Джуги. Сценарий

Камера низко, на уровне чахлой травы. Ничего, кроме травинок, не просматривается. Откуда-то, едва слышно, доносится топот копыт, крики всадников, звуки приходят на крупный план и удаляются, вытесненные негромкой речью муллы. Это начало фильма.

На паласе сидел мулла. Перед ним на коленях, опустив головы, Мехри и Мустафо. Мулла, не переставая говорить, протянул большую пиалу с водой. Мустафо сделал глоток, передал чашу Мехри. Мулла ладонями провел по бороде. Обряд бракосочетания закончился.

Под большим красным платком, которым накрыли молодых, словно большим зонтом, Мехри и Мустафо впервые оказались так близко друг от друга, и это обстоятельство, а так же то, что время, отведенное для знакомства, шло медленно, сковало их. Оба чувствовали себя неестественно и неуверенно. Наконец песня этой части ритуала закончилась, и их повели в дом. Немногочисленные гости бросали вверх конфеты и мелкие деньги.

За дастарханом сидели мужчины. Ели, пили чай, шутили. Мустафо сидел в центре, на месте, куда обычно сажают старших.

Такой же дастархан был разложен в другой комнате, у женщин. Мехри, покрытая белым платком, сидела, не поднимая глаз, как того требовал обычай. Должны были быть подружки, но их не было, и Мехри оказалась окруженной женщинами гораздо старше себя. Вошла старуха, очевидно, главная на этом празднике…

Мужчины услышали нестройную песню на женской половине дома, встрепенулись, заулыбались. Двое парней проводили Мустафо до порога.

Родственники расходились по домам. В горах быстро темнеет, и поэтому гости, отступив от света керосиновой лампы, сразу терялись в ночи.

У закрытых дверей сидела та самая «главная старуха». «Все прошло хорошо, гости остались довольны угощением, никто не буянил. Осталось самое малое, и утром она уйдет, а молодые начнут строить свою жизнь…»

В комнате было темно. Зажглась спичка. Мустафо глядел на близкое лицо Мехри, потом понес огонь ниже, вдоль тела, к ногам. Спичка догорела, последним огнем своим опалив пальцы Мустафо, но он не обратил на это внимания — в лице его набирало силу злое недоумение.

Старуха у дверей напряглась, вслушиваясь. Мустафо потянулся к пиале за водой, потом вновь повернулся к Мехри, лег, сохраняя то же выражение лица…

Мехри смотрела в сторону и, когда Мустафо откинулся и, отдышавшись, вновь потянулся через нее к спичечному коробку, вскочила и бросилась в угол, где сжалась, спрятав голову под руками. Мустафо осматривал постель, потом огонь погас.

В горах быстро темнеет, но и светает рано.

Утро. Мустафо, скрестив ноги, сидел у раскрытой постели, мотал головой в такт своим мыслям. Мехри была все так же в углу, сидела, натянув подол рубашки на колени и туда же положив голову. Лишь старуха спала на коврике у дверей снаружи.

Мустафо встал, подбросил несколько щепок в печь. Все делал машинально, думая о другом. Подошел к двери, хотел открыть ее, в этот момент Мехри вскрикнула. Он повернулся на окрик. Взгляд упал на нож, лежащий на подоконнике низкого окна. Взяв нож, не вытаскивая из ножен, пошел к Мехри. Та вжалась в стену, хотела закричать, но Мустафо ладонью зажал ее рот, и как ни крутила головой Мехри, как ни извивалась, вырваться из-под его руки ей не удавалось. Она выгнулась всем телом, ногой задела пиалу, и та раскололась, порезав босую ногу. Мустафо увидел это, подумав, отпустил рот Мехри — той удалось даже вскрикнуть от боли — и, схватив за ногу, потянул Мехри из угла, к одеялам. Когда кровь смочила простыни, Мустафо отпустил Мехри, бросил ей полотенце. Набрав воздух в грудь, открыл дверь. В комнату ворвались утренняя свежесть и шумы давно проснувшегося кишлака…

— Эх, не дожили ваши родители до праздника… Не увидели счастья… Вы уже не сироты, вы — семья… Дай бог мне дожить до свадьбы ваших детей! До свидания! — сказала старуха, отправляясь в путь с чувством честно выполненного дела и удовлетворенная тем, что и вокруг все оказались честными и чистыми. Впрочем, а как могло быть иначе?

Прошел год.

Всадники сбились в кучу, образовали круг. В центре, верхом на белом жеребце, распорядитель пугал собственного коня, громко перечисляя награды тура. Лошадь косила глаз на черную тушу козла, висящую у нее на боку, но дотянуться не могла — всадник вставал в стременах, натягивал поводья. И еще мешал его голос, который, добравшись до главного приза — верблюда, уже летел над ложбиной на одной пронзительной ноте.

Наконец распорядитель сбросил козла и ударил коня по крупу, стремясь быстрее выбраться из круга. Древняя игра началась — все кони разом дрогнули и, как выдох, над полем взвился новый, мощный крик. Так вспыхивает костер в свадебной ночи, когда плеснешь в него ведро масла. Десятки рук потянулись к козлиной туше, набитой для веса и прочности камнями и солью, копыта переступали по шкуре, мешали друг другу, круглые ноздри с шумом втягивали воздух. Кому-то удалось подхватить козла и под ударами плетей выбраться из схватки. Всадники бросились следом, быстро догнали, скатились в реку. Оттуда выскочила лошадь без ездока, седло висело под брюхом.

Человека вытащили из воды, бросили на берег. Двое поскакали за убежавшей лошадью, чтобы поймать ее и вернуть.

Мустафо стащил с головы мокрый шлем, хлюпая водой в сапогах, вскарабкался на холм, к зрителям.

— Грей яйца, парень…

Два одинаково долголетних старика сидели чуть выше, за спиной Мустафо. За ходом игры они наблюдали с помощью воображения, хотя на выцветших глазах обоих были очки.

— Козел тяжелее тебя оказался, или ты легче козла?

— Грей яйца, ведь детей не будет…

Закончить фразу не позволила волна всадников, влетевшая на холм. Зрители разбежались.

Ночь. Звуки свадьбы долетали и сюда, на кривую улочку, где у глинобитного дувала прощались трое парней.

— Я бы сам поехал, но сам знаешь — дела…

— Куда тебе ехать? Тебя с твоей мордой из кишлака выпускать нельзя… И сам попадешь, и деньги сгорят.

— Ты на себя посмотри… Моя ослица красивее.

— Поэтому ты с ней живешь?

Они остановились у калитки, у дома Мустафо.

— Ну, что Мустафо, согласен? Не бойся. Ерунда все, на этом все деньги делают. Вон, покойный Усмон, какой дом построил! На какие деньги? Где еще за неделю столько поднимешь? А на тебя никто не подумает!

Мустафо пересек двор, пригнув голову, вошел в дом. На ковре были разложены одеяла. Ближе к дверям лежала Мехри. Мустафо сбросил одежду, оставшись в нательном, скользнул под одеяло. Посмотрел в сторону жены — та не проснулась, — повернулся набок. За стеной засыпал кишлак. Засыпали и те кишлаки, что лежали чуть ниже, и совсем далекие, равнинные.

День. Ветровое стекло «Москвича» сверху украшала бахрома. На панели, среди приборов, улыбалась фотография индийской актрисы. Водитель повернулся назад, шамкая беззубым ртом, давал последние напутствия.

— После Пахтаабада, перед Узбекистаном, начинай глотать, не запивай! Потом выпей много чая, Ахмад тебе даст. Через сутки, после Казахстана, будешь на месте. Сразу садись на горшок.

— Где возьму горшок?

— Расстели газеты.

Беззубый рассмеялся. Через стекло с бахромой было видно, как началось оживление у вагонов, как дернулся состав, пропуская под днищем воздух.

Вагон был набит до отказа. Все ехали на заработки в Россию. Было жарко и душно. Кто-то, не выдержав, ногой выбил стекло. В служебном купе, среди сумок и дынь, Мустафо глотал капсулы с героином. Ахмад, проводник, разливал сладкий чай в стаканы.

— Сахар дает силы и крепит желудок. Завтра будешь на месте. — Потом, внимательнее посмотрев на Мустафо, добавил вопросительно: — Ты в первый раз едешь?

Мустафо утвердительно кивнул, открыл двери купе.

— Ты не кивай. Разговаривать и дышать можно!

Проводник неожиданно рассердился. Затем протянул стакан.

— Не пей! Умрешь.

— А почему тебя Ахмад-Колбасой зовут?

— Раньше на мясокомбинате работал. А ты думал почему?

За разбитым окном проплывала Россия.

У Мустафо крутило в животе. На лбу выступила испарина. В руке он держал сверток газеты. Другую руку прижал к животу, стараясь унять боль. Это началось, как только из вагона ушли пограничники с собакой. Поезд приближался к станции. Мустафо бросился в конец вагона, в туалет, но он оказался запертым. Мустафо выскочил в тамбур, где готовился к остановке Ахмад, и когда дверь открылась, выпрыгнул на перрон…

Бармин, старший дежурный линейного отдела милиции, встречал состав вместе с молодым сержантом. Он первым увидел Мустафо и жестом послал к нему сержанта.

Когда сержант приблизился и, поднеся руку к фуражке, начал было говорить, Мустафо, едва не плача, показал на свой живот.

— Веди его к нам! — крикнул Бармин и медленно пошел вдоль состава, внимательно и одновременно незаметно разглядывая сходящих с поезда.

Поезд пошел дальше Проводник Ахмад, стоя с флажком в руках, видел, как уводят Мустафо. Увидел это и Юсуф, сидя в своей разбитой «шестерке» по другую сторону перрона, за забором. На лицах и того, и другого было одинаково тоскливое выражение.

Когда Мустафо и сержант вошли в отдел, в конце коридора из-за двери вышла уборщица со шваброй в руках. Мустафо почувствовал едкий запах карболки, увидел синий халат и резиновые перчатки, ржавые трубы на стенах и, сообразив, что избавление от боли находится там, за этой филенчатой дверью, бросился туда.

Бармин быстро шел по перрону в направлении отдела. Когда сержант в ответ на его: «Где задержанный?» показал рукой на туалет, Бармин вначале ничего не понял, затем бросился туда, чуть не вырвав дверь с петель.

— Фамилия?! — закричал Бармин, и Мустафо, сидя на корточках, от испуга дернул за гирьку цепи, которую до этого просто рассматривал. Лицо Бармина тоже дернулось в бессильной злости.

Мустафо в испуге стоял перед Барминым. Тот обнюхивал одежду Мустафо, выворачивал карманы, подносил к лампе материю — очень, очень хотел найти хоть что-нибудь похожее на наркотик. Смотрел на полученные по факсу розыскные ориентировки, сверял их со стоящим перед ним раздетым человеком со странным лицом большого ребенка.

— Ты кто? Цель приезда?

Мустафо молчал, плохо понимая, о чем идет речь, и не знал, как ответить, чтобы не злить больше этого милиционера.

Кишлак. День. В дверь к Мехри стучали двое. В машине с бахромой на стекле еще двое — беззубый и Ахмад-Колбаса. Они видели, как Мехри открыла калитку в дувале, как не решались войти сельчане — мужа нет дома, — как затем она всплеснула руками, как ловила конец головного платка и стискивала его зубами, чтобы не расплакаться при посторонних. Беззубый вышел из машины, подойдя к Мехри, с ходу начал говорить:

— А еще, сестренка, он остался должен нам. И мне, и ему, и ему. В товаре были наши деньги. Так что думай. Кто виноват, что он у тебя идиот? — Оглядев дом, пальцем в воздухе начертил плоский круг: — Это тоже заберу!

Мехри захлопнула калитку. За дувалом еще раздавались голоса, но и они вскоре исчезли, вместе со звуком уехавшей машины.

Ночью Мехри проснулась от сильного шума — рухнула крыша сарая. Подпиленными оказались жерди, на которых и лежала крыша. В развалинах блеяла коза и крутилось колесо старого велосипеда Мустафо.

Утром пришли соседки.

— Мы отдали Мустафо последнее, пусть будет проклят тот день, когда наши мужья связались с Мустафо, с этим голодранцем, который ни на что не годен, ни на детей, ни на дела.

Если Мустафо не отдаст деньги, — кричала одна из соседок, — то она сама сделает так, что Мехри родит.

Она на пальцах одной руки и согнутым пальцем другой показала, как она это сделает.

— Чтоб твой дом сгорел, — кричала другая.

Когда Мехри наклонилась за камнем, соседки ушли. Мехри бросила козе пучок травы, закрыла калитку, навесила замок и пошла в соседний кишлак, через горы.

На горной тропе навстречу Мехри на осле с хворостом спускался старик. Осел весело перебирал ногами, а когда поравнялся с Мехри и старик легонько шлепнул ее пониже спины, побежал вниз еще веселее. Верно, и хворост, и старик весили мало, и ослу было легко и свободно.

Кишлак открылся сразу — он лежал на склонах горы, река делила его ровно посередине. Мехри присела у воды, напилась, ладонью смочила лицо и смыла нарисованную сплошную дугу бровей.

Двор, куда она вошла, мало чем отличался от ее собственного: такой же неровный дувал, низкая дверь.

— Ешь, дочка, ешь. А хочешь, поживи пока у нас, ну извини, денег нет, сам взял у соседа и детям в город послал. На вот немного.

Смущаясь и неподдельно краснея, пожилой мужчина сидел напротив Мехри за дастарханом. Опережая слова Мехри, добавил:

— И к Шоди не ходи, у них тоже ничего нет… Слыхала, жена его себя сожгла… возьми.

Он протянул ей несколько купюр местных денег. Мехри взяла, отвернувшись, спрятала за пазуху.

Мехри стояла с козой на остановке. Подошел старый автобус, где единственная дверь открывалась рычагом от водителя. Она вошла и, чтобы никому не мешать, села на задние места, хотя автобус был заполнен лишь наполовину. В том же ряду, у противоположного окна дремал невзрачный, в серой куртке человек. Автобус тяжело поднимался в гору. На перевале, на границе двух областей находился пост дорожной милиции. Машины поднимались сюда, на вершину, из последних сил и наверху замирали в коротком отдыхе.

Автобус остановился, и к нему быстро пошли несколько человек в форме. Мехри видела, что еще с улицы они смотрели мимо водителя в глубь машины, может, на нее или на ее соседа. Она потянула к себе козу, а сосед все также в дреме быстро достал что-то из кармана и, сбросив на пол, ногой подвинул это «что-то» в ее сторону. Мехри как раз тянула упрямую козу к себе и поэтому сверток оказался под животным.

У военных была собака, она, натравленная, бросилась вперед, но, увидев и услышав козу, зарычала, непослушно забыв о намерении впиться в тело мужчины, но двое в форме рывком подняли мужчину и, ударив в живот, потащили из автобуса. Еще один гвардеец что-то радостно кричал в рацию, потом, закончив, заглянул в автобус. Прямо с подножки он — все притихли — поманил гнутым пальцем одного из сидящих в средних рядах. Невысокий паренек, заранее виновато повесив голову, двинул по проходу, за ним, похватав сумки, заспешила женщина, наверное, его мать. Мехри видела через окно, как она что-то спросила у человека в форме, потом бросила вещи в пыль, всплеснула руками и сама осела туда же. Через мгновение она билась в истерике, металась телом так, чтобы оставалась граница между нею, испуганным юношей и военным, который вскоре отступил и, сдаваясь, махнул рукой: «Забирай!» Женщина и ее спутник вновь сели в автобус.

Из будки вышли две молодые женщины. Золоченая вышивка ярких платьев переливалась на солнце, блестели и золотые зубы, когда женщины смеялись. Они подошли к автобусу. Водитель открыл им дверь. Из будки вышел военный в черных очках и, подбежав к автобусу, помог одной из них забраться на подножку. Та весело шевельнула бедрами, что-то сказала, военный засмеялся, потом кивнул водителю. Женщины сели спереди и, когда закрылась дверь, перестали улыбаться, словно оставив веселье на перевале.

Автобус пошел дальше. Мехри развернула сверток — он был небольшой, но весомый. Белый порошок, который был в платке, Мехри не видела раньше, но знала, что это героин.

В кишлаке он был у многих. Тогда она снова завязала узел и спрятала у себя на груди, за пазухой. На следующей остановке она вышла, повела козу на рынок. У входа к ней подбежали перекупщики, что-то сказали, и мгновение спустя козу потащили в одну сторону, а Мехри, пряча деньги на груди, пошла в другую, на остановку.

…Уже исчезли из поля зрения бедные предместья города с неприкрытой жизнью своих двориков, с дымом печей, с темными крышами и старыми автомобильными покрышками на них, закинутыми для веса, чтобы ветер не снес листы толя. Все это, набрав скорость, укатилось назад. Поезд после тоннеля вошел в узкий коридор, где колея была сдавлена с обеих сторон отвесными земляными стенами, и помчался, раскачиваясь, норовя зацепиться за них. Мчался, пугая птиц, загоняя их в черные дыры нор, которые и делали эти стены пятнистыми. Потом поезд вырвался в долину. Усатый таджикский железнодорожник высоко держал над головой флажок. Также гордо и важно пропускал поезд монголовидный казах. Грузная тетка в желтом жилете даже помахала флажком, словно увидела кого-то знакомого. Поезд шел по России…

В отсек вагона, где ехала Мехри, заглянул пожилой, с крашеными усами, мужчина и, немо жестикулируя, извлек из сумки несколько наборов яркой косметики. Потом на свет появились мягкие игрушки, и продавец привел в действие их механизмы. После громкого мяукания, тявкания и пения он столкнулся с взглядами людей, едущих на заработки. Торговец не ушел сразу, еще некоторое время переминался в проходе. Когда на лавке потеснились, уступая ему место, он ушел. В отсеке оживились, кто-то сказал:

— Если он глухой, как слышит, что звери работают?

Все, и Мехри в том числе, засмеялись, расслабились.

Тут появилась в проходе цыганка с ребенком, из племени джуги. Закутанная в платок по самые глаза, она протягивала коричневую сухую руку ко всем, по кругу. Звеня медными браслетами, обращаясь к Мехри, сказала:

— Дай что-нибудь твое одеть: хочу быть веселой.

Она не отводила руки, и Мехри пришлось оттолкнуть ее. Цыганка передвинула ребенка к плечу и прошипела:

— Чтоб ты всю жизнь ела чужой хлеб!

Мехри набрала воздух, чтобы ответить, но появился проводник и вытеснил цыганку. Затем поманил Мехри пальцем.

— За эти деньги я довезу тебя только до Лисок, там сойдешь, или еще давай.

Так сказал ей проводник, сидя у себя в купе, забитом сумками и дынями.

На станции, где сошла Мехри, поезд стоял ровно минуту. Вокзал, площадь, несколько дощатых кафе с броскими названиями: «У Марии», «У дяди Степы», «Наташа». Огромные грузовики-фуры приезжали и, побыв недолго, уезжали. Некоторые поднимали кабины, подставляя ветрам натруженные моторы. Водители это время проводили в вагончиках кафе.

Мехри мыла посуду и прибиралась в кафе «Наташа». Среди фур бродило несколько тощих девиц, иногда они заходили в кафе попить чай и погреться, но тут же выскакивали, услышав рев подъезжающего грузовика.

— Хочу плова. Настоящего! — хозяин, кавказец, заглянул в ее закуток. Мехри обвела взглядом полку с посудой, со сковородами, блюдцами и чашками, тарелками. Казана не было, но, увидев средних размеров закопченную кастрюлю, согласно кивнула. Хозяин принес овощи, достал из холодильника большой кусок мяса. Мехри подняла глаза. Хозяин успокоил ее:

— Говяжье.

Потом, когда Мехри начала тонко резать морковь, решил и сам попробовать, стараясь также быстро работать ножом. Не сразу, но получилось, и он, довольный, попытался помочь и с луком. Но тонко резать не вышло, и при первом же уколе лукового духа он бросил нож и отошел в сторону.

Из своего окна, из «раздатки», Мехри видела, как едят плов хозяин и его гости, человек пять. Хозяин повернулся к ней и поднял вверх большой палец. Здорово! Молодец! Мехри отступила вглубь, кто-то захлопал в ладоши…

Жила Мехри там же, в подсобке кафе. Хозяин выдал ей одежду, и теперь Мехри ходила в байковом халате и в спортивных штанах с лампасами, заправленными снизу в носки. Из старого осталась только косынка на голове.

Ее одежда висела на вешалке в подсобке, где стены были в голых красавицах — видно кто-то, еще до Мехри, пытался устроить здесь свой быт. Или хозяин, придумав название кафе, решил все выдержать в едином стиле и начал с плакатов в подсобке.

— Слушай, я ведь тебя не спросил даже… Ты откуда? Почему одна?

Хозяину было скучно. Он только что закончил мариновать мясо. В мангале едва тлел уголь, клиентов не было. И Мехри закончила работу. Она собиралась вынести ведро с очистками, когда хозяин и обратился к ней. По интонации она поняла, что это вопросы и надо отвечать. Мехри за-шла к себе, достала паспорт, протянула хозяину. Тот раскрыл, прочел:

— Республика Таджикистан… А… понятно! А куда?

Мехри подняла ведро, пошла к дверям. Хозяин смотрел ей в спину, хотел что-то сказать, задержать, но у выхода Мехри сама остановилась, пропуская двух девиц.

— Зайка! Не соскучился? Ой, как вкусно пахнет!

Мехри проснулась от странного шороха. Луна глядела прямо в окно, пронизывая стекла и отражаясь на полу точно такой же оконной рамой, с перекладинами, с открытой форточкой, колыханием занавесок. Она подошла к окну. Вдалеке чернел лес, из близкой деревни не доносилось ни звука. Было тихо и тепло. А лес будто дышал, и Мехри испугалась, не смогла долго смотреть в ту сторону. Шорох не прекращался, и вскоре Мехри нашла его источник — мерцал экраном телевизор в зале: очевидно, хозяин, уходя, забыл его выключить. Но оказалось, что и он спал тут же, в кафе, прямо на лавке. Он проснулся, спустил ноги на пол, потом пошел, выпятив живот, в длинных трусах, неожиданно тонконогий, отодвинув Мехри в сторону, и обдав попутно дурным запахом, к двери, качая мутно соображающей головой.

Мехри выдернула шнур из розетки, ступая босыми ногами, вновь пошла к себе, к окну.

Солнце уже поднималось, и видно было, как блестит накатанная дорога. Наступал новый день, еще один…

Как-то приехала фура с таджикскими номерами. Водитель сказал, что да, Мустафо там — он махнул рукой, — сидит по подозрению в перевозке наркотиков, по 228-й, части четвертой, в отделе на станции, если раскрутят, то дадут восемь лет, а так… А вообще, подробности у Юсуфа, он тоже там, на рынке. Блин! Что есть из горячего? Неси.

Хозяин протянул ей российские деньги, потом, показав на кухню, сказал:

— Там мясо от шашлыков осталось, возьми немного.

Минуты остановки хватило, чтобы Мехри села в поезд. Вагон был плацкартный, забитый до отказа, как всегда летом. Мехри взяли в тамбур. Туда постоянно выходили курить потные мужики, и в сизом от дыма тамбуре становилось тесно. К вечеру того же дня она сошла на станции Россошь.

Когда она ступила ногой на перрон, Бармин только-только открыл охоту на вокзальных торговок. Девки и тетки бежали от него, и Мехри оказалась окруженной ими. Ее увлекли за собой, она побежала и остановилась там, где остановились и торговки. Большая, красивая, на вид чуть старше Мехри, торговка раками Юлька тяжело дышала рядом. Отдышавшись, спросила:

— Ты кто?

Мехри поняла вопрос, он был созвучен такому же вопросу на ее родном языке — «ту ки», и ответила:

— Мехри.

— А-а-а! — раздался крик, и торговки, а Мехри вместе с ними, побежали дальше, в конец перрона. Бармин стоял на платформе до тех пор, пока не отправили поезд. Недовольные торговки возвращались к лазу в заборе.

— Ну что стоишь? Пошли, — сказала Юлька, когда Мехри отстала.

Так она оказалась в доме у Юльки, где кроме ее самой жили двое Юлькиных детей, ее тетка и Николай, ухажер и бульдозерист, уже два года собирающий документы для поездки на ПМЖ в Германию. У Юльки была корова, Мехри подоила ее, чем приятно удивила хозяйку.

— Она что, у нас будет жить? — спросил Николай, когда вернулся вечером с работы.

— Тебе-то что? Одним больше, одним меньше, — ответила Юлька, с удовольствием наблюдая, как потемнело лицо Николая.

В четверг в доме топили баню. Николай и дети пошли первыми, потом туда же вошла Юлька, а когда Николай вышел и увел детей, настала очередь тетки и Мехри. Тетка умудрилась уснуть даже в бане, а Юлька, устав от попыток раздеть Мехри, окатила ее водой поверх рубашки. Потом они пили чай в предбаннике, и Юлька, поражаясь смуглой коже Мехри, сама удивляла ту белым, крепким телом. В окно был виден Николай, и тетка с Юлькой тут же завели разговор о мужиках, об их достоинствах и недостатках. Там-то Мехри впервые услышала слова о ПМЖ и Германии.

Т е т к а. Слышь, Юль, а в Германии деньги отмывают?

Ю л ь к а. Чего?

Т е т к а. Да ладно… По радио слыхала: отмыли много денег по схеме… Это как?

Ю л ь к а. Ты за паром следи лучше. (Поворачивается к Мехри.) А у вас русские бани есть? Или только турецкие? (Вновь резко тетке.) Да лей больше, чего боишься!

Т е т к а. Много вредно. Мясо может от костей отстать.

Ю л ь к а. Чего?

Т е т к а. Шучу… Так опять ему вызов прислали? Мне с почты сказали…

Ю л ь к а. Прислали.

Т е т к а. И чего?

Ю л ь к а. Да пусть мотает куда хочет! Что я, держу его, что ли?

Т е т к а. И ты с ним…

Ю л ь к а. Слушай, Татьяна Петровна! Что там у Павлины случилось? (Юлька пыталась поменять неприятную тему разговора.) Я краем уха слыхала, не поняла толком.

Т е т к а. Не поняла она! Так едешь в Германию или нет?

Ю л ь к а. Петровна! Твою мать! Следи за паром… Ой… Ну сколько можно…

Потом разговор перешел на другие темы.

— Один раз сидели на лавочке. Я, Ильинична, Верка, Домна, Катька с Калитвы. Вдруг Витька Бармин выскакивает с пистолетом и вот так наводит на нас и кричит: «Я вас всех поубиваю, если на вокзал будете ходить». Мы руки подняли, сдаемся, страшно, а Ильинична ноги задрала и назад, с лавки, да и уссалась. Витька хохочет, мы тоже смеемся, а Ильинична ноги подняла и лежит. Уссалась! Витька говорит: «Последний раз, бабки, предупреждаю!» Вот так и этот, ну чисто Витька. Чего смотришь? Я не права? Куда это он?

Она показала в окно, где старший Юлькин сын возился с велосипедом, потом оседлал его и выехал. Юлька проводила его взглядом и вдруг, сбросив с себя простыню, встала рядом с репродукцией известной картины, точно так же прикрыв себя веником. Только волосы на Юлькиной голове были не золотыми и не длинными. Во всем остальном сходство было удивительное.

— Я в твои годы уже старухой была, — сказала вдруг тетка.

Мехри сидела, не поднимая головы.

Всякий раз, когда заводили общий разговор и тетке по какой-либо причине не удавалось сразу становиться главной рассказчицей, она ждала удобного момента и со словом «короче» вламывалась в беседу. Потом ее перебивали, чаще всего Юлька, и тетка снова ждала паузы, и так несколько раз до тех пор, пока не заканчивала свою историю. Если же на нее долго не обращали внимания, она начинала вздыхать и охать. Каждое слово ее перемежалось еще и всплесками смеха. Особенно громко она смеялась, когда рассказывала что-нибудь со своим участием, точно подчеркивая этим некую отстраненность, давая понять слушателям, что она, тетка, обладает изрядным чувством юмора и сейчас, и в то время, когда происходило рассказываемое, была выше сложившихся обстоятельств, а то, что тогда что-то не получилось, так это потому, что «не охота было кого-то обижать», а раз люди не поняли, как надо было себя вести, то и бог и с ними, ничего страшного все равно не случилось. Но иногда тетка говорила такое, что все вокруг замолкали и вглядывались в нее, удивляясь, как точно, в двух словах она выражала то, что им самим не приходило в голову.

Рано утром все пошли на вокзал к поездам. Поднос с раками несла сама Юлька, ведро с отварной картошкой доверили Мехри.

— Раки! Раки! — бежала Юлька вдоль состава. Мехри едва поспевала за ней. Тетка торговала семечками, и, как ни странно, у нее покупали более всего.

В тамбуре стоял веселый парень в спортивном костюме. С высоты он оглядел перрон, увидел Юльку, подался вперед:

— Чё почём?

Юлька подняла поднос выше и громко, чтобы слышали и другие пассажиры, особым, торговым голосом прокричала:

— Вы посмотрите, какие красавцы, один к одному…

П а р е н ь (игриво). Ты лучше! Поехали со мной…

Юлька наконец-то выделила его из массы.

— Куда?

П а р е н ь. Со мной! Женюсь! Украду тебя, красавица!

Юлька, понимая, что торговли тут не будет, все-таки ответила на отходе:

— Тямы не хватит!

— Хватит! Не волнуйся.

Состав дернулся. Парень кивал головой, стараясь найти подходящее слово, но проводница уже закрыла ступени, и он, так и не найдя, что сказать, молча развел руки. Юлька крикнула вслед:

— Привет жене!

Торговки засмеялись. Лотошник, продавец сигарет, спросил у тетки:

— Петровна! Я у тебя деньги занимал?

— Занимал

— А сколько?

— Не помню…

— И я не помню!

Тетка смеялась вместе со всеми. Поезд ушел. Юлька оставила товар тетке, сказала Мехри:

— Ну, пошли, попытаем у Бармина.

Юлька подошла к Бармину и что-то ему сказала, показывая рукой на Мехри. Бармин подозвал ее к себе.

— Фамилия!

— Да ладно тебе, чего наехал, разговаривай нормально, — вмешалась Юлька.

— Так он муж твой? — так же строго продолжал Бармин

— Вить, ну не кричи ты, аж страшно с тобой стоять…

— А чего со мной стоять, а что вы вообще на вокзале делаете? А ну отсюда!..

На вторых путях сама по себе катилась цистерна. Маневровый тепловозик подтолкнул ее, и она шла теперь в гору, в тупик. Бармин прочел надпись на ее желтом боку: «Спирт» и что-то черкнул в записной книжке.

С появлением Мехри тетка перестала ходить к вагонам. Она караулила лотки. В этот раз на ней были очки, а в руках рыхлая, многостраничная газета, верно, оброненная кем-то из пассажиров. Тетка читала, но время от времени отрывала глаза и над очками выискивала на перроне своих. Найдя, прислушивалась, потом вновь возвращалась к тексту. Одну фразу из прочитанного произнесла вслух:

— «Какой короткой сделалась дорога, которая казалась всех длинней…»

Видно было, что фраза ей понравилась, и второй раз она произнесла ее уже про себя, словно ощупывая на вкус каждое слово, медленно кивая головой, попадая в ритм стиха, запоминая, беззвучно шевеля губами.

Юлька перебежала улочку, открыла дверь школы, с ходу поднялась на второй этаж. Под лестницей стояли ведра и швабра, на гвозде висел халат. Юлька быстро влезла в него, сняв с себя кофточку.

Когда ведро наполнилось, Юлька понесла его в конец коридора. Окна были с одной стороны, двери классов — с другой. Юлька обмакнула тряпку, не выжимая, укрепила ее на швабре и побежала по коридору, толкая швабру перед собой. Зазвенел звонок, но в коридор никто не вышел. Уроки давно закончились.

Юлька вышла из школы. Подъехал Бармин.

— На, посмотри, — Бармин протянул пакет.

— Ой, где взял?! — Юлька прикладывала к себе детские рубашки, словно примеривая.

— Лариске с одиннадцатого заказывал, она утром на Москву ушла.

— А-а! Спасибо.

— Подойдут? Не малы?

— Пашке как раз, а Петька подождет… Ты на станцию?.. Ну, пока. Спасибо.

Юлька перебежала улочку, быстрым шагом пошла к станции. Уже были видны постройки вокзала, когда ей стало плохо. Ее качнуло, рядом была лавка, и Юлька успела сесть. Глотая воздух, испуганно глядела перед собой. Боль отпустила, это стало ясно по ее лицу, куда вернулись краски, и по ровному дыханию, но нахлынула усталость, и Юлька, удивленная случившимся, решила пересидеть, отдохнуть на лавке у чужого дома.

Солнце уже опускалось, но все еще грело. Над пустынной улицей, над домами, тоскливо и коротко прошел звук тепловозной сирены. Юлька открыла глаза, нащупала пакет, влезла в туфли и пошла дальше.

Вечером к Юльке пришли гости. Тетки с вокзала. Всем хотелось послушать про Мехри, чью историю рассказывала Юлька. Тетки ахали:

— А если бы в нем лопнуло? Тогда кирдык? Бедняжка, это он из-за нее, наверное, хотел что-нибудь купить ей.

Юлька, понизив голос, наклонилась к уху тетки:

— Нет, ты представь себе! Говорят, за это много денег у нас дают! Ужас! Бр-р-р-р! Но себя травить! Дубина он. Ее жалко… Кто там еще? Коль… открой…

Тетка успела вставить:

— Себя разрушать грех.

Пришел Бармин. Вид Николая в майке ему явно не понравился. Тетка оживилась, когда на столе появились водка и закуска…

— Ну что, уважаемые, — начал Бармин, — сидим? Коля, не холодно? Нет? Так, бабки, о чем разговор? Лена, хорошо выглядишь… Эх, где мои семнадцать лет… Чего так поздно родилась?

Довольная Ленка, соседка, привыкшая совсем к другим словам в свой адрес, рассмеялась:

— Это вы рано…

Юлька, отсылая Николая одеться, повернулась к новому гостю.

— Садись. Что там, у Павлины, не знаешь?

— Да все нормально, потом скажу. Так, ну и…

Тетка прервала на правах старшей хозяйки дома:

— Короче, раз все нормально, давай разливай… Или ты в форме? Нельзя?

— Я не в форме. Можно.

Уходя, Бармин сказал, чтобы Мехри утром принесла передачу и что-нибудь из одежды — ночью в камере холодно. Юлька, раскрасневшаяся от выпитого, пошла его провожать. То же пытался сделать и Николай, но Юлька жестом остановила его, и теперь он заметно нервничал, чем смешил толстуху Ленку, огромную, но симпатичную соседку. Тетка, стараясь разрядить неловкость, появившуюся в доме после ухода Юльки, громко посетовала на кого-то из гостей, адресуя упрек в воздух, без имени, привлекая каждого домысливать ее слова самостоятельно:

— Я не видела, чтобы человек так много ел… ведь это… ой! Ленк, это не про тебя, не думай. Это про него…

У китайцев есть выражение: «Он съел его мечту!» Никак не пойму ее суть, и раньше не понимала, хотя училась хорошо, также, как Колькин малой, — вовлекала она Николая в разговор.

Они стояли у калитки. Бармин не торопился уходить.

— Я рапорт подал в «Альфу».

— Ну?

— Там нужно, чтобы были жена и ребенок.

— Все, Вить, иди. Завтра вставать к сочинскому.

— Да ладно… Вставать! Или Колька спать не дает?

— Я пошла.

— Постой. Я чего хотел сказать. Павлина из буфета увольняется, если хочешь, могу тебя туда…

— Так что с ней?

— Не знаю… Что-то не поделили.

— А-а!

— Ну?

— Все, Вить, завтра, правда, вставать, а у меня люди еще… все, все, иди.

Мехри на летней кухне сидела на полу у дверей и прислушивалась к разговору. Понимая, что судьба ее мужа сейчас в руках этого человека и только, он, единственный, может вернуть свободу Мустафо, она улыбалась, слыша его смех, настораживалась, когда Бармин повышал голос, и поэтому зло посмотрела на Юльку, когда та простилась с Барминым и тот ушел, сутулясь, и, как поняла Мехри, чем-то недовольный.

— Ой, я совсем забыла! — Юлька держала в руках сверток с рубашками. Тетка насторожилась, но, увидев одежду, успокоилась. Вошел Николай:

— Малым? Откуда?

— Да девчонки с московского, ты не знаешь…

— Дорого?

— Не смертельно, — Юлька отвечала, не поворачиваясь, боясь выдать себя. Тетка нахмурилась. Николай, потрогав целлофановые обертки, продолжил:

— А что Петьке обувь не заказала?

Юлька, радуясь, что нашелся повод стать «обычной» повысила голос:

— Заказала! А Пашке не надо?

Н и к о л а й (добродушно). Надо. Вон лапа, какая. (Взял со стола сигареты и вышел.)

Тетка, продолжая хмуриться, чувствуя неправду, спросила с хитринкой в глазах:

— Когда успела? С какого вагона девчонки?

— Давно… Я ведь тебе говорила. Уже не помнишь?

Тетка обиделась намека на слабую память, попереживала молча, потом новым тоном сказала, сразу «взорвав» Юльку:

— Не надо было брать! Юлька бросила свертки, вышла из комнаты. Тут же показался Николай.

— Что это с ней? Что было?

Т е т к а. Николай, сядь, есть разговор.

Николай сел напротив тетки, но та, посмотрев на него, вдруг улыбнулась и закончила не так, как хотела:

— Давай обои везде поменяем…

Бармин не обманул, принял передачу и даже разрешил свидание. Казалось, что Мустафо стал мельче. Он жадно ел, умудряясь и есть, и пить, и говорить одновременно. Сержант стоял у решетки и время от времени кричал, чтобы говорили по-русски. Мустафо успел сказать, что помочь может Юсуф с рынка, он ехал к нему, он должен помочь… Нужны деньги для милиции. Мустафо увели, свидание закончилось.

Мехри пошла на рынок. Юсуф торговал восточными пряностями. Маленький, как большинство жителей равнины, неприметный.

— Какой такой Мустафо, о чем ты? Иди, куда шла. Не мешай работать, не пугай клиентов. Побирайся в другом месте!

Мехри ушла ни с чем. Пометавшись возле рынка, не зная, куда себя деть, она сделала несколько неуверенных шагов в сторону открытых ворот, но остановилась и, повернув к станции, пошла быстрее. Услышав шум поезда, и вовсе побежала.

На платформе, стараясь не попадаться никому на глаза, выждала момент, когда проводница отвлеклась, и юркнула в вагон.

Станция медленно поплыла назад. Мехри надвинула платок на глаза, сняла с себя кофту и, скомкав ее, сунула через ворот под платье. Получился живот. Вытянув ладонью вверх руку, она пошла от купе к купе…

Вагон жил своей дорожной жизнью. Люди ели, где-то смеялись, кто-то в скуке не отрывался от окна. Мехри ничего не говорила, просто смотрела в глаза. Ей начали давать деньги и еду. Пригодился ее пакет. Она прошла коридор, перепрыгнула качающийся пол между вагонами, открыла дверь следующего. Это был спальный вагон. Проводница, улыбчивая, в коротком переднике, несла поднос с чаем. Увидев Мехри, закивала головой, без слов, опасаясь нарушить покой своих гостей, кивком послала Мехри обратно.

Следующие три вагона были плацкартными, и Мехри никто не мешал. Опять давали деньги…

Мужчину, спящего с открытым ртом, она увидела издалека. В глаза бросилось не поза, не его тучность, а большое красное яблоко на откидном столике, среди прочей еды. Когда Мехри прошла мимо, яблоко исчезло… Сидящий в этом же купе, у другого окна, лохматый парень пил воду из пластиковой бутылки. Горло его делало шумные глотательные движения, а глаза, скосив, смотрели на Мехри. Он перестал пить, не зная, как вести себя в ситуации, когда на твоих глазах свершилось маленькое, но все же воровство, затем горло его вновь дернулось, и Мехри пошла дальше, словно получив от него негласное разрешение.

В одном из вагонов проводница потребовала «долю», но даже с учетом этого, за пазухой у Мехри денег собралось достаточно.

На чужой станции она сошла с поезда и увидела приближающийся встречный состав. Мехри перебежала пути. Нет, ей не показалось: в конце платформы этот же поезд ждали несколько цыганок. Судя по одежде, из племени люли.

Ее отсутствия никто не заметил. Только Юлька подвинулась, освобождая место на ящике рядом с собой…

В тот же день на вокзале она вновь увидела группу цыган-люли. Они говорили на ее языке. Мехри остановилась, ей что-то сказали. Она ответила, и вдруг вцепилась в одну из цыганок. Та не отступила, и ссора должна была перерасти в драку, но вмешался худой цыган и оторвал свою женщину от Мехри.

— Ты что, из этих? — с испугом спросила Юлька, по-новому глядя на Мехри.

— Нет, — еще не остыв от схватки, ответила Мехри, — у нас есть дом!

Небольшой стайкой торговки шли по платформе — наступил перерыв до утра и у них, и у дороги. Они вежливо и церемонно попрощались с Барминым, стоящим у калитки, а Мехри откуда-то достала и протянула ему яблоко. Бармин, не меняя выражения лица, взял его и, подкидывая в ладони, пошел по перрону, с хозяйской придирчивостью поглядывая по сторонам.

Юлька, Мехри и тетка остановились у двери буфета. Тетка, понизив голос придержала Юльку.

— Погоди. А если она там?

Юлька отмахнулась, открыла дверь. Моложавая, с приветливым лицом буфетчица Павлина мыла большой холодильник.

Ю л ь к а. Здравствуй, теть Павлин.

П а в л и н а. А… Входи. Чего одна? Где тетка?

Ю л ь к а. Там, с вещами. Что новенького?

П а в л и н а. Да нет ничего… Посмотри сама… Завтра машина будет.

А ты чего хотела? Колбаску?

Ю л ь к а. А здоровье как?

П а в л и н а. На букву ха.

Ю л ь к а (встревожено). Что так? Заболела? Что-нибудь надо?

П а в л и н а. Нет. Типун тебе… Аленка надумала со своим разбегаться, вот и решила к ней в город ехать, с малым сидеть… Но обошлось… Тьфу… тьфу. А вчера…

Ю л ь к а (перебивая). Так ты не увольняешься?

П а в л и н а. Зачем? Ну, выбрала чего?

Ю л ь к а. С теткой посоветуюсь… Я сейчас.

Ее ждали не у буфета, а чуть дальше, за углом. Тетка подняла вопросительно брови, но Юлька лишь махнула рукой:

— Пойдем.

Вечером пришел Юсуф. Он сунул голову в калитку и попросил у Юльки разрешения войти. Мехри была в сарае, занималась скотиной.

— Нам надо поговорить, — сказал Юсуф.

— Да, — говорил Юсуф, отводя Мехри от дома к своей машине, — я могу помочь, но дело сложное, и никто не должен знать, что Мустафо ехал ко мне, а еще спроси у него, где товар, нашли ли менты товар, я должен знать это, деньги нужны, у меня есть, но ты, сестренка, сама понимаешь, — Юсуф неожиданно положил руку ей на грудь. Мехри вскрикнула, дернулась. Юсуф плотнее обхватил ее, потянулся губами, но вдруг налетела Юлька, а за ней в калитке показался и Николай. Юсуф прыгнул в машину и на задней передаче помчался по переулку.

За столом Мехри плакала, придерживая рваный рукав халата. Тетка утешала ее. Потом протянула стакан. Мехри отпила, поперхнулась, согнулась в кашле. Юлька понюхала стакан и тоже поморщилась.

— Ну все, водку попробовала, теперь еще мужика нашего попробовать осталось, и жизнь наладится! — не сдавалась тетка.

Все засмеялись, а тетка продолжила:

— Коль, поможешь?

— Да!

— Я тебе дам «да», говнюк сраный, злыдень писюкавый, — завопила Юлька и переключилась на детей: — А вы чего не спите?!

Тетка опять дремала или притворялась, уходя от скандала.

— Ну что? Пошли? — спросила Юлька

Ночь. Тетка осталась сидеть на холмике, откуда хорошо просматривалась дорога в обе стороны. Юлька и Мехри вошли в колхозные поля, «бить семечку». Юлька сбивала зрелые семечки в мешок, но когда семена не вываливались из гнезд, просто отламывала большие круглые чашки. Так было быстрее. Мехри повторяла все, что делала Юлька. Передвигались на четвереньках, молча.

Без света подъехала «Нива». Несколько человек с мешками в руках скрылись в посадках. Еще раньше туда же тяжело ввалилась тетка, но, распознав «своих», вышла, не таясь, из подсолнухов и села, сторожа и тех, и других.

Этой же ночью Бармин сидел в своей машине, припаркованной среди деревьев. Отсюда хорошо просматривался полосатый тупик и стоящая там одинокая цистерна со спиртом. Бармин не включал радио, огонек сигареты прятал в кулаке. Цистерна освещалась только луной. Было тихо…

На рассвете Бармин вывел свою машину из укрытия и уехал.

Станция. Утром с поезда сошли хозяин кафе и одна из девчонок с площадки дальнобойщиков. Хозяин сделал вид, что не заметил Мехри, и повел девицу к таксистам. Что было дальше, Мехри не видела, так как ее окликнула Юлька, и они вдвоем побежали к поезду:

— Раки! Раки!

В паузе, когда поезда не ходили, торговки в ожидании располагались вдоль забора, с «неопасной» стороны, недалеко от пролома.

Мехри шла к зданию милиции, но не свободно, а стараясь оставаться незамеченной, что было трудно из-за ее одежды. Нашла подходящее, на ее взгляд, место между двумя киосками. Отсюда было хорошо видно крыльцо отдела и несколько человек в форме, толпящихся у входа. Бармина среди них не было. Наконец появился и он. Мехри вышла из своего укрытия, направилась к нему. Но Бармина позвали, и он, бросив недокуренную сигарету, вошел в отдел. Мехри, уже не таясь, побрела к торговкам. Но и там села так, чтобы видеть крыльцо.

Бармин договорил по телефону, положил трубку, пошел к дверям. Мехри увидела его появление на перроне, он был один, и она поспешила ему навстречу. За несколько шагов до него, незаметным жестом сбросила косынку с головы, освободив волосы, тут же закрывшие половину лица…

Она вставала на пути Бармина, когда он пытался обойти ее, непонятно жестикулировала и непонятно причитала, потом стала падать вперед, сгибаясь в коленях. На перроне было малолюдно, но несколько человек уже остановились, увидев, как нелепо согнулся Бармин, пытаясь поймать женские руки, то поднимающиеся вверх, то, наоборот, колотящие по земле.

А причитания закончились — им на смену пришел тонкий, на одной жалостливой ноте, горловой звук: плач не плач, вой не вой.

— Петровна! — Бармин глазами искал торговок. Тетка, вздрогнув, тяжело поднялась, но Юлька уже пролезала через пролом в железной ограде, встревоженная увиденным. Подойдя, схватила Мехри за руку и, приподняв, развернула к себе. Мехри уткнулась ей в плечо, пряча сухие глаза…

— Ну что уставился? Иди воду принеси!

Юлька утешала Мехри, укоризненно поглядывая на Бармина.

Юсуф и худой цыган сидели на корточках у стены пакгауза. Табор шумел неподалеку.

Ю с у ф. Дорогой мой. Земля круглая, все равно домой вернешься. Об этом помни… Я у Джуги-бобо бывал, его хлеб-соль ел. Мы близкие с ним. Много чего вместе делали! А ты? Одно маленькое дело не можешь сделать для меня… Что ты за мужик? Ты мои слова понимаешь? Или? Мы земляки, мы должны помогать друг другу… Кто тебе поможет здесь? Мы! А мне? Вы! Ты! Я с тобой как мужик с мужиком говорю, а ты… Не можешь? Или не хочешь? Иди ты…

Юсуф говорил не останавливаясь, потом толкнул цыгана так, что тот сел задом на землю. Юсуф, поднимаясь, выругался и, отряхивая брюки, пошел к машине. Цыган схватил камень, размахнулся в спину уходящего Юсуфа, но сдержался и швырнул его себе под ноги. Женщины вскочили, похватали детей. Цыган усадил их, махнув рукой, и сам сел рядом. Задумался. Мгновение спустя, снова взял камень в руки и запустил его в одно из окон вокзала. Раздался звон разбитого стекла, почти сразу же выбежали милиционеры и потащили цыгана в дежурку. Юсуф удовлетворенно включил зажигание.

Пришел поезд, затем вновь появился хозяин кафе с девушкой. Он был явно в лучшем настроении, чем утром. Подошел к Мехри.

— Ну, ты не вернешься назад?

Судя по всему, мужа нашла? Суд был?

Потом проследил за ее взглядом и пояснил не ей, и не Юльке, а тетке:

— Пошалил малость спьяну, но пронесло, тьфу… тьфу. Ну, дай бог тебе. Пошли.

Прошел поезд, гулко, поднимая и завихривая мусор.

Поздно ночью в окно к Юльке постучал Бармин. О чем они говорили, Мехри не слышала, но когда Николай, взяв сигареты, вышел к Бармину, а Юлька повернулась от окна, Мехри поняла, что случилось что-то нехорошее:

— Утром надо идти в милицию. Там с твоим что-то случилось. Побили, что ли. Или он цыгана. Я не поняла толком…

Мехри бежала к милиции. Дверь была закрыта. Свет нигде не горел. За каким из этих окон находился Мустафо, Мехри не знала, поэтому подходила к каждому и вслушивалась в застекольные звуки, потом, осмелев, по очереди постучала во все. Никто не ответил. Лишь на станции в динамике что-то щелкнуло, длинно просигналил тепловоз, и Мехри присела. Тепловоз тронул с места, полоснув светом по темным, зарешеченным окнам.

Мехри пошла назад. У калитки ее ждала Юлька. Простодушная, она не могла ждать просто так: у ног ее лежал мешок с подсолнухами. С другой стороны неуклюже подходила тетка. Она волокла за собой еще один мешок. Юлька обняла Мехри и ввела в дом.

Утром у здания отдела шумел табор. Дверь отворилась, и оттуда спиной вперед вышел цыган. Его окружили женщины и дети, быстро увели. Мехри вошла в отдел. Где-то в глубине раздался лязг железа, и несколько человек пронесли носилки с лежащим Мустафо, ее мужем. Он увидел Мехри, разбитые губы дернулись в слабой попытке что-то сказать. Проем двери загородила нескладная фигура Бармина, поэтому Мехри не смогла увидеть, в какую сторону уехал санитарный «УАЗ».

— Ну что стоишь? Беги в больницу, давай освободи помещение, — грубо вытолкнул ее Бармин. — Черные! Совсем оборзели! Мне только ваших разборок здесь не хватало.

Вечер. Мехри у единственного освещенного окна больницы. На носках, едва удерживаясь на поставленных один на другой кирпичах, она ухватилась за решетку и, подтянувшись, заглянула в окно. Мустафо лежал на каталке раздетый, над ним склонилось несколько человек в белом. Врач отошел от каталки, подошел к окну, прикурил сразу две сигареты, одну сунул в губы забинтованного Мустафо. Тот пустил дым. Сестра засмеялась, вытащила сигарету и вывезла каталку в коридор. Все без звука для Мехри, как в немом кино.

Мехри с палкой в руках быстро шла по перрону. У стены, где обычно шумел табор, никого не было. Она с силой ударила палкой по земле, где мог и должен был сидеть худой цыган.

К больнице подъехал Бармин. Вначале вышел сам, потом потянулся за папкой, с заднего сиденья достал фуражку. Проделав все это, захлопнул двери и вошел в больницу.

Двор больницы. Из неприметной двери, рядом с котельной, вышел Бармин и сразу свернул в проулок, в другую сторону от машины. Вышел к школе, но и тут, обойдя ее, остановился у обратной от фасада стороны. На втором этаже горел свет. Порыскав глазами по земле, Бармин подобрал подходящую ветку и, подпрыгнув, задел ею стекло. Показалось удивленное лицо Юльки. Она кивнула и закрыла створки окна. Бармин стоял у стены. Потом отошел, встал так, чтобы быть видимым из окна, негромко свистнул. Свет погас. Бармин довольно улыбнулся, повернулся к углу здания, где должна была появиться Юлька. Он снял фуражку, пригладил волосы. Прошло время. Быстрым шагом он пошел вдоль стены, свернул за угол… Далеко впереди он увидел Юльку, спокойным шагом идущую от школы.

Юсуф увидел машину Бармина у больницы, развернул свою «шестерку» и выжал педаль газа. Колеса бешено вращались, попав в лужу и в грязь, машина пошла юзом, но, выстрелив сизым облаком, нашла колею и исчезла в ночи.

Несколько рядов лавок амфитеатром спускались к сцене. Артисты свои, из кружка при Доме культуры. Комната небольшая, да и зрителей, хотя все места заняты, человек двадцать, не больше. В полутьме они смотрели спектакль. По ходу действия пьесы героиня бросила в зал колготки, сняв их с веревки. Под смешки зрителей их поймала Юлька и передала в угол, где за пультом сидел режиссер. Он включал и выключал музыку, шумы, работал светом. Артисты сумели увлечь — это видно по лицам зрителей. Зазвучала музыка. Трагичная вначале, потом она поменялась, став воздушной, хрустальной. Вместе с музыкой менялось выражение на лицах Юльки и Николая.

Тетка храпела на своей половине, полупьяная. Дети были оставлены на Мехри. Старший уснул сразу, а маленькому пришлось рассказывать сказку. То ли мелодичность незнакомого языка, то ли новая нежность, но он не капризничал и, немного посопев, уснул. Мехри поправила одеяло у ребенка. Сидела, глядя на детей, потом нашла край своей косынки и сжала его зубами, будто это могло заглушить горькое, незнакомое до сих пор знание печали, не дать ему вырваться наружу, но глаза все равно уже наполнялись слезами.

— А своих нет? Чего так? — неожиданно подала голос тетка и тут же перевела разговор: — А у вас чем на станциях торгуют?

— Горохом.

— Горохом? Так от него же…

Тетка в подтверждение своих слов громко пустила газы, на что старший из детей мгновенно отреагировал: «Тише! Петьку разбудишь!», а потом вышла к Мехри:

— А как готовят, давай учи.

Потом тетка засыпала Мехри вопросами про «тамошнее» житье-бытье. Странный это был разговор. Говорила в основном тетка: сама спрашивала и сама же отвечала, изредка хитро поглядывая на Мехри, пытаясь понять, правильно ли угадала с ответом.

— Знаешь. Я что думаю. Люди везде одинаковые, только языки другие, да. Но… по жизни идут так же: родятся, учатся, работают, живут, сами родят… А живут так, как на лбу написано, а надо бы по-другому, самим что-нибудь делать. А ваши как живут? Ну не ваши, а те, откуда ты родом. А тебе Юлька про нас рассказывала? Нет? Ее прабабушка, моя мама… она из дворян. Мой папа был полковником. Они уехали в Китай в 22-м. А мы там родились, Маша и я. Мама работала белошвейкой, ее кружева даже во дворце были, в Шанхае. Потом папа умер. Потом Сталин заманил нас обратно, обещал паспорта — мы должны были ехать в Австралию. Туда маму звали замуж. Она молодая еще была и красивая. А сослали нас в Бузулук, дали четыре года. Там мама умерла, и Маша потом вышла замуж и родила Лиду, Юлькину маму. Потом с Урала поехали к солнцу, а потом уже сюда. А здесь и Лиду похоронили… мы с Юлькой одни остались. Жаль, ваза не сохранилась, ее, за кого мама должна была в Австралию ехать, он подарил… Вот так, неужели это было у нас у всех на лбу написано… А у Юльки… Ох мается! А тебе сколько лет? Ну, Юлька старше. Да? Ой, бедные вы мои… А что твое имя означает?

Мехри подняла и опустила плечи, не зная, как перевести на русский язык слово «нежность». Тетка смотрела на нее, трезвая и печальная. А закончился тихий вечер тем, что Мехри выжала сок из найденной накануне травы и, обмакивая в полученную жидкость спичку, соединила зеленой полосой теткины брови. Тетке «новое» лицо понравилось, и она отправилась спать, попутно поправив одеяло старшего из братьев. Смешно скопировала вдруг Бармина, шепотом грозно произнеся: «Фамилия? Тише, тише». Мехри еще посидела, подумала, а потом решительно макнула спичку в ту же зеленую краску. Было видно, что она что-то решила про себя.

Вернулись из театра Юлька с Николаем. Шумные, в хорошем настроении. Юлька заглянула к тетке, к детям, успокоенно обняла Мехри, которая давно уже, услышав голоса, ожидала в сенях.

Мехри ушла к себе, на летнюю кухню, но еще долго не могла заснуть, что-то обдумывая.

Босой, но еще в брюках и рубашке, Николай наблюдал за Юлькой, разбирающей постель. Она, нарочито медленно, грациозно задерживалась в какой-нибудь позе, поправляла только видимые ей складки то на простынях, то на подушках. Пауза затягивалась, идя к той грани, когда могла перейти в молчание. Юлька заговорила первой.

— Что с вызовом собираешься делать?

Николай пожал плечами, но, сообразив, что Юлька не видит его, озвучил:

— Не знаю…

— А кто знает?

Николай, подчеркивая свою самостоятельность в поступках, но допуская и ее участие в принятии решений, ответил:

— Оформлять буду. А ты что думаешь?

Юлька молчала. Затем повернулась к нему, уже не игривая, но и не успевшая выбрать верную интонацию:

— Ты хочешь знать, что я думаю?

Николай, пытаясь шутить:

— Ну, опять одно к одному. Хватит. Сколько можно?

Юлька неожиданно для него соглашается:

— Хватит.

Но что-то появилось в ее тоне. Николай насторожился.

— Что хватит?

— Все!

Николай подошел к ней. Она выше его ростом, поэтому обнимать ее стоя неудобно, и Николай попытался усадить ее на кровать. Юлька вырвалась, неожиданно сильно толкнула его.

— Отстань! Отстань, говорю.

Николай вышел на крыльцо, откуда-то сбоку достал газету и, расстелив, сел на ступени. Потом чиркнул спичкой…

Мехри еще не спала. На кухне было душно, и окно на ночь не закрывалось. На подоконнике стояли банки с водой, рядом с собой Мехри положила скалку. Она услышала шум на дворе, приподнялась. Было видно крыльцо и силуэт Николая. Мехри успокоилась, но продолжала наблюдать за ним, чему-то улыбаясь, но когда Николай бросил сигарету, которая недолго, еще видимая, летела до земли, а сам ушел в дом, Мехри перестала улыбаться…

…Юлька сидела, свесив ноги, на краю кровати. Она тяжело дышала, вновь глотала воздух. Николай, поняв, что это приступ, бросился из комнаты. Вернулся, держа в руках рюмку и кружку воды, заставил Юльку выпить лекарство. Потом набросил на нее, сидящую в рубашке, одеяло и опустился перед ней на пол, придерживая и одеяло, и ее.

— Все… Все… Все… Сейчас… Сейчас… — успокаивала себя Юлька, и верно, боль отпустила, лицо выровнялось, вновь став красивым. Николай сидел в той же позе, на полу. Поглаживал ее руки. Юлька наклонилась, коснулась его затылка губами, улыбнулась, будто извиняясь…

…Потом Мехри достала из-под нижнего одеяла небольшой сверток, а из него серьги и с таким же камнем кольцо. Все это она надела на себя и только потом улеглась спать.

У киоска, где Мехри купила булку хлеба, печенье, конфеты, то есть все, с чем ходят в гости у нее на родине. Никого не было, и ничто не мешало Мехри вытащить из-за пазухи деньги, снять серьги и кольцо и все это уложить в пакет.

Мехри вошла в отдел милиции и в нерешительности остановилась у приоткрытой двери кабинета. Сзади хлопнула дверь, и Мехри вошла в кабинет.

Бармин был один. Мехри положила пакет на стол перед ним и отступила к двери. Бармин заглянул в пакет, потом откинулся на стуле. Ему все стало ясно, и потому скучно. Мехри стояла, опустив голову, и поэтому насмешливый взгляд Бармина не достигал цели, а его молчание Мехри истолковала по-своему: она неуверенно повторила оскорбивший ее жест соседок из кишлака и вопросительно подняла глаза. Этот жест вначале еще больше развеселил Бармина, но затем разозлил, и не грубой уличной пошлостью, а своей ничем не прикрытой торговой обыденностью. Словно эта девчонка не предлагала себя, а напротив, покупала его вместе с законом и властью. А это было гораздо весомей предложения.

Бармин встал, потирая кулак о ладонь, пошел к Мехри. Когда он приблизился, Мехри вновь смиренно опустила голову, готовая принести себя в жертву.

— Шматко! — громко позвал Бармин, и в комнату вошел сержант. Через мгновение Мехри оказалась на улице, а в лицо ей летел пакет. Мехри в ответ разразилась длинной непереводимой бранью на своем языке. Она грозила двери маленьким своим кулачком, била себя по коленям. Наконец расплакалась. И пошла, выпрямившись, в хорошем настроении.

Бармин вошел в вагон. Проводник закрыл двери. Было утро, и вагон еще спал. Бармин медленно, от отсека к отсеку проходил его вдоль, переступая через сумки, уклоняясь от рук, свисающих с боковых полок. В какие-то лица вглядывался пристальнее обычного. Многие спали сидя. Это был поезд с юга, и Бармин следовал инструкции…

Назад Бармин шел быстрее, стараясь скорее покинуть вагон. Он спрыгнул на перрон, кивком попрощался с улыбающимся проводником.

Забор отделял перрон от площади. Когда поездов не было, торговки переходили на эту безопасную сторону. Бармин подошел к железным прутьям, остановился возле Юльки.

— Здорово! Стоишь?

Ю л ь к а. Семечки будешь?

Б а р м и н. Потом. Слушай, а эти твои, правда, «муж-жена»?

Ю л ь к а (кивая). Бармин! А у тебя отпуск бывает?

Б а р м и н. Не ной. Я тут не один вас гоняю.

Ю л ь к а. Не один… но… На обед вышел?

Б а р м и н. Какой обед? Рано еще… Так кто она ему?

Ю л ь к а. Слышь, Вить… Отпустил бы ты его… жалко ведь.

Б а р м и н. И всех ей жалко! А нас не жалко? Всех нас травануть мог.

Ю л ь к а. Это еще доказать надо. Да и не хотел он… сдуру все. Там мозгов «на рупь-двадцать», и то не каждый день… Она-то нормальная, хорошая.

Б а р м и н (уверенно). Докажу…

А если он дурак, чего она с ним? Такое придумала, хо-хо!

Ю л ь к а. А что она?

Б а р м и н. Да так… Суетится много.

Ю л ь к а. Ты что сказать хотел? А ну говори.

Б а р м и н (смеясь). Юль, а вообще, ты как ко мне относишься?

Ю л ь к а. Обожаю!!!

Б а р м и н. Вот и я об этом…

Ю л ь к а. Слушай, ты что подходил? Что хотел?

Б а р м и н. А что ты так со мной разговариваешь? Что я тебе сделал?

Ю л ь к а. Ничего!

Б а р м и н. Слушай, девушка… Ну, что-то же делаю…

Ю л ь к а. А я тебя просила?

Б а р м и н. Чего? Что с тобой? Куда ты? Ну, иди… иди

Ю л ь к а. Витя, опять «иди, иди»?

Б а р м и н. Я тебя не гнал

Ю л ь к а. Еще этого не хватало!

Б а р м и н. Юля, что случилось?

Ю л ь к а. Ничего! Погода меняется.

Б а р м и н. Ну, так бы и сказала сразу…

Юлька задумчиво смотрела ему в спину, потом подошла к тетке. Рядом стоял лотошник со своей шуткой.

— Петровна! Я у тебя занимал? Сколько?

— Помню! — поспешила ответить тетка.

— А почему в прошлый раз не помнила? Сейчас денег нет!

Торговки засмеялись. Юлька наклонилась к тетке, тихо сказала:

— Давай я его побью. Т е т к а (меняясь в лице). Юленька. Ты что? С цепи сорвалась! Это из-за него? Да? Что он опять сказал? Я ведь видела, вы разговаривали… Юля! У вас что, не кончилось? (Испугалась тетка.) Юля! Все ошибки, которые только можно было сделать, ты уже сделала… Да что тебе спокойно не живется? Люби ты себя больше…

— Это как?

— Дура!

Мустафо быстро шел на поправку. Бармину он сказал, что упал со шконки, но уже все хорошо, ничего не болит.

В палате кроме Мустафо лежало еще трое больных: юный «черный копатель» с оторванной кистью и двое железнодорожников. Один из них, средних лет, исколесивший в свое время всю страну, о ней и любил говорить, о ее былом величии, о ее былых размерах. «Не то пишут!» — он откладывал в сторону газету и излагал свою версию прочитанного. Он соглашался, что всех поразила, и их в том числе, неведомая «социальная» болезнь, и как ржа разъедает рельсы, так и этот вирус порушил души людей, особенно женские. Взять, к примеру, его жену, или медсестру Веру. И та, и другая мелкие, никчемные, и слова о «самопожертвовании» русской женщины — это слова, не более того.

— У нас машинист был. Один раз привел состав в Ростов, а там формировали новый. Ну, пошел, купил газеты, а в ней девки с фотографиями и телефонами. Смотрит: его дочь! Ну, он звонит и адрес узнает, типа он клиент…

— Митрич, кончай кино рассказывать, — оборвал рассказ второй железнодорожник — никто из наших в Ростове не формируется!

В слушатели свои он выбирал обычно Мустафо, наверное, потому, что тот молчал, кивая и соглашаясь со всем, что слышал, не понимая и половины. А во-вторых, кому еще можно посетовать на родное, как не иноземцу.

— Да я бы на месте этих шахтеров не голодовку бы объявлял… а в шахту бы не спускался. А куда без угля?.. Ну, сейчас лето, а зимой? Да перекрыть всем кислород… сразу деньги найдут!

У Мустафо повторно взяли кровь на анализ и пробирки отправили в район, в наркодиспансер. На этом настоял Бармин, и он же договорился с главврачом, что до получения ответа Мустафо будет находиться в больнице.

В палату вбежал больной. Подняв забинтованную руку, быстро, чтобы не задохнуться, выпалил:

— Мужики! Там чурку привезли с поезда. Менты сняли…

В коридоре у открытой двери в уборную стояли сержант и медсестра Вера. На Вере уже была марлевая маска, а руки, держащие клизму, были защищены перчатками. Когда больные подошли ближе, сержант подвинулся, загородив проем своей фигурой. В узкую щель было видно, как пожилой азиат сидел на ведре. Одна рука его была вздернута вверх, прикованная наручниками к ржавой влажной трубе, второй рукой он придерживал брюки. Мужчина смотрел, не мигая, прямо перед собой, в никуда, но когда услышал голоса в коридоре, быстро опустил голову, выставив седой затылок.

Сержант вошел в уборную, закрыл за собой дверь, и больные почти сразу услышали его довольное: «Есть!» Еще через некоторое время азиата со скованными за спиной руками повели по коридору, к выходу. Мимо Веры, мимо подошедшего врача. Больные пошли следом.

Желтый «УАЗ» скрылся за поворотом, и они, переговариваясь, направились обратно. На крыльце Мустафо почувствовал одновременно удар по ноге и толчок в спину. Он не упал, успев поймать перила. Дверь перед ним захлопнулась.

Он постоял немного на крыльце, потом вошел в корпус. Медсестра Вера что-то рассказывала санитарке, ни маски, ни перчаток на ней уже не было. Пожилая санитарка слушала Веру внимательно, прикусив нижнюю губу и изредка качая головой. Когда Мустафо проходил мимо, Вера перестала говорить и наклонилась к ящику стола. Но санитарка не отводила настороженного взгляда от Мустафо. Было ясно, что разговор был о нем.

И в палате никто не обратил на него внимания. Один железнодорожник спал, второй читал газету, молодой инвалид что-то искал в тумбочке. Мустафо прошел к своей кровати, сел там, скрестив ноги и уставясь в какую-то точку за окном, уходя от действительности.

Вечер. Мехри принесла еду. Хлеб, зелень, овощи. И отдельно, в бумажной салфетке, — несколько раков. Мустафо недоуменно поднял голову. Мехри, разделав рака, протянула кусочек розового мяса. Мустафо понюхал мясо в ее руках, съел. Затем попытался проделать то же самостоятельно, но вскрыть панцирь не получилось, и у Мехри вырвался смешок. Поняв свою оплошность, она тут же допустила следующую: сама извлекла мясо. Мустафо поел, вытер губы и руки. Молча пошел по отделению. Мехри поспешила за ним. В конце тускло освещенного единственной лампой коридора была комната, где хранили ненужные вещи. Сюда Мустафо затащил Мехри и, молча развернув, повалил лицом вниз на каталку.

Ночь. Пруд. Мехри входит в воду. Вода ей по колени, по пояс. Ее одежда на берегу. Сверху пронесся поезд, и Мехри прикрыла грудь руками. Ненадолго зарядил дождь. В медленной воде пруда, как на асфальте, лопались пузыри.

Юсуф проснулся вовремя. Мустафо выходил из больницы. Его ждали Юлька и Мехри. Мустафо робко поглядывал на незнакомую девушку стоящую рядом с женой, и Юлька, словно почувствовав его состояние, отошла на несколько шагов. Мустафо сразу стал активнее, жестикулируя, несколько раз провел рукой по голове. Потом они подошли к Юльке, и Мустафо поднял большую из сумок.

…Юсуф повернул ключ зажигания, но двигатель не запустился. После нескольких попыток Юсуф выбрался из машины и открыл капот…

…Пройдя полпути до станции, девушки расстались с Мустафо. Он пересек улицу, они пошли дальше. Мехри несколько раз посмотрела ему вслед.

…Юсуф подъехал к станции. У забора стояли только женщины. Юсуф порыскал взглядом по сторонам, развернул машину и медленно поехал назад.

Мустафо пошел в парикмахерскую, благо в этом городке все было рядом. Это была небольшая комната.

В одной половине ее висело больше зеркало, к нему был придвинут стол, на другой стояла тренога, и странная самодельная конструкция со множеством лампочек, перед шторкой стоял табурет, такой же, на каком сейчас сидел Мустафо. Ему уже обрили полголовы, когда вошел Юсуф.

— Никто не занимал?

Парикмахер, не поворачиваясь, через зеркало ответил:

— Нет, посиди немного.

Парикмахер правил бритву, а затем и вовсе отошел, чтобы отпить чай из стакана и издали полюбоваться на свою работу. Язык, на котором заговорил новый посетитель, был непонятен для него, но он улыбнулся, радуясь, что его парикмахерская стала местом для встречи друзей. Юсуф начал традиционно:

— Земляк, ты откуда?

М у с т а ф о (радостно). Из Шомансура.

Ю с у ф. Все нормально? Ты узнал меня?

М у с т а ф о. Нет.

Ю с у ф. Я — Юсуф. Как дела? Отпустили?

Мустафо кивнул утвердительно. Парикмахер, отводя руку с бритвой:

— Не крути головой, порежу.

Ю с у ф (скороговоркой). С товаром что сделал?

М у с т а ф о. Нет товара.

Парикмахеру надоело быть безголосым участником, он поворачивается к Юсуфу.

— Ты стричься или фотографироваться?

Юсуф подходит к зеркалу, проводит рукой по волосам и коротко бросает на таджикском языке:

— Где «лекарство»?

М у с т а ф о (не понимая). Какое?

Ю с у ф. Ты Мустафо?

Мустафо кивает. Юсуф разглядывает его в зеркале, потом другим тоном, доброжелательно, говорит:

— Менты отняли? Или в дороге спрятал? Место помнишь?

В парикмахерскую вошла девочка-подросток. Мастер, увидев ее, обратился к Мустафо:

— У тебя время есть? Подожди минуточку. Она уже второй раз приходит, и, не дожидаясь ответа: — Здравствуй, проходи туда… садись. Что делать будем?

Девочка что-то невнятно произнесла. Мастер включил свет, пошел к камере.

Ю с у ф. У тебя родственники есть?

М у с т а ф о. Я сирота.

Ю с у ф. А у жены?

М у с т а ф о. И у нее нет.

Ю с у ф. Где нашли друг друга?

В интернате?

М у с т а ф о. Дядя, ты много спрашиваешь. Скажи, что тебе надо.

Парикмахер, услышав раздражение в голосе Мустафо и приняв это на свой счет, отошел от треноги:

— Извини, друг, сейчас закончим. — И, понизив голос, добавил: — Она делает фото для жениха, в армию. Освежить? — берет «грушу».

Ю с у ф (по-русски). Голова пока есть, должна быть свежей.

Мастер поворачивается к Юсуфу.

— Садись. Как стричь будем? Ты пока решай, я на минуточку.

Идет к фотоаппарату.

— Пальчик приложи к щечке… Умница! Голову наклони… Умница! И… раз!

Хлопнула дверь. Мустафо вышел, промелькнув в окне стриженой головой. Он услышал звук двери за спиной и, убыстрив шаг, сошел с тротуара: так уходит дичь от охотника, унося ноги прочь не по прямой, а петляя, стараясь быть ближе к стае. Увидев Мехри и Юлю, пошел медленнее, расслабив спину. Юсуф смотрел ему вслед, потом скрылся в парикмахерской.

Мустафо, не дойдя немного до своих, остановился, повернул назад. Мимо окна прошел, согнувшись, опустив голову. Встал за углом дома, уже сам выступая в роли охотника.

Юсуф и девушка вышли вместе. Юсуф улыбался, что-то говорил ей, показывая на машину, попытался взять ее за локоть, но девушка отвела руку и ушла. Юсуф открыл машину и занес уже было ногу, как что-то насторожило его и он резко обернулся, но Мустафо, делая обманные движения, как в национальной борьбе, уже просовывал свои руки ему за спину, находя ремень и притягивая к себе, подбородком передавливая шейную ямку. Лицо Юсуфа налилось краской, руки его оказались прижатыми и беспомощными, рвануться в сторону и ослабить хватку мешала открытая дверь машины. Мустафо сопел, ему удалось удобней взяться за ремень и, подавшись назад, оторвать Юсуфа от земли и уже совсем из последних сил сдавить и с боков, и спереди подбородком. Юсуф обмяк. Мустафо бросил его на сиденье и пошел, тяжело забирая воздух и потряхивая кистями рук.

Все произошло так быстро, что никто ничего не заметил: ни Мехри с Юлькой, ни девочка-подросток, ушедшая не так далеко; только в машине медленно приходил в себя Юсуф.

Мустафо увидел изгородь вокзала, фигуры стоящих там людей, распознал среди них свою жену и ее рослую спутницу. Это успокоило, но и вызвало новый всплеск энергии, взамен только что растраченной, и он решил прогуляться, не идти пока к Мехри. Ведь фактически это был первый день его свободной жизни в России.

Он свернул в первый же проулок и пошел, посматривая по сторонам, вдоль старых, одноэтажных домов. Окна были на уровне его глаз, но ничего не просматривалось за глухими ставнями, сколько он ни вглядывался. Лишь кое-где просачивались звуки и запахи чужой жизни. Внезапно он насторожился: навстречу шло несколько парней. Мустафо перешел на другую сторону, сделал вид, что сверяет адрес дома, намалеванный белой краской на стене, с тем, что был у него в памяти. Парни приближались. Было уже ясно слышно, что они разгоряченно и смачно о чем-то спорили. В резких голосах чувствовалась сила и опасность. За калиткой, к которой прижался Мустафо, вдруг рыкнул пес, судя по всему, из крупных. Мустафо вздрогнул, поняв, что незамеченным он не останется, пошел на хитрость. Он громко выкрикнул: «Толя, Толик, Витя!» — будто бывал в этом доме не раз и на его зов обязательно кто-то должен был откликнуться. Парни прошли мимо, даже не взглянув на него, а собака, потревоженная шумом и присутствием чужого, уже бешено рычала, грызла штакетник. Казалось, что деревянная дверца не выдержит ее наскоков, и Мустафо поспешно отошел. Собака побежала за ним по своей стороне. Мустафо опять пересек улицу и зашагал еще быстрее. Он не стыдился своего бегства, так как его никто не видел ни сейчас, ни тогда, когда ему было страшно.

— Ну все, он свободен. У Бармина ничего нет на него. Теперь ты повезешь его домой? — спросила Юлька.

Они стояли на перроне, прислонившись спинами к решетке. Подносы с красными раками и таз с кульками гороха были накрыты марлей.

— Деньги есть? На дорогу хватит?

Мехри вновь кивнула, думая о чем-то своем. Потом достала деньги, протянула Юльке.

— Тьфу, дура! — сплюнула Юлька — Убери.

Подошел железнодорожник.

— На 42-м пути размыло. Движение закрыто. Отдыхайте.

Потом выругался и пошел дальше. Его слова заглушил голос дежурной, кого-то о чем-то предупреждающий, потом раздался грохот сцепки вагонов, и как-то вдруг быстро все опустело и стихло…

Мехри и Юлька шли от станции. Большая сумка висела между ними. Подъехал Бармин, предложил подвезти. Мехри смотрела то на него, то на Юльку, которая, в свою очередь, делала вид, что чем-то поглощена и потому не сразу обратила внимание на машину, а увидев, не сразу поняла, как она тут оказалась. Потом искусственно обрадовалась:

— Ой… Спасибо! За нами Коля сейчас приедет.

Бармин уехал. Девушки пошли дальше, спотыкаясь о тяжелую сумку. Мехри с интересом поглядывала на Юльку, теперь и в самом деле поглощенную мыслями. Иногда они встречались взглядами, но Юлька смотрела сквозь, как на чужого человека. Когда они остановились поменять руки, Юлька, не разгибаясь, сказала, скорее самой себе, чем Мехри:

— Ну и характер! Говнюк! Трус!

Мехри не поняла, никак не отреагировала, не выразила сочувствия. Это задело Юльку. Она повернулась.

— Ты зачем к нему ходила?.. Его этим не проймешь… Ну, а ты… дура! Твоего и так отпускали… А он что сказал?.. Я же говорила, что он не мужик, трус, всю жизнь трус… Дуры мы… Ну что молчишь?.. Или он тебе понравился? Что так смотришь?.. А-а, покраснела, понравился?

Навстречу, поднимая пыль, мчался трактор. Бармин принял вправо, быстро поднял стекло. Впереди ничего не было видно, и он решил переждать. В зеркало был виден удаляющийся трактор.

Когда Мустафо вновь вышел к вокзалу, то увидел лишь безлюдную площадь. Пусто было и по другую сторону изгороди, на платформе и на путях. Стриженой голове стало зябко, он поежился, пытаясь согреться, сильно потер затылок. Огляделся и, кажется, нашел выход: решил пойти единственно знакомой дорогой, мимо парикмахерской, к больнице.

В конце улицы показался трактор. Он мигнул фарами и остановился. Из кабины выпрыгнула Мехри и пошла ему навстречу…

Николай перегородил трактором всю улицу, но никто из соседей не роптал — наверно, сюда редко заезжали машины, а может, просто, никто не хотел связываться с Юлькой.

Поезда еще не ходили, и выпал целый день из плотных будней: Юлька и тетка не знали, чем заняться, куда себя деть. Тягостный день, как сказала бы тетка.

На веревке уже сушились детские вещи, а сами сыновья заканчивали ремонт калитки. Мехри, по-восточному полив двор, по-восточному же подметала его, без пыли. Мустафо был рядом с детьми: учил играть их в «альчики», древнюю восточную игру, не догадываясь, что рассказывает о русских «бабках».

— Ты на следующий год не меняй у меня обои, мне эти нравятся, — тетка сидела вместе с Юлей на крыльце основного дома. Тетка продолжила: — Николай со старшим гавкаются опять.

— Да вижу, что ты мне все одно и то же…

— Знаешь, почему в Китае по три урожая снимают?

— Ну? — Юлька вздрогнула от неожиданного вопроса.

— Когда много свадеб играют, земля плодороднее становится.

— Ну? Дальше… Дальше… Не бойся!

— Ну и… вам пора.

— Вот и иди сама замуж.

Тетка на секунду опешила, но нашлась:

— Ой… Милая моя. Ты постарела, но не повзрослела, и, испугавшись, что ненароком обидела родного человека, спросила: — Ну, а эти что, скоро уедут?

Юлька, внимательно глядя на тетку и начиная жалеть ее, ответила:

— Не знаю… Так что насчет замужества?

Тетке стало неловко и за Юльку, и за свой вопрос, но ответила она неожиданно весело:

— Охо-хо! Это бабы к старости с ума сходят, а мужики нет, мальчиками не становятся.

— Ты лекарства пила сегодня?

— Боюсь я твоих лекарств, уж ты не обижайся!

Так по-любовному, по-родственному закончился бы их разговор, не завопи вдруг Юлька через двор Николаю:

— Да оставь ты их, пусть делают, как могут!

Николай присел на крыльцо рядом с женщинами, не боясь испачкать их замасленной курткой. Большие руки свесил с колен и всем своим видом показывал, что он устал, но если что надо, то… но спросил о другом:

— Ну что, не открыли дорогу?

Юлька, пропустив его слова мимо, толкнула плечом тетку, прервав ее невнятный сон:

— Господи! Да что же ты спишь все время?

— Ох! Юленька, Юленька! — ответила тетка — Вот закрою глаза, и будто нет тебя. — Спокойно и, зевая, нараспев добавила: — Я сплю, чтобы обиды забыть.

Ю л я. Да кто тебя обижает? Бусенка, ты что? Хочешь, чтобы я тебя пожалела?

— Слышь, парень, — обратился Николай к Мустафо, — а ты знаешь Бек… Бек… Бекморозова? Тьфу. Бекмерзоева! Он из ваших, из Ташкента, в одной роте были. Во сачок был! Один раз…

— Они не из Ташкента, — оборвала Юлька. — Сгонял бы на станцию… Что там у них.

Тетка вдруг сказала:

— Живых все меньше в телефонной книжке.

Ю л ь к а. Ты чё, теть Тань?

Т е т к а. Это не тетя Таня, а тетя Аня.

Ю л ь к а. Какая?

Тетка вздохнула. Николай пошел к трактору, завел его. Во двор вползло облако едкого дыма. Юлька сморщила нос, а тетка сказала:

— Ты чего? Ведь не пахнет ничем…

— Подожди! Я с тобой.

Юлька пошла по двору.

Пришла Ленка.

— Где Николай? А я смотрю: трактора нет. А кто есть? Мустафо? Идем, поможешь.

Во дворе стоял улыбчивый мужик в синем сатиновом халате. Трудно было угадать в нем забойщика, если бы не брусок-точило, клеенчатый фартук да длинная заточка в руках. Когда свинью поволокли из сарая, поднялся визг. Мясник крикнул что-то веселое и кивнул Ленке: «Давай!» Ленка, за ней Мустафо ухватились за задние ноги свиньи и дернули вверх. Животное потеряло опору, и мясник так же весело заколол ее. Визг оборвался.

Ленка принесла водку, стаканы, что-то из закуски. Свинью посадили на толстый зад, подперли с боков кирпичами, обложили соломой. Под треск костра Ленка с мясником подняли стаканы. Мустафо не пил, но и не уходил — все, что происходило у него на глазах, особенно костер, паливший щетину, было для него новым. Не стал он пробовать и «свежину», которую быстро приготовила Ленка.

Уже во дворе у Юльки он оттянул кожу у себя на кадыке и несколько раз произнес: «То-о-о ба» — так делали старухи в кишлаке, когда видели и слышали что-то бесовское, прося, чтобы «это» их не задело, прошло стороной.

У забора, огораживающего перрон, никого не было. Пусто было и на путях, хотя сами они поблескивали на солнце и казались от бликов живыми и надежными. Трудно было предположить, что где-то выше, на 42-м километре мягкая вода сумела разворошить насыпь и в течение свое увлечь несколько метров металла, остановив движение поездов. Николай пошел к железнодорожникам узнать про ремонт дороги. Юлька ждала его у забора. Она так долго смотрела вдаль, что глаза ее заболели и она сомкнула веки. Так и стояла, прислонившись лбом к пике забора, пока не вернулся Николай. Юлька открыла глаза и встретила его вопросом, почему она запахи не чувствует.

По пыльной дороге, среди полей шли тетка и Мустафо. Справа были посадки свеклы, слева рос подсолнух. Видно было, что тетка стояла перед выбором, еще не решив, чем набить клетчатую сумку Мустафо, и шла медленно, поглядывая по сторонам.

— Ты думаешь, я не знаю, что чужое брать нельзя? Знаю. Это грех. Но в закрытый рот муха не залетит. Понял? А на счет этого, — тетка показала на подсолнухи, — так все бьют, что, мы одни, что ли? Вот у своих воровать нельзя. Это ни один бог не простит. Так что берем: буряк или семечку? Ты сильный? А? «Мустафа дорогу строил…» Кино смотрел? Ну, какого хрена ты все молчишь? Хоть по-своему отвечай. Со своей-то болтаешь, чизе-мизе, — передразнила тетка. — Домой пора. Юлька дергаться начнет.

— Чизе-пизе, — вдруг хихикнула тетка.

Показалось здание брошенной фермы. Стекол не было, как и самих рам, и черные провалы кое-где были прикрыты черным же рубероидом.

Тянуло дымом, наверное, вкусным и знакомым, так как Мустафо вдруг напрягся, вглядываясь.

Мирная возня детей, казан на очаге и, главное, спокойствие и умиротворенность в позе цыгана, привалившегося спиной к стене, — картина, которая открылась глазам Мустафо. Он присел, начал снимать с плеча сумку, пока нерешительно, но к чему-то готовясь. Тетка тоже увидела цыгана, оценила движение Мустафо и, когда тот хотел рвануть вперед, сама вдруг взмахнула руками и, подавшись к Мустафо, вскрикнула, якобы подвернув ногу. Мустафо пришлось вернуться, чтобы подхватить ее. Тетка причитала, показывая, как ей больно, обеими руками цепко опиралась на Мустафо, но, увидев что-то за его спиной, вдруг разжала пальцы, призывая и Мустафо посмотреть туда.

В проеме дверей бесшумно кричала беременная цыганка. Обеими руками она держала свой живот и вдруг, это и увидели тетка с Мустафо, начала сползать по стене, успев сделать всего пару шагов от входа. К ней бросились дети, но цыган жестом отогнал их, а сам, снимая на ходу длинный халат, поспешил к женщине. Из-за его спины полетели разорванные женские штаны — изоры, — и, очевидно, он что-то прокричал, так как дети побежали кто к ведрам с водой, кто с ножом к огню, а у женщины поднялись вверх голые колени. Дети быстро вернулись и стали близким полукругом, ожидая новых указаний.

Наконец цыган выпрямился, и дети радостно запрыгали, а Мустафо и тетка, ошарашенные увиденным, тоже подняли руки вверх, как делают это болельщики на стадионах. И только сейчас на дороге показались другие женщины табора. Услышав ликование, они ускорили шаг.

Немного погодя, Мустафо и тетка пошли назад, домой.

— Надо же, подвернула ногу, а болит рука, — недоумевала тетка, — как работать буду?

Их уже ждали. По случаю выздоровления и освобождения Мустафо неожиданно решили «собраться», а может, и просто придумали этот повод — уж больно унылым выдался день. Ну, решили, так решили: Мустафо из кирпичей сложил очаг, обмазал швы глиной. Мехри неловко колола дрова. Топор застревал в дереве, и она переворачивала его, била о землю обухом. Николай не выдержал, подошел, быстро наколотил кучу щепок. Мустафо выбрал несколько поленьев, развел огонь в очаге, давая окаменеть глине. В доме нашелся казан, его с песком добела отмыла Мехри. Потом женщины резали морковь, лук. Мустафо проволокой прикручивал шумовку к толстой ветке, чтобы было сподручнее. Когда обжарились кусочки сала, он выскреб их из казана и, посолив, положил тарелку на стол. Николай догадался, что пора разливать. Мехри сверху покрошила лук, и это блюдо, «предисловие» к плову, всем понравилось. Мустафо хвалили, и он гордо и немного снисходительно на всех поглядывал.

Мехри ушла к себе и вскоре вернулась, переодевшись в национальное платье. Тетка оценила, а Юлька даже чмокнула ее в щеку. Тетка показывала руками, что надо бы соединить, дорисовать брови. Юлька не поняла, а Мехри вдруг смутилась. Мустафо делал вид, что ничего не замечает. На шум пришла Ленка. Она принесла банку солений. Поставила на стол и пошла к очагу, чтобы посмотреть на секреты «другой» кухни. Она так и сказала:

— Сейчас все узнаю! Ихние секреты…

Мустафо, закладывающий рис, стал делать все медленно, чтобы Ленка лучше запоминала и, уже совсем осмелев, послал ее на кухню за горячей водой. Подошел Николай с двумя стаканами, один протянул Мустафо, второй Ленке, а сам побежал за третьим. Мустафо, дабы никого не обидеть, отпил немного. Ленка поплыла к столу, пытаясь изобразить что-то восточно-танцевальное. Юлька схватила Мехри за руку и подтолкнула в сторону Ленки. И Мехри, чтобы тоже никого не обидеть, пришлось сделать несколько движений, но, натолкнувшись на взгляд мужа, оборвала танец и ушла на кухню. Тетка, заметившая эту «глазную перебранку», вдруг захлопала в ладоши, обращая их к Мустафо. Тот отрицательно покачал головой, но, когда Ленка, все также что-то выделывая руками, повернулась к нему, пошел в танце ей навстречу, одну руку убрав за спину, а другую, выставив вперед, ладонью перед глазами, словно прячась от низкого солнца. Николай неожиданно правильно отбивал ритм на табурете… Юлька, как когда-то Мехри, щелкала пальцами.

Мехри видела танец мужа и этой огромной девушки, и хотя был танец смешным и все вокруг радовались, ей стало грустно и она, покинув кухню, прячась в тени, незаметно пересекла двор и вышла за калитку, унося от всех свою тайную тоску.

Вдоль дома, от двора к двору бежала узкая дорога. Она стала еще уже от трактора Николая. Мехри пошла в другую сторону, к станции. Шла она медленно и спокойно, легким шагом горянки, и тьма ее не пугала: может, успокаивали и помогали домашние звуки за спиной. Когда во тьме, еще далекие, обнаружились желтые огни станции, она остановилась. Лунного света хватало, чтобы Мехри смогла пересчитать деньги. Где-то впереди, то яростно, то лениво, перекликались собаки, и Мехри, постояв немного, пошла обратно вдоль колеи, мимо цистерны, мимо Бармина, сидящего в машине, в засаде.

Бармин тоже слышал звуки застолья, но они его не радовали, может, поэтому у него было не «служебное» выражение лица, а совсем иное. Он увидел Мехри, это на мгновение от-влекло его, он даже хмыкнул и улыбнулся самому себе, но глаза при этом оставались пристально направленными вперед, глядя гораздо дальше цистерны…

Юлька прибирала со стола. Николай сидел напротив тетки. Она, потирала рукой плечо, но радовалась, что наконец-то ее не перебивают.

— Вот, — продолжала тетка, — они были там раньше нас. Она в поезде переспала с артистом, который Сталина играл. Родила сына. Женьку. Женико! А возомнила, что родила от Сталина и сама якобы княгиня, ну и вела себя так, будто всю жизнь прожила в Кремле. Ну и попала в Бузулук…

А где теперь, не знаю. Мы освободились, они еще там были. Юлька не помнит, ее еще на свете не было, а Лида ее знала хорошо. Бузулук ведь маленький… Коль, ты мне что обещал?

Николай поднял лицо:

— Что?

— В шифоньере дверца скрипит и ночью открывается. Страшно ведь одной.

— Возьми к себе малого, — Николай легко стукнул пасынка по затылку. — Он большой, защитит.

Мальчик посмотрел на мать, на тетку и отодвинулся от Николая.

Т е т к а. О чем это я? А… о княгине… Сколько же ей сейчас… А, бог с ней… Коль, а ты черных любишь? Немцы не любили.

Н и к о л а й (не зная, как ответить). Нормально.

Т е т к а. Да вроде они ничего, но я все равно ночью не сплю… Страшно, когда чужие в доме.

Вмешалась Юлька.

Ю л ь к а. Ты лекарство опять не пила?

Т е т к а. А разве можно?

Мальчик фыркнул. Николай опять легонько толкнул его в затылок. Юлька, увидев это, молча отвернулась, чтобы сын не искал в ней поддержку. Николай подвинулся со стулом вместе, пытаясь примириться, притянуть мальчика к себе. Но тот плечом стряхнул руку. Тетка поспешила разрядить обстановку.

— Юль! У меня туфли новые есть, ты брала в прошлом году… Давай ей отдадим. И ты, Коль, что-нибудь посмотри у себя. А! Вспомнила! У меня и кофта есть.

Тетка взяла из вазочки карамельку, дала мальчику. Подошел младший. Тетка и ему дала конфету. Затем увела их с собой.

…Она открыла крышку сундука, в глубине нащупала плотный узел, сняла марлю — там были кружева. Воротники, рукава, накидки. Тетка разглаживала их в руках, встряхивала. Затем отделила из стопки пару воротников и укрыла ими плечи мальчиков, а большой, с кистями воротник накинула на себя. Тетка улыбнулась, попыталась, не вставая, увидеть себя в зеркале. Мальчики тут же скинули с себя кружева, поняв, что «это девчачьи». Под вещами лежала небольшая, тисненой желтой кожи сумка с металлическими уголками. Из нее тетка достала книжицу — «Молитвослов» — и несколько старых фотографий.

— Это ваш прапрадедушка Петр. Петр Александрович Сысоев. А это моя мама, ваша прапрабабушка, Анна Семеновна. Ануся.

Мальчики придвинулись, сели с двух сторон. В желтом свете торшера, луч которого падал только на кружева, оставляя лица в тени, неподвижные фигуры детей и тетки с белым воротником на плечах напоминали картины старых мастеров. Хотелось видеть золоченую раму и морщины кракелюр. Рамы не было, а морщины… Тетка смотрела на фотографии.

— Господи! Сколько же мне лет?

За стеной послышалась ленивая перебранка. Тетка, надеясь быть услышанной, добавила громко:

— Зато мне глупость уже не грозит.

Она достала кофту, развернув, осмотрела, потом позвала старшего мальчика:

— Слушай, Паша. Ты знаешь, где у мамы конфеты лежат? Принеси одну.

Мальчик не отреагировал. Тогда тетка выбросила три пальца и сказала:

— Неси три. Ух.

Паша помчался на кухню. Через мгновение раздался звук битой посуды и чуть погодя рассерженный голос Николая.

Мехри расстилала постель. Хотя и был во времянке топчан, но одеяла, одно на другое, клались на пол. Мустафо встал, чтобы не мешать, вышел во двор. Через изгородь — дом Ленки, и там горел свет в окне. Мустафо обошел трактор и, скользнув в лаз между двумя дворами, подошел к окну.

Ленка. Перед ней фляга с медом. Забирая мед черпаком, Ленка разливала его по банкам. Несколько капель упали ей на руку, она слизала их, не дав растечься. Все делала неторопливо, отработанными движениями. Что-то ее насторожило, она подняла голову, посмотрела в окно, не испугалась.

В глазах вызрела усмешка. Плавным движением ладони она убрала следы меда с губ и прыснула, не выдержав…

У калитки он столкнулся с Мехри. Она посторонилась, пропуская его, но он не мог оставить жену ночью одну на улице, поэтому встал рядом.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто вышла…

— А-а-а. Иди домой.

Но оба остались у калитки, так как со двора донеслись голоса, причем в женском, более громком, и раздражения было больше.

— Ну что он тебе сделал? Ну что вы никак не поладите? Ну почему я все должна сама… Надоело, ей-богу!

Н и к о л а й. Но я же…

Ю л ь к а. Ой! Иди ты… Я еле хожу, голова болит с утра. А ты что? У тебя руки откуда растут? И тише вы, ради бога, Петровне что-то нехорошо.

Раздался детский всхлип, но быстро затих: наверное, все вошли в дом. За все это время Мустафо ни разу не взглянул на Мехри, а когда вновь послышался Юлькин громкий шепот, уже обращенный к ним:

— Эй, молодежь. Калитку не забудьте закрыть! — повернулся и повторил: — Идем.

Но вновь послышались голоса, и Мехри с Мустафо, не сговариваясь, скользнули за угол, где встали, тесно прижавшись друг к другу. Мустафо сверху смотрел на затылок жены, Мехри казалась более испуганной, чем он…

— Да что ты придумываешь? Нормально я к нему отношусь, одинаково. Это ты в последнее время странная ходишь. И Петровна заметила…

— Что?

— Слушай, Юль, я ведь молчу, что этот сюда каждый день ходит, уже сто лет молчу.

— А ты не молчи! Сделай что-нибудь.

— Что? Погнать его? Только скажи?

— Господи! Да что же я все должна говорить… Куда наши делись, поздно уже.

— А что он ходит?

— А ты бы к Петьке не ходил?

Николай пожимает плечами, задумчиво молчит. Потом, прикасаясь к Юлькиным волосам, говорит:

— Еще раз каблуки наденешь, убью!

— Да где же они?

— А у них тоже сейчас разборки.

— А у нас что, разборки? Ух ты какой!

Николай обнимает Юльку за плечи.

— Иногда так хочется тебе врезать!

— А ты врежь, Коля! Врежь.

— Не могу.

— Ты, что ли, любишь меня?

— Да! А ты?

— Обожа… Тьфу. Идем спать. Не запирай, они скоро придут…

И лишь когда голоса стихли, Мехри и Мустафо вышли из своего укрытия. Мустафо прошел на кухню. Мехри задержалась у калитки — дети так и не смогли починить засов — и, когда пошла наконец-то по двору, в походке была необычная легкость, а в глазах бегали веселые чертики, как у человека, ожидающего что-то и уверенного в своем ожидании. На пороге кухни она увидела кипу белья и Мустафо, скидывающего туда же свою рубаху.

Мехри взяла тазик и принялась за стирку, время от времни сдувая волосы с лица. Когда она вошла на кухню, Мустафо сидел на полу, ел остатки плова из миски. Он встретил Мехри словами:

— Есть хочу…

Тягостный день не заканчивался.

По мосту, над путями шли люди. Дорога работала. Отсюда, сверху было видно, как длинной змеей медленно подбирается к станции поезд и как, не останавливаясь, сигналит коротко и вокзалу, и встречному товарному, тоже идущему без остановки.

Бармин листал зеленую книжицу. Дверца сейфа была открыта. Оттуда он достал тонкую папку-скоросшиватель, стер запись на обложке, раскрыл папку и скомкал хранящийся там единственный лист. Бросив его в корзину, вновь принялся листать паспорт.

— А где штамп загса? А… Вот… Нашел. Так всего второй год живете? Да… Скажи ей спасибо.

Бармин улыбнулся, потом внимательно вгляделся в Мустафо, будто оценивая заново.

— Вот твой паспорт, я тебя отпускаю, на, держи. Но скажи мне честно, — Бармин включил настольную лампу, — был у тебя героин? Ты его Юсуфу вез? Я его все равно посажу, в другой раз. А у тебя был! Я знаю! Куда ты его дел? Молчишь? Ну молчи… Когда домой? — уже другим тоном продолжал задавать вопросы Бармин и, увидев, как Мустафо поднял и опустил плечи, сам себе ответил: — Скоро. — И неожиданно: — Машину водить умеешь?

Говоря это, Бармин снимал с себя форму и, когда оделся в штатское, стал абсолютно неотличим от всех россошанцев.

Бармин сидел за рулем, Мустафо сзади. Они подъехали к Юлькиному дому, посигналили. Вышел Николай. Недоуменно уставился на обоих, еще больше удивился, когда Бармин открыл ему дверцу.

В машине Бармин спросил:

— Как дома? Что с Петровной?

Николай, все еще не понимая, куда они едут, ответил:

— Да не знаю… Легла, не жалуется… только рука болит.

Б а р м и н (уверенно). Пройдет… Семечку много бьет. Ты на своей пукалке подкинул бы сразу мешков двадцать…

Н и к о л а й (смеясь). А ты меня за это к себе, да? Мустафо, скажи… — Николай повернулся назад, приглашая Мустафо принять участие в разговоре. Бармин, поправляя свое тело на сиденье, протянул лениво:

— Да ладно… А твоя где? На работе, в школе?

Придорожное кафе. Машина Бармина одна на площадке. Нет посетителей и внутри, лишь Бармин, Николай и Мустафо за столиком в углу да еще один спящий в той же стороне зала. Принесли еду, пиво, новую бутылку водки.

— Ты, Николай, пойми меня правильно — говорил заметно напившийся Бармин, — у меня не получилось, ладно, дело прошлое, но ты Юльку и пацанов не обижай… А может, уедешь куда? — с надеждой в голосе продолжал Бармин. — В Москву! Или в свою Германию! А ты, чурка, ешь, — уже обращаясь к Мустафо, сказал Бармин. — Не слушай, хотя ты не понимаешь ни хера. Так вот, — Бармин разлил водку. — О чем я говорил? Короче… Ты, Николай, ты… слушай, а какой ты немец? Бухаешь, как наши. Ну, будем! А на меня зла не держи. А пацаны у нас получились, братья, уважают друг друга. Нормальный ты мужик, я давно хотел посидеть с тобой без всех. Ты сделай так, чтобы она тебя не бросила…

Мужичок в своем углу, услышав тему беседы, запел, наколотыми ладонями изобразив рупор у рта, про женщин:

Вам на воле цена три копейки,

В лагерях вам дадим три рубля.

Назад машину вел Мустафо. Николай спал на заднем сиденье, Бармин рядом с Мустафо. Иногда он вздрагивал и спрашивал у Мустафо:

— Ты не спишь? Не гони…

Потом опять закрывал глаза. Машина ехала медленно, нащупывая дорогу. На улице они встретили запоздавшего прохожего.

— Ты откуда? — одновременно и одинаково ревниво спросили Бармин и Николай. Молодой сержант кивнул в сторону Ленкиного окна и поспешно удалился.

У дома Мустафо выгрузил Николая, а Бармин пересел за руль и уехал. Бармин отъехал совсем немного от дома Юльки, когда что-то, как вспышка, мелькнуло в глазах. Бармин снизил скорость и всмотрелся в темноту.

У цистерны двигались незнакомые фигуры людей. Бармин выключил фары, подал назад. Когда поравнялся с цистерной, выбрался из автомобиля и побежал через рельсы. Его заметили, в замешательстве несколько теней закрутились в лунном свете, потом скрылись, остались двое. Один поднял фомку и ждал Бармина, выставив руку вперед. Второй, пятясь, задел ногой рельс, упал. В этот момент первый размахнулся, но Бармин прыгнул ногой вперед, подкосил его, сам едва удержался на ногах, закричал, страшно матерясь, отнял фомку, закрутил ее над головой. Споткнулся о лежащего, упал сам. Его пнули пару раз, выбивая хмель и силу из тела. Ошарашенный этой наглостью, Бармин зарычал, поднялся. Очевидно, узнав его, нападавшие бросились бежать. Один забрался на забор и исчез на другой, невидимой стороне. Бармин тяжело подпрыгнул, уцепился за кирпичную кладку наверху и сполз, держа вывалившийся кирпич, увидел второго и бросился за ним по путям, под вагонами, опять по путям. Бармин видел, что тот, прибавив в скорости, побежал в сторону медленно разгоняющегося товарного состава.

— Стоять! — закричал Бармин, хлопая себя по бедру, где должна была находиться кобура, заставляя себя бежать быстрее, увидев, как скрывается на рабочей площадке вагона фигура человека. Ему удалось уцепиться за поручень, быстро перебирая ногами, оттолкнуться и бросить свое тело на площадку. Но сильный удар выбил его обратно, и Бармин полетел, раскинув руки, спиной вперед, на голову. Прибежавший неведомо откуда Мустафо принял тело Бармина на себя, прервав жуткий полет, и на насыпь они упали мягко, скатившись один на другом.

Оба не покалечились, остались живы. Лишь у Бармина наливалась синевой скула да кровь из носа стекала на подбородок. На время оба потеряли сознание.

Товарняк ушел. Бродячая собака, плетущаяся по путям, подошла к лежащим. Лизнула Бармина в лицо. Тот открыл глаза… Помогая друг другу, они встали. Бармин нащупал сигареты, вытащил одну, прикурил.

— Кто это был?! Кто это был?!

Бармин не ждал ответа, он просто кричал. Поворачиваясь всем телом на новые звуки, ночные шорохи. Постепенно приходил в себя, понимая, что вокруг никого нет. Бармин обнял Мустафо за плечи, потряс, выражая благодарность.

Пошли назад, к тому месту, где была драка и где оставался автомобиль. Бармин подошел к забору и пнул его ногой, чертыхаясь и весело скаля зубы.

В больнице, куда они приехали, дежурили тот же врач, что пользовал Мустафо, и сестра, та же смешливая, симпатичная. Они пили чай в ординаторской, когда на пороге возникли Бармин и Мустафо. Им обрадовались, как старым знакомым, хотя: «Травмы, совместимы с жизнью, могли бы прийти и завтра», — проворчала сестра, накладывая повязки на раны. Бармин, ощупывая свои целые руки и ноги, пошутил:

— Значит, еще не время подыхать.

И врач, и медсестра посмотрели на свои часы.

Мустафо улыбался, радуясь своей полезности.

У единственного освещенного окна больницы бродил большой, взъерошенный пес. Его кусали блохи, и он крутился на месте, пытаясь достать свой хвост.

Мустафо, на которого за день свалилось так много, долго не мог заснуть. Улыбался в темноту.

Они жили с Мехри в летней кухне. Мустафо встал, ощупью нашел одежду, стараясь не шуметь, вышел во двор.

— Ты куда?

— По делу, сейчас.

Куда ни посмотри, кругом была темная ночь. Лишь у соседки, через изгородь, в одном окне слабо горел свет. Мустафо помочился, стараясь не поднимать шума, подошел к окну. Ленка, соседка-толстуха, была без верхней одежды, в одном лифчике и черных, «велосипедных» трусах. Она гладила, и Мустафо увидел, как от неподвижной, с глубокой впадиной посередине спины двигалась с утюгом большая, круглая, как бревно, рука. Мустафо быстро, почему-то пригнувшись, пошел назад. В доме юркнул под одеяло к Мехри и, завозившись, опрокинул ведро. Мустафо, продолжая возиться, пяткой откатил его еще дальше.

Ночью от инфаркта умерла тетка. Мехри рано утром доила корову, и когда вошла в дом, Юлька уже накрыла тетку с головой и сидела у кровати, тихо всхлипывая. Пришли Николай, Бармин. Подвинули стулья, молча сели. Юлька, увидев раны на лице Бармина, жалостливо спросила:

— Где это тебя так?

Бармин положил какие-то деньги на стол, Николай долго рылся в карманах, потом развел руками. Вошел Мустафо. Согнал улыбку с лица, когда понял, что в доме горе. Юлька продолжала сквозь всхлипы: «…еще есть гробовые…».

Мехри была на кухне. Вошел Мустафо. В открытую дверь видна комната и все, что там происходило. Мехри смотрела на Мустафо, словно спрашивая согласия. Мустафо пожал плечами. Мехри, решившись, пошла в дом.

«…где их Петровна хранила?»

Мехри полезла за пазуху, достала деньги, потом полезла еще раз и положила поверх денег тугой узел из муж-ского носового платка. Бармин улыбнулся, подался вперед, развязал платок. Николай увидел порошок, сплюнул, чертыхаясь про себя, но Бармин подтянул платок к себе, перестал улыбаться, потом задумался, выводя пальцами незамысловатую дробь по столу… И тут Юльку прорвало. Она завопила в голос:

— Почему ты ушла, не простившись, почему… На кого же ты меня оставила…

Николай на тракторе «K-700» мчался по степи. У развалин фермы он затормозил, опустил ковш и включил дальний свет. Появился цыган. Он прикрывал глаза ладонью и стоял так до тех пор, пока к нему не подошел Николай…

Утром цыган шел по рынку. Он привычно выставил руку вперед ладонью вверх, выпрашивая подаяние, но шел целенаправленно. К Юсуфу. У прилавка цыган остановился, осмотрелся, вытянул худую шею. Юсуф подался корпусом навстречу. То, что цыган передал ему, Юсуф быстро спрятал под прилавок. Но поздно, потому как возник вдруг Бармин и сказал:

— Давай!

Юсуф развел руками. Бармин схватил его руку — со стороны казалось, что они здороваются — и, не отпуская, повторил:

— Давай тихо и десять штук за «тихо», ты понял?

Юсуф увидел спину уходящего цыгана, которого почему-то никто не ловил и не заламывал рук, все понял, достал из-под прилавка узел и полез в карман за деньгами.

— Блин, надо было сказать больше, — проворчал Бармин уже в отделе, высыпая содержимое узла в унитаз.

Тетку обмывали дома, в бане. Пригласили пожилую санитарку из больницы, она в помощницы себе определила Юльку. Свет в баню попадал только через длинное узкое окно, и в этом солнечном потоке Юлька мыла большие теткины ступни, руки. Санитарка командовала, и на счет «три» они переворачивали тетку, мыли с боков. Движения Юльки были неосознанными, механическими, без рваного человеческого ритма.

Николай пронес крышку гроба. Юлька и Мехри тащили флягу с брагой.

— Юль, держи! — Бармин протянул деньги.

— Получилось! — обрадовалась Юлька и, устыдившись, покосилась на Мехри, но та смотрела на Мустафо, помогавшего Николаю сгружать тяжелый железный крест из ковша «K-700». Через лаз прошла Ленка с тазом мяса.

В какой-то момент сложилось так, что Мехри и Мустафо оказались не у дел: Юлька все еще была в бане, Николай куда-то уехал, вновь запустив во двор едкое облако, Ленка ушла к себе.

Они стояли посреди двора, на время всеми забытые и никому не нужные, невостребованные. Стоять без дела было неловко, и они отошли к изгороди. Наверное, оба думали об одном и том же, потому что посмотрели друг на друга, одинаково вздохнули. Мустафо закашлял в кулак, но не простудно, а чтобы скрасить ожидание. В небе пророкотало, но дождь не пролился.

Церковь. Под доносившийся из церкви молебен Мехри и Мустафо у стены, на корточках, молились своему богу. Вышли люди, вынесли гроб с теткой, пошли на кладбище. Мехри шла впереди Мустафо, но оба в конце процессии чуть отстали от остальных.

У них на родине женщины приходили на кладбище не в день похорон, а потом, отдельно от мужчин, и Мехри остановилась у крайней ограды. Когда увидела, как начали неровно опускать в яму гроб, отвернулась и, уже не таясь, не пряча лицо в платок, заплакала. Мустафо переминался с ноги на ногу посередине, затем пошел к людям.

Уже был насыпан холмик, установлен крест, и сейчас ели кутью и пили водку, выплескивая последние капли на землю. Смотрели на Юльку, несуетливым своим стоянием показывая, как глубоко разделяют ее горе. На подошедшего Мустафо никто особого внимания не обратил, лишь пара стариков, до той поры не видевшие его, потеснились, открывая проход к столику. И Бармин не повернулся к Мустафо — он смотрел вдаль, играя желваками.

Мустафо вернулся к Мехри, сидящей спиной ко всем среди черных от старости крестов. Она сложила из найденных тут же прутиков пирамидку и подожгла. Сухое дерево быстро сгорело. Поверх пепла Мехри положила небольшой камень. Мустафо машинально покачал оградку, будто проверяя ее на прочность, потом сказал:

— Домой надо ехать. Сколько у нас денег?

Внизу текла река.

Столы накрыли во дворе. Гостей было немного: тетки с вокзала, пара стариков и свои — Николай, Бармин, Мехри с Мустафо, Лена. Все были обходительны друг с другом. Говорили необычно: без всплесков. Старикам подкладывали еду. Не обошлось без конфуза. Ленка принесла с кухни горячее и, ставя блюдо на стол, бедром сшибла одного из стариков. Сама же и подхватила его. Бармин обещал кому-то что-то узнать, а Николай согласен был вспахать чей-то участок на своей солярке, разумеется. Вспоминали тетку, ее простую и беззлобную душу и поминали так же тихо, душевно. Все решили жить дальше. Юлька осунулась в лице, но это ее не портило. Мехри сидела рядом с Мустафо и иногда улыбалась словам Бармина, но перестала улыбаться, когда Бармин незаметно для других подмигнул ей.

Когда гости разошлись, Юлька вошла в сарай, к скотине. Корова потянулась, обнюхала ее руку влажными ноздрями, лизнула и попыталась прижать шеей к себе. Мехри перестала доить, легонько толкнула корову в бок, и та отошла. Юлька пошарила рукой под потолком, нашла сигарету и, закурив, села напротив Мехри на ящик. Потом то ли от дыма, то ли от накопившейся печальной усталости на глазах у нее появились слезы, и она заплакала, по-человечески просто и тихо, облегчая душу и жалея себя. Потом сказала:

— Там вещи тетины, может, отнесешь своим?

Была «родительская суббота». Юлька спускалась к улице. На пригорке, за спиной, остались частоколы оградок, кресты. Внизу кто-то стоял. Когда Юлька ступила на тротуар, Бармин молча поздоровался, пошел рядом. Был он без формы: гражданская одежда скрадывала громоздкость его фигуры. Дошли до развилки. Бармин сделал попытку улыбнуться, наклоном головы предлагая дальше идти вместе, но Юлька крутанулась на каблуке, выбирая другое направление. Бармин потянулся за ее рукой, но не успел…

Юлька вошла в школу, с ходу поднялась на второй этаж, переоделась. Ведро наполнилось. Она понесла его, в глубь коридора. Вдруг оглянулась, услышав шум, — у лестницы стоял Бармин. Юлька опустила из рук ведро. Бармин подошел, встал близко.

— Я знаю, что сейчас не время, — начал говорить он робко. Но казенная, недомашняя атмосфера, отсутствие черной косынки на голове, да и сам будничный вид Юльки в рабочем халате, все это принижало печальную знаковость последних дней, удаляло, и Бармин продолжил уже увереннее, напористее:

— Но я не могу так больше! Давай что-то решать!

Юлька смотрела в окно, потом, вздохнув, заговорила ровно, как с ребенком, без допустимой в подобных случаях язвительной колкости:

— Ведь ты уезжал, да? Зачем вернулся? Что ты теперь хочешь? Витя! Не мешай мне жить. Пожалуйста.

Я тебя очень прошу, уходи… Спасибо тебе, что помогал… Но теперь уходи. Мы сами… Хорошо?

Бармин пошел к лестнице. Юлька крикнула вслед:

— Приходи семнадцатого.

Бармин поднял руку в знак того, что услышал, а Юлька облокотилась на швабру, вновь повернулась к окну…

Николай и старший из детей готовились клеить обои. Уже было нарезано несколько полотен от рулона. Лист не ложился ровно, все время поднимались края, и Николай с мальчиком на коленях елозили по нему, распрямляя. Они столкнулись лбами, Николай нарочито громко застонал, скатился на спину, мальчик, потирая свой лоб, смеялся. В калитку постучали. Николай выглянул в окно. Пришел шутник — лотошник с вокзала. Николай скинул щеколду.

— Заходи. Жив-здоров?

Лотошник вошел. Огляделся по сторонам.

— А хозяйка где?

— Не пришла пока. Входи…

Лотошник мялся на месте, повернулся к выходу.

— Ты куда? Чего хотел?

Из дому вышел мальчик, встал рядом с Николаем. Увидев его, лотошник полез рукой в карман, достал деньги.

— На, отдай мамке… Скажи: долг Петровне занес…

Мальчик сжал деньги в кулаке. Николай накинул щеколду. Оба смотрели вслед посетителю, потом Николай положил руку на затылок мальчика, и они пошли в дом. Через мгновение мальчик выбежал, пересек двор, проворно забрался на трактор, нашел там нужное и также быстро побежал назад, помогать.

Утро. Юлькины дети привязали веревку к кошке и забросили трупик в пруд. Через некоторое время ее, облепленную раками, потянули к берегу. Юлька, глядя на детей, вдруг фыркнула:

— Ну, тетка! Что придумала! Говорила, у каждой реки сверху точно над ней проходит такая же, а там, в начале реки, живут души людей, вот, а вниз реки уходят мертвые, а потом их души идут в верховье, к истоку, и в мире происходит круговорот, поэтому… Я понятно говорю?

— Мам, а помнишь про царя? — крикнул с берега старший из детей.

— Это какого? — спросила Юлька.

— Ну, который просил жмуров купать.

— А! Это тоже тетка. Один царь попросил реку войти в землю и омыть кости мертвецов, чтобы грехи с них смыть, чтобы наши предки, ой, царство им небесное, без грехов были. Тетка у нас была умная. Только, — Юлька покрутила пальцем у виска, — все путала. Души надо мыть, а не кости… А у вас раки есть?

Юлька подставила лицо под солнце, Мехри, наоборот, надвинула платок пониже, на глаза. У Юльки в волосах застряла соломинка, Мехри осторожно попыталась ее вытащить. Юлька открыла один глаз, посмотрела на Мехри, на детей и вновь ушла в себя, потом запела:

Ой, вывели ему… ой, вывели ему

ой, вывели ему белого коня…

Мехри в такт защелкала пальцами, как в восточном танце.

Мехри шла к вокзалу. Мустафо семенил сзади, держа в руках и таз с горохом, и поднос. Большой узел висел за плечом.

Пришел поезд. Содрогнулся от шумного воздуха под днищем и замер. Тихий перрон наполнился. Мехри и Мустафо поспешили к вагонам. Торговля шла как никогда удачно. Мустафо не успевал наполнять пакетики; поднос раков купили в вагоне-ресторане. Мустафо держался вблизи Мехри, но иногда отставал, задерживаясь у покупателей. «Раки! Раки!» — кричала Мехри. «Горох! Нахут!» — вторил ей Мустафо. В какой-то момент они потеряли друг друга. Мехри искала его в толпе и наконец увидела вагона за три дальше, окруженного парнями спортивного вида. Мехри поспешила к нему, но толпа расступилась, и Мустафо вышел из круга, довольный, с пустой миской в руках. «Пирожки! Молоко домашнее! Мед!» — кричали вокруг.

Когда поезд ушел, они были далеки от мостков, ведущих на платформу, и возвращались назад по путям. Там Мустафо вдруг нагнулся и поднял зеленую бумажку. Это были другие деньги. Они увидели цифру сто и портрет человека с голой головой и длинными, зачесанными за уши волосами. Мустафо протянул купюру Мехри, когда та хотела взять ее, потянул руку к себе, и так два раза. Мехри обиделась, Мустафо засмеялся. К ним тут же пристали двое работяг из депо — они видели, как были найдены деньги. «Эй подожди! Это моя!» — начал один из них. Мехри среагировала раньше мужа. Она резко повернулась, выставила вперед кулачки и топнула ногой, будто отгоняя надоедливых собак. Мужички расхохотались, один из них тоже встал в стойку, ударил два раза по воздуху и присел, якобы от полученного удара в живот. Второй приобнял его, и они, весело поглядывая на Мехри и на всякий случай держась от нее подальше, ушли. Мустафо не струсил, но насупился — для смены настроения хватило и того, что Мехри опять была в глазах других лучше его. Но обижаться надолго было глупо, и поэтому, не придумав ничего, он передразнил Мехри, так же топнув ногой. Они пошли дальше, внимательно глядя себе под ноги… вышли к ларьку, купили несколько булок хлеба, печенье, фрукты, молоко, карамельные конфеты. Наполненный доверху пакет нес Мустафо.

Они шли среди подсолнухов. Когда вышли на открытое место, цыган увидел их, встал, готовый ко всему. Мехри пошла мимо цыгана к женщинам. Те тоже встали, сидела лишь цыганка с грудным ребенком. Мехри подошла, опустила узел и пакет на землю и протянула вперед обе руки, призывая и их к рукопожатию. Наконец ей ответили, и она по очереди поздоровалась со всеми, едва касаясь пальцами материи на длинных рукавах.

Старшая из цыганок — джуги, с длинными грудями, с синими родинками на обеих щеках, говорила тихо, для одной Мехри:

— Он не мог этого не сделать. Ты видишь, у нас нет другого мужчины. А если бы тот, с рынка, убил бы его? Он не врал! С кем бы мы остались? Тем более теперь — она кивнула в сторону кормящей цыганки. — Тебе нас не жалко? Я вижу, ты меня понимаешь, ведь ты поэтому пришла. Или будешь ругаться? Научилась?

Мехри смотрела на мать с ребенком, на других женщин и детей табора. Каждый был чем-то занят, к их беседе никто не прислушивался. Последние слова цыганки ее кольнули, надо было отвечать.

— А зачем бить? Просто спросил бы…

— Так твой молчал! А! Значит, ругаться пришла?

— То-о-ба. Меня не жалко? Я больная…

— Я вещи принесла.

Женщина внимательно посмотрела на Мехри, обвела взглядом семью и уже без напряжения, со вздохом сказала:

— Вот поэтому ты не с нами. Добрая… А нам бог вместо жалости дал скитания… Ты, правда, только за этим здесь? Собака за полкурдюка в такую даль не пошла бы, а ты… Ты хорошая, или я лучше, — закончила цыганка шуткой. Мехри засмеялась, взяла протянутую ей пиалу.

Цыган через поляну смотрел на Мустафо, а Мехри уже сидела с женщинами, пила чай. Немного погодя она встала, опустив глаза, вновь миновала цыгана. Мустафо ждал ее, стоя у невидимой черты на земле, которую они определили с цыганом один для другого…

Вместе с Мехри они обернулись: цыган приложил руку к груди и коротко кивнул головой. Мустафо ответил так же: жестом и кивком. Они пошли назад, за спиной негромко застучал бубен, и девушка-цыганка закружилась в танце.

Возвращались той же дорогой. Мустафо вдруг нырнул в заросли. Мехри подошла, остановилась, недоумевая. Неожиданно появилась рука Мустафо, нашла Мехри и потянула ее, улыбающуюся, за собой, в подсолнухи.

Николай в застегнутой на все пуговицы рубашке снимал галстук-удавку, выданный ему фотографом, и пиджак. Юлька стояла рядом. Волосы убрала под черный платок.

— Значит, на загранпаспорт, пять на шесть, четыре штуки, — бормотал фотограф, заполняя квитанцию.

— Юль, может быть, ты тоже на загран… теперь же можно…

— Идем, так меня и ждут твои родственники, ждут не дождутся, — разговор продолжился на улице. — То им тетка мешала… — Юлька всплакнула.

— Слушай, Юлия, — Николай остановился, повернулся к ней. — Я серьезно, давай поженимся.

— Ты делаешь предложение? Матери своего ребенка? Петьке уже пять скоро.

— Да. Знаю.

— А как же Германия?

— Да ну ее на хрен!

— Я тебе дам «ну ее на хрен», ишь… размахался. Германию на хрен посылает, иди уж, герр-херр… потом посмотрим, что с ней делать.

Николай обрадовался, скомкал квитанцию, выбросил, но Юлька заметила, подобрала и чмокнула его в щеку.

Бармин отошел от окна, закрыл сейф, выключил радио. За окном шумел вокзал. Бармин надел фуражку, прикрыл стол газетой и вышел из кабинета.

Побежали торговки. На этот раз милиционеры по трое зашли с двух сторон и, расставив руки, стали сближаться. Торговки метались в этих сетях, причем старухам удалось вырваться, а молодые и ядреные девки еще долго с хохотом сопротивлялись милиции.

В вагонном окне проплыли эти сцены, потом появилась утирающая слезы Юлька, Николай с детьми, Ленка, потом хозяин кафе, разговаривающий о чем-то с девицей.

Промелькнули грузная тетка в желтой фуфайке… потом монголовидный казах… и, наконец, усатый таджик с флажком в руках.

Они стояли в тамбуре, поезд трясло. Два немых силуэта в палящем, залитом светом прямоугольнике окна.

Мустафо смотрел на Мехри удивленно, словно не видя, хотя и глядел прямо. Потом дотронулся до нее. Но жест был неловким и отдаленным, что казался к ней не относящимся, да и был таким чужим, что Мехри вспыхнула с радостью и удивлением, но и с досадой, будто он сделал что-то недозволенное на глазах у посторонних. Да и для Мустафо эта ласка была чем-то новым и неожиданным, поэтому длилась недолго.

Была уже зима, когда они добрались до кишлака. Автобус выгрузил их у поворота, и они начали подъем. Мустафо впереди, Мехри с клетчатой сумкой позади. Мехри остановилась. Мустафо, услышав тишину за спиной, обернулся. Мехри стояла, пытаясь понять, что произошло, потом, потрогав живот, вздрогнула, будто ее толкнули. Мустафо подхватил сумку, и они пошли дальше, домой. Мехри шла, поддерживая себя за поясницу и чем-то напоминала уточку.

Пулат Ахматов — родился и вырос в Таджикистане. Учился во ВГИКе и на Высших курсах сценаристов и режиссеров в Москве (мастерская Г.Панфилова), работал на «Таджикфильме», где снял несколько игровых картин по сценариям Н.Кожушанной, В.Залотухи и Л.Голубкиной, а также несколько документальных фильмов. С 1995 года живет в Москве.