смотреть в глаза самым лютым непримиримостям идущей по нашему следу судьбы.

Прости, Нин, из-за грозы над Атлантикой опоздали все самолеты, и нас «Иберия» пересадила на «Аэрофлот», но это хорошо, потому что Домодедово – это ужас... а там, в Сан-Себастьяне, был не только фильм Лео, но и твой любимый Лоузи… прощай, дорогая Нинка.