Все вокруг колхозное, все вокруг мое

Российская история — это одна бесконечная казенная сказка. Государевы люди пьют государеву воду, казенку, поскольку им в этой сказке не принадлежит ровным счетом ничего. У них нет собственности, той самой привязки к реальности, которая делает человека самодостаточным и трезвым индивидом, а есть лишь раздачи с барского плеча и с царского стола.

С частной собственностью у России отношения непростые. Она была у нас на правах падчерицы, гонимая и притесняемая то общиной, деревенским миром, то государством, то самой русской культурой, которая почитает стяжательство за смертный грех. У нас не было своих Будденброков и Форсайтов, зато был прохвост Чичиков, торговавший воздухом, как и его наследники два столетия спустя. Литература сочувствовала бедному Акакию Акакиевичу, легкомысленно бесхозяйственной, разорившейся Раневской, бездеятельному Обломову, но никак не Лопахину, не Штольцу, не карикатурному Левину из «Анны Карениной», который пытался построить капиталистическое сельское хозяйство, но натыкался на тупое непонимание мужиков. Выходило, что Толстой, говоривший, что «русский народ отрицает собственность самую порочную — земельную», знал этот самый народ лучше Столыпина, аграрная реформа которого провалилась: мужики не захотели становиться зажиточными фермерами в южносибирских прериях. И революция снова подтвердила правоту Толстого, когда мужики ринулись с фронта за черным переделом, за чужой землей. Как говорил Шариков: «Взять все да и поделить».

Социологи и экономисты уже сто пятьдесят лет пытаются объяснить неудачу частной собственности в России: Маркс писал об «азиатском способе производства», Вебер — об «аграрном коммунизме» русских, Бердяев — о «русском неприятии буржуазного мира». Дело не в каких-то особых душевных свойствах русских — опыт эмиграции показывает, что в другой среде русские быстро становятся полноправными собственниками наряду с туземным населением и никакие поколения Будденброков им для обретения привычки к собственности не нужны. Проблема не в людях, а в нашем родном государстве, которое веками было обременено тяжкими задачами расширения и удержания территории, войны за пространство, обороны от внешних врагов и борьбы с врагами внутренними ну и прокорма себя, любимого. Выполняя эти задачи, государство монополизировало все наличные ресурсы и распределяло их, сообразуясь с собственными, казенными нуждами. Так сложилась традиционная российская «экономика раздатка», в которой мы все, от дворян до крестьян, оказались на положении тяглового народа. У нас не было собственности в чистом виде, а были лишь подачки от государства, от имений и дворцов до последней пары лаптей, которые опять-таки закладывались и пропивались в царевом кабаке.

Оправдывая существующее положение вещей, русская культура вырабатывала аллергию к мироеду-собственнику, культивировала образ бедности, жертвенности, общего блага, той самой православной «соборности» и бердяевской «коммюнотарности», которая обернулась коммунизмом по Шарикову и коммуналкой по Высоцкому: «Все жили вровень, скромно так, система коридорная, на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». И так силен в нас синдром коммуналки, что, даже выйдя из нее, мы сохранили старые привычки и напряженно-настороженное отношение к собственности. Так выглядит бездомный пес, которому вдруг дали кость: он недоверчиво озирается, боится к ней подойти, а если и берет, то тут же убегает с ней прочь, понимая, что в любой момент могут отнять, пнуть сапогом.

От этого пугливо истеричного отношения происходят все современные российские ритуалы маркировки собственности, все эти бесконечные железные двери и сварные щеколды, которые не объяснить никаким разгулом преступности, колючая проволока и вышки с прожекторами, делающие каждую российскую автостоянку похожей на зону строгого режима, все эти цепи во дворах и столбики на тротуарах — люди зубами держатся за отвоеванные (незаконно) парковочные места. И отсюда же, конечно, главный вклад современной России в мировую архитектурную мысль: заборы. Нигде паранойя собственности не выразилась с такой фрейдистской глубиной и бетонной убедительностью, как в архитектуре новых российских заборов: белокаменных, краснокирпичных, с битым стеклом по верхней кромке и картинкой оскаленного питбуля на воротах, с поясняющей табличкой «Порву, как тряпку». Как говорится, выдь на Волгу. Езжай на Рублевку и подивись: на всем пространстве от Барвихи до Николиной главным содержанием подмосковного пейзажа являются не корабельные сосны, а сплошные заборы, местами доходящие до пяти-шести метров. Самые забористые заборы в мире, высотой своей соперничающие только со страхом их владельцев. Но вот парадокс: за железными дверями тамбуров на площадках этажей, в кирпичных гаражах и железных ракушках, за неприступными заборами садовых участков хранится не собственность, а хлам: старая мебель и изношенные покрышки, подшивки «Огонька» за 1975 год и древние деревянные лыжи с бамбуковыми палками. В роли собственника русский человек превращается не в деятельного и совершенно несбыточного помещика Костанжогло из второго тома «Мертвых душ», а в неизбывного Плюшкина.

От веков тяглового рабства осталось в нас и наплевательское отношение к окружающему нас пространству, которое хорошо передает строчка из песни: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Из горделивого заявления о преимуществах колхозного строя она превратилась в глумливое признание, что все вокруг даже не чужое — а ничье и никогда твоим не будет. И человек плюет в это окружающее пространство, и этот метафизический плевок под-тверждает ничейность и никчемность этой территории, онтологическую пустоту пространства без хозяина. Дефицит собственности сформировал специфически российскую страсть к бытовому разрушению, ту самую «культуру хамства», о которой писал Леонид Невлер и которая вылезает едва не в каждой нашей передаче о повседневности. Осквернение окружающего пространства — выбросить мусор из окна автомобиля, сломать деревце и разбить бутылки в парке, поджечь кнопки в лифте — суть символические акты, маркировка пространства в качестве колхозного, то есть ничейного.

Отшатнувшись от коммуналки к рынку, мы так и не стали собственниками. Произошла атомизация общества, но не индивидуализация. А субъектами собственности могут быть лишь свободные индивиды, вступающие в свободные отношения с себе подобными, но никак не в торг с государством по поводу того, иметь или не иметь, а если иметь — то сколько, на каких условиях и за какие деньги…

ПОДРУБРИКА «История в жанре глянца»