Владимир Мирзоев: «Болото и нефть — наши главные метафоры»

Красота спасет мир. Культура спасает и занимается этой работой в режиме нон-стоп. Что, например, осталось от советской эпохи? На память очевидцев полагаться нельзя — они спешат забыть, стереть даже то, что происходило совсем недавно, десять, двадцать лет назад. Не помнят ни очередей в магазинах, ни пустых полок, ни страха открыть в метро запрещенную книгу (какого-нибудь вполне невинного Сирина), ни собственного рабского состояния, когда за границу выпускали погулять исключительно «проверенных товарищей»… Только тексты, живопись, кино сохраняют для нас и для наших потомков исчезнувший мир антиутопии, сгнившую на корню натуру.

Из русского слова «красота», как из ссадины, сочится красная «краска», этим соком горит икона, она же делает женское лицо сексуально привлекательным. То есть для нас «красота» — это все-таки искусство. В отличие, например, от польского «урода». Польская Афродита рождается из вульвы и расцветает естественно; в свой черед русская создается творческой волей, вопреки сопротивлению косной материи (включая и кости кощеева государства). Кто-то усмехнется: «Не стоит вам, русским, обольщаться на свой счет». Но ведь это идеал, надиктованный языком, а не повсеместная норма.

Как здесь понимать «спасение»? В христианском значении слова — как спасение души мира, его духовной ДНК? Тогда опять возвращаемся к культуре. Если же речь идет о спасении видимого мира, мира людей, цивилизации, тогда следует, наконец, заново уловить, восстановить связь между эстетикой (прекрасным) и этикой (нравственным чувством). Все последнее время мы с горечью наблюдаем, как в русском мире деградирует мораль. То, что казалось абсурдным и безобразным еще десять лет назад, сегодня ощущается обществом как обычай, от которого нормального человека с души воротит, но он его уже принимает — как повседневность, как дурной климат.

В мире Достоевского Афродита Пандемос — истеричная и властная Настасья Филипповна — не только никого не спасает, но губит, неутомимо провоцируя скандалы, конфликты, звериную вражду между мужчинами и женщинами, и в итоге сама становится жертвой этого театра жесткости. Здесь эрос почти не отличим от танатоса — влечения к смерти и небытию. А вот петербургская Магдалина — Сонечка Мармеладова, красота которой имеет не физическую, а духовно-эмоциональную природу, — она силой своей тихой любви действительно спасает падшего человека.

Вторая евангельская заповедь: не делай изображений того, что вверху, и того, что внизу, и не поклоняйся им. Отец Александр на мой вопрос отвечал неубедительно: мол, это дополнение к первой заповеди, где, как известно, речь идет о многобожии. По-моему, для примечания не нужна была отдельная заповедь, тут иной смысл: не обожествляйте материальные объекты, не подменяйте символами духовную практику: и то, и другое — атавизм, язычество. В России нарушение второй заповеди как-то особенно, ослепительно очевидно. Обрядоверие, почитание чудотворных икон и мощей, страстная привязанность ко всему конкретно-материальному и полнейшее равнодушие — не только к богословию, но и к самому смыслу евангельской проповеди.

Люди искусства и люди науки знают главное свойство живого — оно несовершенно, оно хрупко и уязвимо. Поэтому бессмысленно управлять обществом, сдавливая ему горло, умертвляя его тотальным контролем. Схемы химерического ума, где любая мысль несет вирус идеологии, работают только на бумаге и только до тех пор, пока этой бумагой не подотрется следующее поколение. Общество должно быть живым, то есть каждую секунду иным, в чем-то ассиметричным, нелепым, спонтанным, нарушающим логику машины — хоть бюрократической, хоть политической, хоть военной. Операторы восставших из ада машин, к вам обращаюсь я: дайте обществу быть живым, уберите свою сильную руку с его нежного горла — других рецептов развития страны не существует.

Когда кухарка решила управлять государством — это еще полбеды. Вот если у той кухарки появились наклонности серийного убийцы и включилось воображение маньяка-людоеда, тогда трепещи, народ православный.

Эссе Юрия Магаршака. Россия — предельно диссипативная страна. Среда здесь вязкая настолько, что любой путь в любом направлении прокладывать бессмысленно — он тут же затягивается, исчезает, не оставив следа. Не зря болото и нефть — наши главные метафоры. Вся энергия населения из поколения в поколение уходит на преодоление абсурдных препятствий. Мы постоянно продираемся сквозь самих себя, как сквозь дремучий лес — с нулевым результатом на выходе. Конечно, это диагноз — убийственно точный. (Смотрящие из-за зубчатой стены пост убрали мгновенно, испугавшись столь внятно сформулированной истины.) Но юмор, по-моему, вот в чем: в результате наших вековых бесплодных усилий по преодолению вязкого коллективизма, вязкой бюрократии, вязкой коррупции, архаичного мышления, полицейщины и т.п., в результате экзистенциального трения Россия не создает ничего, кроме великих идей и великих людей — лютых злодеев и гениев. Злодеи — это те, кто растворился в родном гумусе, стал частью среды, превратился в кикимору болотную, а гении — те, кто ухитрился сохранить человеческий облик и свой уникальный дар… Что, по-вашему, сложнее: сотворить айфон или Пушкина? То-то, ребята, — нам есть, чем гордиться.

Отец Александр написал, Саша Смирнов переслал:

«Ребенок — есть образ радостного и счастливого раба. Он зависит от нас во всем, но это не мешает ему пользоваться миром гораздо полнее, чем пользуемся мы. Он умрет, если мы его не накормим и не оденем — но разве это мешает ему любить нас совершенно бескорыстно. Он получает шлепки и подзатыльники за то, что нарушает наши правила. Он живет по чужому, совсем не удобному для него закону — но не замышляет революций и не собирается ничего менять. Он принимает свое рабство с радостью и совсем не замечает его. Вот в чем главное духовное свойство ребенка. Он объясняет и оправдывает наше рабство Богу — вот такое оно и должно было бы быть — простым и беззаботным, как у птиц и полевых лилий. Рабство в любви и заботе. И раб ты не потому, что сам немощен и мал, и даже не потому, что согрешил и пал. А потому, что Бог велик. И рабство твое оттеняет Его непостижимое величие и так участвует в нем. Признание себя малым есть признание своего сыновства Богу и отечества Божия над собой. А непризнание — есть затянувшееся и гиблое тинейджерство современного человека, бессмысленное, дерзкое противоборство руке питающей и удерживающей над окончательной бездной. Руке, медлящей с наказанием, потому что и в этом озлобленном и косном виде ты родное и ты дитя. Обморок небытия не дано вспомнить человеку, а детство всегда близко. И потому еще эти воспоминания в человеке сильнее и отчетливее всех других воспоминаний. Ничего, ничего из окружающего нас не мешает нам быть такими, как дети. И почему, почему мы совсем другие?»

Ответ:

— А потому мы другие, что Творец не коротал вечность, лежа на боку, но раскрывался в истории вместе с нами и через нас. Динамика эволюции духа в мире плотных вещей — это долгий переход от «птиц и полевых лилий» к весьма сложно устроенному существу по имени человек разумный. И вот уже больше двух тысячелетий нужны Ему не послушные рабы, а любящие братья, ученики, умеющие слышать, думать и созидать. (Ну и сестры, конечно, тоже нужны.) От «тинейджерства», о котором так сокрушается отец Александр, путь лежит не в сторону бессмысленно счастливого детства, а к осознанной зрелости. Вернуться назад, «в лоно природы», как о том мечтали Руссо и компания социалистов-утопистов, можно только на штыках революционных солдат — с полной гарантией всеобщего и скорого озверения.

Смирнов:

— Не знаю… Нет, мне трудно согласиться, как трудно представить себя, такого и сякого, братом Господа. Поэтому мне никогда не были близки идеи баптистов и вообще протестантское мировосприятие. Мне не хочется сокращать расстояние между собой и Творцом.

Но отец Александр ведь пишет не об этом, он просто трактует трудное место из Евангелия, которое никогда, кажется, не комментировалось. Я, по крайней мере, не встречал толкований этого эпизода. И трактует, по-моему, правильно. А заключительный вопрос — риторический.

Ответ:

— Да нет же — совсем не риторический…

В чем тогда смысл Нового Завета и самого Рождества — рождения Бога в образе человека, если не в Его желании этой близости, этого окончательного взаимопонимания?.. Отец Александр, увы, не одинок в своей трактовке трудного места. РПЦ упорно протаскивает ветхозаветную философию «радостного рабства» — и не только по отношению к Христу, но и ко всем прочим «высшим инстанциям». Как хотелось бы нашим правителям и обслуживающим их клирикам задержать взросление нации. Как удобно жить, когда тебе не задают лишних вопросов, а только по-детски хлопают «широко закрытыми» влюбленными глазами. По-моему, перепутали они буковки, поставили их не на те места. Ведь слова «рабство»и «братство» отличаются друг от друга одной лишь буквой «т», слишком похожей на крест. Какая убийственная и, главное, повсеместная подмена.

Смирнов:

— Смысл Нового Завета обозначен словом «Евангелие» — добрая или благая весть. Это правдивая история, прежде всего. И люди эту историю так и не смогли забыть, как ни старались. А место и вправду трудное, и я был бы рад услышать твою трактовку по существу конкретного текста.

Что же до РПЦ и того, что она «протаскивает» что-то, то я совсем не в курсе дела, до меня еще, видимо, не дотащили. И уж тем более мне кажется безосновательным обвинять в чем-то подобном о. Александра. Вернемся лучше к тексту… Его еще читать и читать. Вот, к примеру, известное напутствие апостолам: будьте мудры, как змеи. Оказывается, правильный перевод — будьте осторожны или чутки, как змеи. Я этого не знал.

Ответ:

— Ну, вот ты уже и обиделся: и за РПЦ, и за отца Александра, и за Евангелие. Прости и забудь мои глупые слова…

А «существо текста»мне никак не отделить от того ужаса, что со мной, со всеми нами теперь происходит. Извини, брат, — так уж я устроен. Мне абстрактно толковать неинтересно.