Никто нигде. Сценарий

№10, октябрь
Оатто Лаптэ

Не так давно произошла в тундре одна история.
Как оно было на самом деле, по правде, не знает никто.
Нам эта история известна из двух источников.
Одну версию как забавную байку рассказывают нефтяники-буровики.
Другую, драматическую, авамские нганасаны сложили в свою национальную песню-эпос.
Мы расскажем обе версии — и уже вам решать, в какой из них правды больше.

Kрай таймырской тундры, далее — только море. Стойбище рода Харючи. Ранняя весна. Сырой снег. Пасмурно. День близится к вечеру.

Двое, друг против друга.
Скинув малицы и обнажив ножи, ходят по кругу, утаптывая снег.
Осторожный вкрадчивый танец.
Узкие клинки ножей, узкие щели настороженных глаз. В глазах у обоих и страх, и решимость.
Замерли в напряжении оба, готовя наскок. Тихо.
Тишину можно трогать…
Скрипнул снег под одной из ступней.
Бойцы бросились друг на друга.
Грудь в грудь. Глаз к глазу.
Сцепившись, застыли в этом объятии.
Капля крови упала на снег… Другая… Третья… Потекла струйкой.
Один резко отскочил, откинув назад руку.
Другой, большой, замерев, стоял секунду… вторую… третью… Потом грузно осел на снег и медленно завалился навзничь, выворачивая колени к небу.
Откинувший руку застыл.
К упавшему мелкими скорыми шажками подбежал третий, шустрый охотник, упал на колено, заглянул в лицо.
Глаза поверженного еще смотрели в небо, потом замутнели, поволоклись пеленой и — выцвели.
Склонившийся закрыл их, взял горсть снега, положил на один глаз, на другой. Потом вскочил, подбежал к группе стоящих поодаль людей.
Слепой отец отвел повелительно руку в сторону.
Шустрый отбежал, подвел тот час же молодую, закутанную в паницу девушку, вложил ее руку в руку отца.
Слепой отец сказал:
— Тямда' Олей не нюв пыдар нер1.
Кокаре подошел, взял девушку за руку, поволок к своему походному аргышу. Отвязал четверку белых оленей с нартами и калымом, отвел в сторону. Усадил Олею в свои ездовые нарты, бросил в ноги оленью шкуру, крикнул резко, гортанно передовому оленю и уехал прочь.
Шустрый уже не спеша, косолапо, подошел к оставшейся упряжи, забрался сверху на гору калыма, прикрытого шкурами, крикнул весело оленям, развернул упряжку к отцовскому чуму.

Титр. Путь Кокаре домой лежал через равнинную тундру. Небо темнело.
Олей забилась в угол на задке нарт, укуталась в шкуру, сидела букой. Ехали молча, объезжая проталины, оленей не гнали.
Кокаре оглянулся на Олею, усмехнулся глазами, полез за пазуху, достал яркий-яркий красный красивый платок, бросил по ветру назад, в Олею.
Платок окутал, облепил лицо.
Олей стянула с лица платок, скомкала, насупилась, но платок рассматривать стала.
Кокаре улыбался, вел вперед упряжь.
Вдруг Кокаре сильно, властно крикнул передовому оленю, ударил хореем. Олени погнали.
Кокаре уперся ногами в полозья нарт, подготовился и неожиданно резко вонзил хорей в землю, стопоря нарты. Олени ткнулись мордами в снег, смешались, завалились друг на друга, а Олей полетела вперед — в объятия Кокаре.
Кокаре смеялся.
Олей испуганно глянула на него. Кокаре стянул с ее головы мех паницы.
Очень хорошенькая была Олей.
Впервые посмотрела она на Кокаре. Кокаре смотрел на нее глазами сумасшедшими.
Улыбнулась Олей. И смутилась…

К чуму Кокаре подъезжали уже в сумерках, сидя вместе на передке нарт, бездумно хохоча.
Кокаре остановил нарты, соскочил, подошел к оленям. Тут притихшая Олей, сидевшая на передке, вдруг сказала слово:
— Кокаре.
Соскочила с нарт и побежала к чуму.
Кокаре бросил оленей, скинул малицу, побежал вслед.
Олей, добежав до чума, откинула полог, оглянулась — на нее несся Кокаре, — взвизгнула и, смеясь, побежала кругом чума. Кокаре — за ней. Два круга обежали они, спотыкаясь и хохоча. На третьем круге Олей нырнула в чум. Ошалевший Кокаре в запале пронесся кругом еще трижды, пока сообразил, что к чему. А когда сообразил — остановился напротив входа, сделал пару шагов назад, скинул верхнюю куртку и с разбегу влетел в чум.
Чум дрогнул, раздался звон опрокидываемой посуды, падающих предметов, из чума выскочили ошалевшие, сонные, дремавшие в отсутствие хозяина со-баки…
Кокаре и Олей спят под шкурами.
Свежее Олеево личико уткнулось сплюснутой щечкой в подушку, губы по-детски пустили слюнку.
Кокаре спал на спине, раскинув руки, ноги. Улыбался во сне.
Так, улыбаясь, открыл глаза, сразу — ясные. Лежал, оглядывая свой чум, свод, дымоход, небо в дыре дымохода, шест очага, кастрюлю, закопченный чайник… Жену молодую, лежащую рядом.
На улице вдалеке хорькали олени, лаяли собаки.
Все было его, и он был мужчиной. Теперь уже во всем.
Кокаре властно толкнул Олею в бок, сказал-приказал:
— Хань', Олей, нэмамдо' тавдад, намгэсь вэнекуд' мадарна''?!2
Олей, сонная, вздрогнула, распахнула глаза, недоуменно смотря на Кокаре.
— Хань' нэмамдо' тавдад, намгэсь вэнекуд' мадарна''!! — повторил Кокаре, указывая на полог.
Мгновенно Олей проснулась.
Глаза потемнели, сузились. Ногами резко сбросила с себя шкуру — шкура полетела на тлеющую печку, — вскочила на ноги, гневная, нагая, крикнула узкими, сжатыми губами.
— Пыдар'' хибян', тавыс?3
Развернулась круто, споткнулась
у входа о пимы, схватила, надела на ногу, на другую, дернула полог и убежала прочь.
Кокаре, ошарашенный, наблюдал эту сцену, хлопая глазами, потом выдохнул, шлепнул удивленно себя по шкурам, сказал вдруг по-русски: «Ёпа твоя мать!» — вскочил, натянул штаны и, подпрыгивая, короткие тобоки, схватил тынзей и помчался вслед.
Шкура на печке заволоклась дымом.

Олей убежала далеко.
Кокаре бежал быстро, настиг, бросил тынзей. Олей от веревки уклонилась, упала, вскочила, побежала дальше. Кокаре собрал тынзей, догнал Олею снова, снова бросил, ухватил Олею за ноги, Олей запуталась, упала, кувыркнулась через голову, вскочила на ноги важенкой4, ногами ударила и — убежала вальяжно прочь, в низину.
Кокаре в снегу, с тынзеем в руках, остался. Упал лицом удрученно в снег.
На другом, дальнем склоне Олей показалась вновь, снова женщиной, и исчезла уже совсем.

Берег ручья на равнинной тундре. День близится к вечеру
Выше по косогору — дикая и дурная ружейная пальба.
От неожиданности Архипович резко приседает, бросает сеть и выпрыгивает из лодки в воду. Черпанув в сапоги, выскакивает на берег и напролом через кусты лезет по берегу вверх, крича:
— Тихон! Блин!.. Тихон!
Выше бьет еще один выстрел.
— Тихон, мать твою! — орет Архипович уже на самом верху. Вдруг прямо на него прыгает что-то безумное и рогатое, а новый выстрел бахает по кустам. Архипович падает лицом в снег и уже исступленно вопит: — Тихон, мать твою, сука, дебил, ты чё!!!
Стало, наконец, тихо. Сверху послышалось:
— Архипович, ты, что ли?
— Я, что ли, — словно самому себе говорит Архипович.
Внизу у воды стоит олень.
Архипович снова лезет вверх и, добравшись, разводит ветки кустарника. Метрах в десяти от него в проталине, выставив между кочек ружье, почему-то залег Тихон.
— Ну, ты, блин, партизан, — говорит Архипович.
— Олень, смотри, бляха, олень, во! — Тихон, спотыкаясь и увязая в снегу, подбегает к Архиповичу.
Они стоят наверху и смотрят вниз. Олень пьет воду. Стало вдруг как-то тихо, услышался шум буровой. Олень, потряхивая рогами, чмокая, пьет из ручья воду. Архипович вскидывает ружье. Отдергивает затвор, смотрит.
— Пять выстрелов мимо, ты снайпер, парень. — Вонзает приклад в снег. — Олень, Тиша, домашний, ты что, не видишь? — спускается вниз. — Он нас не боится.
На мягких ногах подходит к оленю.
— Бяша, бяша… — Хлопает его по холке, олень выходит на берег. — Ну, бяша… — Архипович гладит оленя, воркует, приговаривает, хлопает по его бокам, по шее. — Бяша, бяша… — Потом вдруг властно и сильно обнимает его, прихватывая передние ноги, валит на бок, в снег и, резко взглянув на Тихона, цедит: — Ну!!
Тихон, лишь на секунду замешкавшись, выхватывает из-за спины нож и бросается вниз.
…Олень сильный и хочет жить. Двое мужиков, навалившись телами, матерясь, чертыхаясь, неумело и хищно давят оленя к снегу, распинают, выворачивают рога, хватают бьющие ноги, а нож бестолково мотается в воздухе…
Наконец олень затихает.
Струйка крови находит в сыром снегу извилистую дорожку и затекает в ручей.
Архипович и Тихон, отдуваясь, поднимаются на ноги. Странно, но волевое лицо Архиповича кажется даже растерянным. Но Тихон беспечен. Его шальные глаза блестят, щеки горят румянцем, волосы всклокочены, на шее болтается щегольской серый, бывший белый, шарфик.
Архипович смотрит на поверженного оленя и тихо говорит:
— Тундра, блядь.

Выше по косогору. Под вечер
Возвращаются еще засветло. Ковш бульдозера высоко задран кверху, в нем лежит олень, ветвистая голова свисает, мотается в стороны.
Бульдозерист Шабала, необъятный, как туча, что-то орет из кабины, указывая на рога. За ревом мотора его слов не слышно. Тихон так же неясно что-то весело орет ему в ответ. Архипович, закинув переломленное пополам ружье на плечо и улыбаясь какой-то внутренней улыбкой, отмахивается от Шабалы и смотрит вверх на темнеющее небо.

Сгружают оленя у котлобака. Натаха, рыжая молодая повариха, выходит на крыльцо, растерянно улыбаясь. Вахта закончилась, вокруг распластанной на снегу туши собираются пришедшие на ужин рабочие, черные от труда и мазута. Тихон в шарфике через плечо ходит вокруг гоголем.
— Ну чё, мужики, кто на новенького?!
— Что это, Тиша, откуда?
— Ё-моё себе, поцы! Не жить, не быть! Рога…
— И копыты!
— Натаха, что жмешься, тащи там что, нож, таз…
— Завтра будем хавать правильно!
— Губошлеп, здоровый, черт…
— Пацаны! А тушевать кто может?
— Тушевать… Свежевать!
— О! Цэ Тыхон и можэ! Тыхон, ты можэшь?
— Ни, не можу.
— Не ссы, Тихон, сделай красиво!
— Во, пацаны, Харч может, Харч — убийца!
— Я тебе не Харч, а Василий
Макарович, и оторву я тебе язык твой поганый когда-нибудь. Вместе с яйцами.
— Шабала, ну где Натаха-то? Гони, давай, жёнку-то!
— Рога, мужики! Рога же?! Рога-то как?
— Что ли, спилить?
— А корневище как же?
— Пацаны! «Дружбой» по черепу!
— Уйди, Пеца, уйди вон…
— Да чё, поцы, ё, «Дружбой» — по черепу!
— Пеца, заткнись, не гневи Макаровича!
— Где Натаха-то? Блин…
— «Дружбой»! По черепу!
— Всё! Ша! хватит! Я не можу, но буду.
Все-таки это был день Тихона.
Необъятный Шабала и щуплый неугомонный Пеца прикатывают пустую кабельную катушку, опрокидывают ее на бок. Катушка образует помост. Темнеет. Кто-то сообразительный переводит луч прожектора к котлобаку. На помост взваливают тушу. Начинается действо.
…как-то срывают шкуру — запутываются в рогах — голову отрубают — ею занимается Шабала — вырубает топором рога — Натаха, жмурясь и охая, выносит таз — таз заваливают потрохами — поскальзывается в крови и падает — Тихон матерится, зло жует папиросу — Пеца путается под ногами — все в крови, и снег в крови…
Архипович сидит в темноте на ступеньках своего балка, издали глядя на сцену в ярком луче прожектора и на пляску людских теней вокруг. Огонек сигареты, вспыхивая, изредка освещает его лицо…
Так закончился этот день.

…Архипович открывает глаза сразу. Что-то разбудило его. Что? Он оглядывает стены, окно, прислушивается. Все обычно: в углу посапывает Тихон, за окном, за занавесками, сырая утренняя мгла. Тихо. Архипович дотягивается до сигарет, закуривает, встает босыми ногами на пол, пьет теплую, согревшуюся за ночь в ковше воду, подходит к окну, разводит занавески и… даже приседает от неожиданности. Всматривается в окно, отходит, приседает, снова всматривается, зовет громким шепотом:
— Тиша! Эй, Тиша!
Тихон тотчас же вскакивает, подходит, заглядывает из-за спины Архиповича в окно и восклицает глухим непроснувшимся голосом:
— Во! Бляха-муха… Чингачгук!
За окном в предрассветной сырой хмари стоит абориген в полном походном снаряжении: малица, ружье за спиной, меховые тобоки, на поясе нож, в руках хорей, позади нарты, четверка оленей. Картинка.
Тихон в трусах выходит на крыльцо, зябко ёжится, сгибает приветственно в локте руку, говорит:
— Хай! Белый брат приветствует тебя! Ты кто?
Архипович видит, как нганасан несмело делает два шага вперед, но говорит легко, не смущаясь:
— Я — Костя. Оленя ищу. Важенку. От аргыша отбилась. Два дня ищу. В тундру убежала.
— О-ле-ня? — тянет Тихон.
— Та-а-к, — говорит себе Архипович, — та-а-к, — и начинает натягивать штаны. — Тихон! — кричит он, уже составив в голове план действий. — Не томи гостя! Зови в дом!
— Откуда здесь олени, ты чё, Костя? — Тихон удивляется очень умело. — Здесь буровая, вышка вон строится, какие олени?.. Ладно, давай распрягайся да заходи…
Тихон возвращается с крыльца, начинает одеваться.
Уже одетый Архипович выходит на крыльцо и коротко свистит в светящиеся напротив окна котлобака.

Из дверей котлобака выглядывает
Наташа, за ее спиной показывается жующий Шабала. Архипович машет рукой: сюда! Наташа начинает спускаться.
— Да не ты! — кричит Архипович.
Тогда в дверь мимо Наташи начинает протискиваться Шабала.
— Здравствуйте! — говорит Архипович нганасану, привязывающему оленей за балком, подходит, здоровается за руку. — Проходите в дом.
И идет навстречу Шабале по деревянным мосткам, проложенным среди растоптанного снежно-грязевого месива.
Посередине пути они встречаются.
— Видел? — спрашивает Архипович, кивая головой назад.
Шабала удивленно таращит глаза на нганасана.
— Ты поел?
Шабала жует.
— Потом поешь. Значится, так. Возьми кого-нибудь, укати катушку. Так. Кровь там, у крыльца, прикрой чем-нибудь. Так. Натахе скажи, чтобы оленину затарила куда-нибудь подале. Так. На завтрак пускай подает вчерашнее, что там было, шницеля, что ли. Так. Это первое. Потом пройдись по балкам, по заначкам, собери у ребят, что осталось. Скажи, я сказал.
Соображает Шабала быстро. Жуя, кивает.
Архипович не спеша возвращается, заходит в балок. Спустя небольшое время из балка выходит Тихон, за ним Костя.
Они идут тем же маршрутом.
Тихон видит, как за котлобаком скрывается спина Шабалы, в одиночку укатывающего кабельную катушку. Перед крыльцом, на месте разделки туши, уже валяется большой лист фанеры.
В котлобаке четыре стола. Все столы заняты, работяги вразнобой молотят по тарелкам ложками. Наташа торчит в окне раздачи. Пеца травит кому-то очередную байку. Мужики хохочут.
Входя т Тихон и Костя.
Пецин треп обрывается на полуслове. Стук ложек стихает. Все оглядываются на вошедших. Их немые взгляды трудно назвать добрыми.
Тихон сразу обрывает желающего ляпнуть что-то Пецу:
— Пеца, тихо.
Трое рабочих собирают пустые тарелки, стаканы, составляют к Наташе, выходят, потеснив у входа Костю.
Тихон подходит к освободившемуся столу, вежливо спрашивает:
— Вы позволите, Василий Макарович?
— Не позволю, — бурчит уткнувшийся в тарелку Харч.
— Спасибо, — благодарит Тихон, усаживаясь рядом с Харчем. — Костя, садитесь, пожалуйста.
Костя садится напротив.
— Наташа! — Тихон жестами и мимикой подсказывает поварихе гостеприимную, радушную манеру держаться.
Наташа выплывает со своей кухоньки с тарелками и ложками.
— Сегодня у нас картошка, антрекот, — говорит она Тихону со значением.
Костя держится скромно, вежливо улыбается.
— Как спалось, Василий Макарович? — поправляя на шее неизменный шарфик, начинает Тихон светскую утреннюю беседу и тут замечает, что Костя сидящий напротив, изменяется лицом и начинает медленно втягивать голову в плечи.
Тихон оборачивается на Харча. Василий Макарович, зацепив золотыми зубами большой кусок жесткого антрекота, изо всей силы тянет его вилкой в направлении Кости, пытаясь оторвать. Антрекот не сдается. Харч краснеет лицом.
— Надо вам поработать над техникой, — вежливо замечает Тихон.
— По индивидуальной программе, — добавляет проходящий с пустыми тарелками Пеца.
Наконец металлическая вилка в руках Харча гнется, Харч отбрасывает ее в сторону и запихивает весь антрекот в рот руками. Щеки приобретают невероятный размер.
— Диззи Гиллеспи, — говорит Тихон.
Жующий Харч оскорбленно сверкает глазами.
— Да это музыкант такой, — успокаивает Харча Тихон, — хороший. — А когда тот успокаивается, добавляет: — негр.
Харч снова возмущен. Но Тихон уже смотрит в окно на спускающегося с крыльца котлобака Пецу. Щуплый Пеца утыкается носом в необъятный живот Шабалы. Шабала огромной ладошкой накрывает голову Пецы, приближает ее к себе, начинает втолковывать что-то. Так они удаляются по деревянным мосткам настила — огромный бульдозерист и маленький тщедушный трелёвщик.

Между тем уже рассвело.
— …так-шо не надо жадничать, хлопчик, — ласково рокочет Шабала в ухо трелёвщика, — тоби-ж и зачтется. Ты ж индийця в столовке бачив? Бачив. А олешку учора ризав? Ризав. Ну ты нэ ризав, так Тыхон ризав. А ты «Дружбой» хотив, по черепу. Так шо святое дело, вынь да полож…
Вообще-то, Шабала вырос на севере и хорошо говорит по-русски, но каждый раз, возвратившись из отпуска от многочисленной львовской родни, переходил для понта на как бы хохлятскую мову.
— Для индейца не дам! — отрезает Пеца. — Да вы чё, поцы, ё-моё, последнее на говно тратить! Их убивать надо, ё, а не водкой поить! То ж не люди! Зверье!.. Да и выжрали всё мы… Еще сразу. А Капкан дал? — вдруг спрашивает Пеца, заглядывая вверх, в лицо Шабалы.
— Який ще такий капкан?
Пеца выразительно клацает зубами, изображая золотые челюсти Харченко.
— Ну шо у тэбэ за рот такий, хлопчик, шо у тэбэ там наховано, — морщится Шабала. — Василий Макарович ще не дав, потому что с Василием Макаровичем я ще не гуторил, но хиба ж он не даст? А ты индийцю-то не давай, а Архипычу принеси. Мы индийця-то прыгостым трохы, в повозку его положим, за балки вывэдэм и нехай иде, на шо ёму тут по буровой шастать? Понимать надо. — Раздается резкий свист, Шабала оборачивается. — Давай, пошукай, пошукай, хлопчик…
Шабала мягко хлопает Пецу по спине, Пеца от хлопка спотыкается.

Архипович, перегнувшись из открытого окна, свистит Шабале.
Шабала и без того уже спешит по жидким мосткам. Теперь заметно, что куртка, штаны, даже болотники его топорщатся от чего-то напиханного туда. Необъятный хохол стал от этого еще необъятней.
— …Так, — продолжает, садясь, Архипович прерванный разговор со стоящим у косяка бригадиром монтажников. — Значит, так, вертолет на пятницу, Макарычу без компрессора хана, будет стоять, так что прилетят в пятницу, крайний срок… Заходи! — машет он рукой заглянувшему в окно Шабале и продолжает: — И скажи дизелистам, чтоб сегодня тянули кабель, так, не филонили, так. Всё.
Бригадир в дверном косяке застревает с входящим в балок Шабалой, тот проталкивает его вон.
Шабала молча, как фокусник, начинает доставать отовсюду бутылки, заставляя ими стол. Две из внутренних карманов, две — из карманов штанов, две — откуда-то сзади, одну — из болотного сапога. Архипович, наблюдая это зрелище, начинает улыбаться все шире и шире и под конец уже смеется, говорит восхищенно:
— Вот, суки!
И смотрит на второй сапог Шабалы.
Шабала смущенно достает оттуда фляжку коньяку и ставит на стол.
— Ого! А это-то откуда? — подхватывает коньяк Архипович.
— Та цэ Натаха моя припасла, — улыбается Шабала, — казала эск… эк… люзив…
Очевидно, что уже только от произнесения одного только жениного имени Шабале становится хорошо.
В это время по стеклу открытого на улицу окна бутылкой позвякивает вытянутая вверх худая рука. Шабала берет бутылку и говорит в окно:
— Вот, гарний хлопчик! А прыкыдуесся…
Вместе с Пециной, правда, початой, поллитровкой на столе собралось восемь бутылок водки.
Коньяк Архипович отодвигает в сторону и видит в окне, как по узким мосткам идут из котлобака Костя, следом Тихон, а чуть поодаль, накинув на плечи неизменный армейский бушлат, прораб Василий Макарович Харченко. Идущий им навстречу Пеца, вихляя задом, руки в карманах, телогреечка сдернута по-пацански на плечи, прет нагло прямо на нганасана. Костя спешно сходит с мостков в грязь, пропуская нахального Пецу. Пеца, не повернув голову, хиляет мимо, но перед Тихоном сам соскакивает с мостков, картинно сломавшись в пояснице, следом пропускает и Харча, уже за спиной которого, передразнивая, громко клацает челюстями.
Харч, тем не менее, продолжает усиленно что-то жевать на ходу. Вконец измучившись, он останавливается, хлопает себя призывно по ляжке — к нему подбегают собаки — и шумно со злостью выплевывает свой так и не сжеванный антрекот. Собаки устраивают из-за куска мяса драчку. На лице прораба наконец появляется облегчительное блаженство.
— Наташа, говоришь, — Архипович с удовольствием, с улыбкой предвкушения отвинчивает коньячную пробочку. — Ты не пьешь, — говорит он Шабале, себе наливает рюмочку. — Ты будешь у меня трезвый. — И с видимым удовольствием медленно выпивает. — Забытый вкус, — говорит он с закрытыми глазами, потом достает откуда-то из-под стола еще две граненые сталинские рюмочки. — А сюда налей, так.
Шабала уже составил галерею бутылок под нары. Рюмочки он наливает до краев из початой пециной бутылки.
Архипович достает тем временем консервы с килькой в томатном соусе, круг краковской колбасы, хлеб и неизменную, конечно, говяжью тушенку.
Вошедшие Костя и Тихон видят, в общем-то, сервированный стол.
— Так, — говорит им Архипович, поднимая в тосте новую рюмочку коньяку.

Неширокий и, вероятно, неглубокий ручей подо льдом. Во льду пробита большая, от берега до берега, прорубь.
На одном берегу сидит на корточках шустрый охотник с острогой в руках. Рядом с ним два подростка, чуть разных лет. На другом, опустив старческие, подагрические ноги в ледяную воду, — слепой отец.
За спиной отца стоит Кокаре, сутуля плечи.
Не оборачиваясь, слепой отец говорит:
— Мань не нюв ход пыдар небт!5
Кокаре развернулся и пошел прочь.

Кокаре стоит у останков своего сгоревшего чума.
Зашел в обугленный остов, огляделся. Пнул ворох тряпья, печку, подобрал чайник и чудом уцелевший Олеев платок. Вышел.

Кокаре пешком идет на жертвенную сопку, ведет на веревке оленя с большим белым пятном на боку.
На сопке, на жертвенном шесте, привязал тряпичные лоскутки и яркую, красную ленточку от Олеева платка. Речитативно, гортанно запел-забормотал. Посмотрел в глаза оленю. Обнял его. Зашептал в ухо слова прощения. Повалил…

Кокаре нагружает нарты провизией, осматривает упряжь, дергает постромки — деловито, сосредоточенно.
Оглянулся на остов сгоревшего чума и решительно прыгнул в нарты.
Где-то вдали накатом, грохотом услышался непонятный шум, как взрыв.
Кокаре, лишь на секунду прислушавшись и услышав привычное, ударил хореем передового, крикнул и отправился в путь.

Дружно звенят сомкнутые в тосте стаканы.
Сталинские рюмочки отодвинуты вон, в ход пошла тяжелая артиллерия — граненые стаканы. Фляжка коньяка опорожнена, стоит в стороне, равно как и пустая Пецина бутылка. Круг краковской колбасы стал уже полукругом.
Тихон сразу разливает водку по новой, а Архипович кивает Косте: «Ну, и?», — предлагая продолжить прерванный тостом рассказ.
— …Нет, своих оленей мало, — продолжает Костя. — Ездовые есть.
У всех есть. А диких стреляем. Еще — колем. Песца стреляем. Охотимся. Диких оленей, у-у-у, много…
— Подожди, как это «колем»? Кинжалами, что ли, ятаганами?.. — умничает Тихон.
— Пиками колем. Копьями. В почку. Старики еще научили. Поколки. Знаете? В воду загоним — по вешкам или махавкам. А сами — на ветках, лодки такие. И колем. Сзади, в почку. Прямо, с веток. А сами-то плавать не умеем…
— Чингачгук — он и в тундре Чин гачгук, — философски изрекает Тихон.
— …летом — дома. Зимой — на юге, в лесу. Снег рыхлый. Олени мох достать могут. Зароются в снег, одни жопы торчат. Важенки беременные ходют. Весной возвращаемся. Рожать в тундре надо. Дома. А я важенку потерял… Если осенью — ладно еще.
А весной как? Весной нельзя… Кочуем, смотрим, вы уже буровую строите!
— Ладно, не парься! — сворачивает уже слегка захмелевший Тихон со скользкой темы и вдруг задает неожиданный волнующий вопрос в тему: — А что, зимой олени не это… не опа-опа?!
Тихон делает характерный жест, означающий, видимо, спаривание.
— Нет, — отвечает серьезно Костя, — зимой не опа-опа. Летом только. Опа-опа. Один раз.
— Олени ж не люди, — усмешливо щурится Архипович на Тихона, — это ж только человеки так могут. Круглосуточно. Вот, Тихон, ты… арифметчик. Если весной рожают, то как зимой-то? У тебя сегодня что-то вообще со счетом плохо.
Архипович стучит пальцем по краю пустого стакана.
— Ты ж коньяк пьешь?! — Тихон замечает пустую коньячную фляжку, подхватывает водку и наливает в стакан Архиповича. — Ладно! Тундра, тундра! — раздражается неожиданно он и тычет пальцем в стоящий рядом с рацией портативный телевизор. — Смотри вот! Вот «Сонька». С приемом, правда, не очень, но я включу — и уже в Сочи, темные ночи. Переключу — и на футболе, в Аргентине, Аргентина — Ямайка, пять-ноль! Ты знаешь, сколько он стоит? — соскальзывает вдруг Тихон на финансовую тему.
— Не знаю, сколько стоит. Зачем знать, сколько стоит. Не надо телевизор.
— Ага! Тебе только оленя подстрелить надо? Хорошо. Ну сколько, бляха, твой олень стоит?!
Очевидно, что бойцы вернулись к давнему спору, уже не первого часа. Тихон нападает, с некоторым высокомерием потряхивая головой. Костя спокоен, рассудителен, как бы себе на уме. Архипович откинулся на спинку стула, курит, роняя пепел, все слышит, улыбается, все видит. В том числе и то, как за окном вдалеке трактор тянет балок, рядом идет коренастая фигура, судя по походке — Харч. У Архиповича все под контролем.
— Олень стоит две нарты, — отвечает Костя.
— Ага. Хорошо. Сколько, бляха-муха, стоит тогда твоя нарта?
— Нарта стоит два оленя.
Тихон пытается осознать услышанное. Морщит лоб. Поворачивается к Архиповичу, разводит руками, как бы говоря: ну как с таким чудиком интеллектуально беседовать?
— Космогония, — говорит Архипович задумчиво, как бы про себя.
Тихон в еще большем замешательстве. Этого слова и он не знает.
— Племенная космогония. Нганасаны. Они родом живут. Кочевники. Мозги другие. Мир другой, — поясняет Архипович и добавляет: — Если тебе нужна нарта, зачем тебе телевизор?
Тихон снова морщит лоб. Пытается вникнуть. Костя тоже. У обоих получается не очень.
— Ну да ладно, бойцы. — Архипович смотрит на часы. — Тихон, так, вот что: ты пока покажи гостю наше хозяйство, а лучше — свое. Так, у меня сейчас связь с конторой. — Встает, чуть покачнувшись, из-за стола, идет к рации. — И найди Шабалу, скажи…
В окне появляется голова Шабалы.
— Во! — восклицает Тихон. — Уже нашел! Джин! Шабала — шаман!
А ваши так умеют? — спрашивает он Костю.
— Уже не умеют. У меня дед был шаман. На Быррангах. Он умел. Может, последний. Может, я тоже шаман.
— Ты? Шаман?
— Нет, — смеется Костя, — охотник я. И пастух. Своих пасу. Других колю.
— Ладно, ладно, шаманы. — Архипович кивает в окно Шабале. — За-ходи!
Садится у рации в свое любимое самолетное кресло на колесиках и включает тумблер. Балок заполняют звуки эфира, перекличка многих буровых и конторы. Тихон и Костя встают, идут к выходу. У дверей Тихон останавливается, возвращается к столу, забирает в карман две стопочки, начатую бутылку водки и, подумав, полукруг колбасы.
В дверях они сталкиваются с Шабалой, по обыкновению застревают, Шабала пропихивает их вон.

На самой верхотуре уже построенной вышки — молодой, заросший щетиной монтажник. Судя по носу — пришелец с Кавказских гор. Огромным гаечным ключом он заворачивает такую же огромную гайку. Сделав последний оборот, он свистит вниз и следом, подождав, бросает гаечный ключ. Потом он устраивается поудобней, ловко цепляясь ногами, руками, цепным поясом за детали фермы, и достает пачку сигарет.
Так высоко в этих местах еще никто не сидел.
Снизу свистят, что-то кричат.
— Э-э, дарагой, сейчас, сейчас… — говорит он себе под нос, — пакурю и спущусь…
Орел молодой, он курит, сплевывая вниз, оглядывая округ.
Плоская, как столешница, тундра. В пятнах проталин. Набухший от влаги снег. Оттаявшие полыньи озер. На болотах пробились кочки. Низкое серое небо.
Вдалеке, на самом горизонте, армейский тягач транспортирует установку. Едва различимы фигурки солдат.
Внизу бригадир, дизелисты. Трактор тянет балок. Два других волокут к ГСМ цистерну. Кто-то машет руками, видимо, Харч. К вертолетной площадке подползает трелевочный трактор. С бревном. В котловане — бульдозер. Тундра вспахана в месиво, в грязь.
В поселке Наташа возится с тазом. У крыльца, на крыльце спят собаки. Лист фанеры прислонен к котлобаку. Наташа с тазом идет к веревке. Приметна легкая ее хромота. Развешивает белье. Шабала орудует рядом лопатой. Разбрасывает широким кругом окровавленный снег.
Вдали за балками — Тихон и индеец. Тихон голый по пояс, в темных зеркальных очках. Демонстрирует бодибилдинг. Так… И так… И этак… Затем втолковывает что-то нганасану. Показывает на замысловатую конструкцию. Хлопает индейца по плечам. Тот как-то нехотя, смущаясь, видимо, соглашается. Ложится на механизм, пристраивается.

Тихоновский фитнес-зал представляет из себя деревянный пол-настил из досок под козырьком, прибитым к задку балка. Нечто вроде веранды с тылу. Несколько агрегатов-конструкций из подручных найденных грузов — килограммов металла, тросов, кронштейнов и блоков. Неизменные гири, гантели. Конечно, штанга.
Турник.
…Лицо Кости приобрело малиновый оттенок. Костя выжимает вес. По стенке балка, изнутри, кто-то отчаянно чем-то молотит. Сбивает дыхание с ритма. Груз медленно ползет вверх. Едва достигнув предела, килограммы металла с лязгом бухаются на настил. Вторая попытка: груз чуть отрывается от земли, дрожит, приподнимается на пару сантиметров и… обессиленно падает. Всё. Костя сдается.
Тихон великодушен.
— Да ладно, ничё… Для первого раза неплохо. — Хлопает себя по груди, по прессу. — Для этого знаешь, как надо работать? — Гордится. — Систематически! И не лениво.
Он садится на место Кости, вставляет руки в рычаги агрегата. Кисти рук у него в коротких, без пальцев, пижонских перчатках.
— Да кто там колотит-то? — спрашивает он раздраженно, кивая назад, на балок, и тут замечает за Костей, на далеком горизонте, слабое возгорающее свечение, скорее, отсвет на облака. — Смотри! — говорит он Косте, и Костя оборачивается. — А теперь слушай!
Спустя время до их слуха долетает перекат уже знакомого грохота-взрыва.
— Ракетчики. Небо дырявят.
Мы — землю, они — небо.
И Тихон легко лязгает килограммами груза.
Костя смотрит на горизонт.
— Кос-мо-гония, — вдруг говорит он и, оглядываясь на Тихона, добавляет с улыбкой: — Большого Белого Брата.
Тихон хохочет:
— Соображаешь!
Конструкция гремит, скрипит, лязгает, килограммы ритмично летят вверх, вниз, Тихон дышит, как паровоз. Плечевые, грудные, бицепсы, трицепсы, прочие мышцы могуче перекатываются под кожей, поднимая и опуская на рычагах и тросах килограммы металла.
— С-К-А, — вдруг откуда-то сбоку говорит Костя-Чингачгук.
Тихон с грохотом опускает груз, весь аппарат лязгает. Он отдувается, переводит дыхание, сдвигает очки на лоб.
— Нехорошо с утра пить, — улыбаясь, хлопает себя по плечу, а ниже, на предплечье, красуется наколка — эмблема хоккейного клуба СКА. — Я там играл… по молодости. — Тихон сжимает кулак, яростно трясет им в воздухе. — Через меня никто не мог пройти!! Всем ноги-руки ломал! Тихонов. Может, слышал? Ну да, откуда… А это знаешь? — На левой груди у него вторая наколка, фигурка с крыльями. — Ангел с Петропавловки. Ты в Питере был? Ну да, откуда… А я этого ангела из своего окна каждое утро видел… А потом, бац! — Тихон, распальцевав кисти рук, машет ими в воздухе. — И полюбил заполярную тундру… «На че-ты-ре го-да-а обще-го-о ре-жи-ма-а!» — напевает он блатной мотив. — Да что там, блядь, творится-то? — вдруг окончательно раздражается Тихон на непрерывный грохот в балке, резко накидывает на шею шарф, встает, обходит балок.
Чингачгук собирает стаканчики, колбасу и идет следом.
Обойдя балок кругом, Тихон видит в проеме настежь распахнутого окна Пецу. Пеца колотит обухом небольшого топорика по стенам. Тихон запрыгивает на стоящую под окном бочку и заглядывает внутрь.
— Ого!
Пеца не реагирует на явление Тихона в окне, продолжая зло, даже ожесточенно молотить топором по стенам. В зубах у него зажаты большие гвозди. Очевидно, что занятие ему не нравится: гвоздями он прибивает к стене отвисшую, местами отклеивающуюся бахрому обоев.
— Это кто ж тебе такое благородное дело поручил? — интересуется Тихон.
Пеца, рот в гвоздях, не отвечает, только зло сверкает глазами. Тихон оборачивается к Косте, примостившемуся на перевернутом ящике и уже разместившему на нем стаканчики и полукруг колбасы.
— О цэ — Пэца, гарний хлопчик, — говорит Тихон по-шабалински тоном экскурсовода, — наш интеллектуальный работник. Выдающийся трелёвщик. Максимального разряда. Сейчас он на повышении. Переведен в обойщики. Готовит объект к сдаче. Вероятно — бурильщикам. А скобой прихватить не пробовал?
— Не пробовал, — зло бурчит Пеца сжатыми зубами.
— И не пробуй. А то будет заметно.
Тихон спрыгивает с бочки, а Пеца, выхватив изо рта гвозди, подлетает к окну.
— Да чё, ё, поцы, плохо, что ли? — Пеца замечает рядом с Тихоном ненавистного индейца и расстраивается уже совсем: — Мою ж водку и жрут…
Он оборачивается, оглядывает уже сделанный участок стены.
— Очень, очень красиво, — не смотря хвалит Тихон. — Дюже гарно. — Садится рядом с Костей и разливает по стаканчикам водку. — Особливо тот узорчик в углу. Розочкой. И тот вон — сердечком.
Пеца в раздражении начинает колотить еще громче. Костя с Тихоном звонко чокаются и выпивают.
— Ты бы гвоздики-то загибал как-то, — продолжает изощряться Тихон, — а то будет уже не дюже гарно.
Гвоздь в руке Пецы на этих словах загибается. Пеца зло вминает его в обои.
— Другое дело! — хвалит Тихон. — А по пальцам не пробовал?
Пеца бьет себе по пальцам, взвывает, мечется в окне кругами.
— Ну на фига тебе пальцы? — не унимается жестокий Тихон.
Пеца в бешенстве мечет в окно топорик. Тихон резко приседает, топорик свистит над его головой, а Костя с кратким, гортанным криком ловит топорик за рукоятку.
Все застыли. Немая сцена.
Костя с томагавком в руке в позе Чингачгука…
Пеца в окне, до смерти перепуганный собственным поступком…
Присевший Тихон, донельзя вдавивший голову в плечи…
Тихон сдавленно кашляет. Раз… Другой… Закашливается. Очки со лба падают на нос. Его просто пробивает на кашель.
Чингачгук медленно опускает руки.
Тихон, еще в кашле, бросает взгляд на Пецу — вид его страшен — и ломится в дверь балка. Пеца в ужасе выскакивает в окно. Зацепившись за подоконник, он вываливается наружу, вскакивает, вооруженный сжатыми кулаками, готовый отразить нападение Кости, прыжком разворачивается и стремглав несется прочь.
Но Чингачгук уже спокоен. Топориком он режет на аккуратненькие кружочки краковскую колбасу.

Пеца сломя голову несется вдоль поселка вышкомонтажников, мимо выходящего из балка Архиповича, не видя ничего вокруг.
Архипович провожает его удивленным взглядом и резко свистит в сторону «Красного уголка» Тихону и Косте.
На свист Архиповича оборачивается прораб Харченко, руководящий в стороне установкой балков для бурильщиков, но замечает встрепанного Пецу, перешедшего уже с бега на скорый, как бы спешащий деловитый шаг, и коротко, внятно командует:
— Солдат, стой! Ко мне!
Все-таки Харч бывший военный, капитан железнодорожных войск в отставке. Пеца подходит.
— Обои прибил?
— Прибил, Василий Макарович, — все еще с перепугу Пеца называет Харча по имени-отчеству.
— Ну и добре, — кивает удовлетворенно Харч. — Теперь дуй к Натахе на камбуз. Она знает, что делать.
Но Пеца уже пришел в себя — руки снова в карманах, взгляд нахальненький.
— Да вы чё, поцы! На камбуз!
Ё-моё! Официант я вам, что ли?!
Дуй сюда, дуй туда!.. Я — трелёвщик, я…
— Ты не трелёвщик, ты треплёвщик! — вскипает Харч. — На хер мне такой трелёвщик нужен?! Ты трактор загубил? Загубил. Я тебя отстранил? Отстранил. Без тебя натрелюют! Ты
у меня на химии, в исправительных работах. Так что не баклань много, а дуй к Натахе! Она тебе будет сейчас и сержант, и полковник! Дуй.
Харч отворачивается от Пецы, закончив тему, и машет рукой бульдозеристу, приволокшему очередной балок: «Давай!»
Пеца привычно и даже уже как-то буднично, лениво клацает за спиной Харча зубами и бредет к котлобаку.
Но долго печалиться Пеца не умеет, замечает идущего впереди с канистрой на плече Шабалу, догоняет его и начинает какой-то трёп. Так они и идут снова — огромный бульдозерист и чуть ли не по пояс тому разжалованный трелёвщик.
Тем временем Тихон вскрывает известным топориком дощатый ящик с какой-то нерусской маркировкой. Архипович и Костя наблюдают за ним. Архипович при этом выглядит немножко как бы иллюзионистом, демонстрирующим нечто.
— Олени, говоришь? — хитро смотрит он на Костю.
За спиной вежливо улыбающегося Кости показываются Шабала с канистрой и непрерывно болтающий Пеца. Шабала сворачивает к ним, а Пеца идет дальше.
Тут Тихон делает топориком последнее движение, и стенки ящика эффектно распадаются на четыре стороны.
— Вот теперь тебе олени, так! — говорит Архипович.
Взорам зрителей предстает новенький, сверкающий хромом и никелем, лакированный снегоход.
— Я-ма-ха, — с удовольствием читает Тихон и трясет сжатым кулаком. — Танк!
— Гарная машинка, — соглашается Шабала.
Костя тоже улыбается и кивает. Архипович доволен произведенным эффектом. Снегоход для бурового участка выбил из конторы он сам, чтоб не мотаться на соседние буровые, а у него их три, все время на бульдозере, с Шабалой.
— Шабала, — оглядывается на бульдозериста Архипович.
Шабала подхватывает канистру.
— Тихон, — оглядывается Архипович в другую сторону.
Тихон отвинчивает у снегохода крышку бензобака.
— Костя, пройдемте в партер.
Они отходят поодаль, садятся на ящики, Архипович достает сигареты, протягивает Косте. Закуривают, предвкушая зрелище.
Шабала заливает в бензобак горючее. Тихон обходит снегоход кругом, пробует рычаги, педали, потом вдруг кричит:
— Бляха-муха! Дело святое! — Достает из кармана бутылку, отвинчивает пробку, плескает водку на лыжу и гусеницы, подходит к Архиповичу и Косте. — Чуть не забыл!
— Я бы не забыл, — говорит Архипович и достает из кармана стаканчик.
И Тихон достает стаканчик.
И Костя достает стаканчик. Все смеются последовательности движений. Тихон разливает. Подошедший Шабала протягивает им малосольный огурчик, у него всегда все необходимое оказывается в карманах.
— Джин! — кивая на Шабалу, обращается к Косте Тихон.
— Шаман! — соглашается Костя.
Все, кроме Шабалы, звонко чокаются и выпивают.
Тихон садится за руль снегохода.
Взревевший мотор стреляет клубом дыма. Снегоход срывается с места. Тихон лихо, стоя на подножках, выписывает виражи, несется туда, обратно, вокруг неожиданно расторопно вертящегося Шабалы. Архипович и Костя дико хохочут. Тихон орет и закладывает новый вираж вокруг котлобака. За котлобаком сначала раздается кокетливый женский визг, мотор ревет, удар, трясется электрический столб, дребезжат провода, с другой стороны балка в панике выскакивают собаки, затем вылетает пустая бочка и следом Пеца, хватающийся за штаны.
— Сука! — орет через рев мотора Тихон. — Сука! Я тебе еще топорик припомню! — Тихон гоняет Пецу петлями. — Архипыч! Он котлобак обоссал!
Пеца резво сворачивает в размочаленную бульдозерами хлябь и только там получает возможность наконец заправить штаны.
Тихон сбрасывает обороты и выруливает снегоход к месту.
Архипович смотрит на взъерошенного Пецу, на возбужденного Тихона и задумчиво говорит Косте:
— Костя, ты на свой чум ссышь? — Вопрос риторический, поэтому Костя только улыбается. — И я на свой балок не ссу. И Шабала не ссыт. Не ссышь? — Шабала мотает головой. — А вот Пеца у нас на котлобак ссыт. Тихон! Запри, пожалуйста, Пецу в уборной. Пускай привыкает.
Тихон делает два устрашающих шага в сторону Пецы, тот пулей выскакивает из спасительной грязи, делает крюк и скрывается в котлобаке.

Пеца вносится в котлобак и закрывает дверь на крюк. Наташа, улыбаясь, смотрит на него.
— Да чё они? Чё? Совсем, что ли… — не договаривает Пеца фразу.
— Пеца, Пеца… — говорит Наташа и скрывается на кухне.
Пеца ходит по столовой между столиками, отдуваясь, возмущенно жестикулируя. Из кухни выходит Наташа с чайником и стаканами и, разливая чай, говорит:
— Давай уж…
За окном неожиданно снова раздается рев снегохода. Наташа садится к окну.
На этот раз за рулем снегохода сидит Костя, машина работает пока на холостом ходу, вокруг суетятся, инструктируют Архипович, Тихон и Шабала. Потом они снова чокаются, выпивают, хлопают Костю по плечу и дружно отходят. Секунду снегоход стоит на месте, рычит, затем как-то даже подскакивает и срывается с места. Костя делает крен, оборот, Тихон мечется влево, Костя вправо, снегоход мчится в сторону котлобака.
На мостках снегоход подпрыгивает, как на трамплине, Костю вышибает из седла в снег, в кусты. Наташа вскрикивает и выбегает на крыльцо, Пеца за ней.
Снегоход без седока во весь опор мчится вдоль ряда балков, на проталине его разворачивает, и он, взревев, скрывается за балками.
С колен поднимается перепуганный Костя.
Все растерянно смотрят друг на друга.
Ровный рокот мотора постепенно затихает в далях тундры…
Наташа оборачивается, возвращается в балок, проходит мимо Пецы, заходит на свою кухоньку. На плите кипят кастрюли, что-то жарится, парится. Кастрюли не очень вдохновляют Наташу. Она идет к столу, выдвигает ящик и долго ищет там что-то среди всяких мелких кухонных нужностей и ненужностей. Наконец находит завалявшийся тюбик алой губной пома ды. Садится к окну перед маленьким треснувшим зеркальцем и задумчиво красит губки.

Солнце в пелене. Небо ровное, светлое.
И из этой светлой пелены, из тишины слышится, нарастает, свистит что-то…
Что-то грузное, тяжелое стремительно приближается сверху, рвет облака, падает, шмякается на землю, подпрыгивает, шипит, снег парится…
Кокаре, лежавший в проталине на сухих кочках, сел, оглянулся на шум падения и на встревоженных в упряжи оленей.
С неба упала ступень ракеты. Снег шипит, тает, ступень еще дышит…
Кокаре встал, подошел к этой еще живой груде металла, обошел ее кругом, практично обогрел об нее руки, философично на нее пописал, сел в нарту и, крикнув на оленей, скрылся под сопкой.

На буровую опустились густые сумерки. Непривычно тихо. На фоне еще чуть серого неба силуэт известного сооружения — дощатого туалета.
Из сумеречной мглы проявляется еще один знакомый силуэт — необъятный Шабала с бревном под мышкой. Бревно в этом соотношении кажется веточкой. Шабала аккуратно прислоняет его к туалету и, не спеша, удаляется по поселку. Во многих балках уже горит неяркий свет, вяло потявкивают сытые собаки. Окно балка Архиповича распахнуто по-прежнему настежь, сизый табачный дым выплывает из окна слоями, слышны неясный говор работающего телевизора и тихий меланхоличный перебор гитарных струн. Внятной мелодии нет, кто-то лишь трогает струны. Шабала сворачивает к своему балку и растворяется в сумерках.
На мгновение окна Архиповича изнутри озаряются бликами фотовспышки. Блики сопровождаются жужжанием моторчика, переводящего кадр фотомыльницы.

Тихон — фотограф. В кадре — прикорнувший, прислонившийся к стене и свесивший набок голову Костя-Чингачгук. Тяжелая эта мужская работа — питие водки. Тихон подсев, изогнувшись, делает кадр.
— Компромат на всю тундру. Сон шамана. Развесим по тундре — на фонарных столбах, на всех тумбах с афишами…
Тихон разглядывает Костю, кладет мыльницу на стол, смотрит на нее, тычет пальцем, говорит Архиповичу:
— Минимум полтора оленя.
Архипович мягко улыбается из своего самолетного кресла, продолжая чуть трогать струны гитары. У его изголовья сочными экзотическими картинками мерцает экран телевизора. Но не аргентинским футболом и не темными ночами города Сочи — на экране решительный отряд воинственных конкистадоров рубит мечами девственную сельву, пробивает в зарослях свой непреклонный путь.
Но Тихон замечает над головой Кости криво висящую фотографию в рамке. Фото изображает группу орущих парней на фоне Петропавловской крепости. Встает, покачнувшись, — становится ясно, что и он пьян изрядно, — подходит, поправляет рамку. Теперь она висит криво в другую сторону. Тем не менее довольный Тихон садится.
— Теперь ровно, да? — говорит Архипович с сигаретой во рту, роняя с нее длинный пепел, — вот поэтому ты давеча в олешку-то и не попал.
— Кто не попал? Я не попал?! — пьяно возмущается Тихон. — Да, не попал, — впрочем, тут же соглашается он. — Чингачгук! — Тихону надоело беседовать с самим собой или с молчаливым, романтически настроенным Архиповичем. — Чин-гач-ч-ч-гук! — делает он манерное ударение на последнем слоге.
Поскольку Костя не отвечает,
Тихон начинает изощряться в филологии:
— Чина!.. Гача!.. Гука!.. Чина-гача-гука!
Костя нем.
— Вот чувырла ненецкая, — говорит Тихон и делает новое филологическое открытие: — Ненецко-фашистский захватчик!
— Захватчик не я, — открывает ясные глаза Костя, — это ты захватчик… А я — нганасан. Не ненец. И тундра моя. А вы тундру засрали…
— Сжечь, к дьяволу, всю деревню! — очень в тему приказал с экрана телевизора конкистадор Клаус Кински.
Воины, сверкая мечами, пылая огнями, ринулись на туземные постройки. Индейцы, подхватывая детей и женщин, бросились прочь.
— Вот сволочь! — от души засмеялся Тихон. — Костян! Я думал, он спит! Тундру ему засрали! Сам важенку потерял! Вот хитрая… — он поискал слово, — …жопа! Ты не Чингачгук! Ты просто вождь Костян Хитрая Жопа!
Костя смотрит на красное распаренное лицо Тихона.
— Ты тогда — Жопа Румяная.
Тихон заходится в хохоте. Даже Архипович от смеха перестает щипать струны.
— Согласен! — орет Тихон. — Я, Тихон Румяная Жопа! Уже хорошо, что не Жопа Приятная!.. Бляха! Выпьем! — Тихон плещет в стаканы. — Только уже не за тундру! Не за засратую! Ну ее к ляду! Сколько, блин, можно?! Давайте за Питер, за моих корешей! — чокается стаканом с портретом орущих парней, со стаканами Кости, Архиповича. — За Петроградскую сторону!
Тихон залпом выпивает. Следом — остальные. Костя просыпается уже окончательно.
Тихон забрасывает в рот папиросину, назревает любимый логичный вопрос:
— Кстати, Костя, а как у вас в тундре обстоят дела с женщинами?
— Плохо обстоят. С женщинами. Плохо стало. Не хотят кочевать. Раньше все кочевали. Теперь нет. Жениться надо далеко ехать. Может, на Таймыру. Или на берег, на залив. Там еще есть. Молодые женщины. Мой брат поехал, женился. А наши в город бегут. Другой дядька мой вернулся в поселок. А женщины нет. В тюрьму посадили.
— Как посадили? Ее? За что?
— Да нет. Дядьку моего посадили. Он вернулся, а женщины нет. Он в город поехал. Там ее нет. На буровой нашел потом. С татарином. Убил татарина. Его посадили. Скоро вернется.
— Что-то у нас на зоне я нганасан ваших не видел.
— Наши на юге сидят. Может, в Чиринде.
— Это тебе Чиринда — юг? Туркмения, да? Экие вы горячие парни… — запечаливается Тихон, но ненадолго. — Какой же им кайф в чуме-то? Женщинам?
— В чуме хорошо. В тундре хорошо. Одному в тундре хорошо.
— Как же одному? Как же хорошо?
— Одному. С оленями. Может,
с женой. С братьями.
— Слушай, Костя, а как вы в тундре, ну, это… того?..
— Опа-опа? — помогает Костя.
— Ну!
— Обычно. В чуме опа-опа. — Смотрит на Архиповича. — Круглосуточно.
— А братья если? Они ж рядом спят. Слышат.
— Братья рядом спят. Слышат.
— А летом как? На травке? Не колется?
— А летом — на травке. Колется.
Тихон задумывается. Костя усмешливо щурится.
— Все как у людей, Тиша, — подытоживает, иронично глядя на Тихона, Архипович, дотягивается до телевизора и приглушает звук. — Наливай давай, так лучше…
Тихон быстро выходит из беспричинной печали. Воодушевляется, плескает из бутылки по стаканам, встает, расправляет плечи.
— Необходимый тост! Необходимо встать!
Костя встает, Архипович выпрямляет в кресле спину. Тихон лихо, по-гусарски, отводит локоть.
— За этих женщин, черт возьми! — звонко бьет в стакан Кости, в стакан Архиповича, раскатывает по щеке свой стакан, выпивает залпом. — Гип-гип! Ура! — На слове «ура» стучит дважды пяткой в пол, вопит: — А теперь в номера! К актрисам!
В дверь внятно стучат, входит Наташа.
— Можно к вам, Архипович?
— Ната-а-ша… — мягко улыбается Архипович.
— Натаха! — радостно кричит Тихон.
— Здравствуйте, — вежливо говорит Костя.
Наташа плавно вплывает в комнату, движения ее, несмотря на хромоту, мягки и уютны. Наташа принарядилась: алые губки, глаза подведены, новая блузка на пуговках, джинсы сменила юбка.
Наташа ставит на стол укутанную в махровое полотенце кастрюльку.
— Вы же не ели ничего, мальчики, — кладет на плечо Тихона его шарфик. — Я постирала тебе, Тиша. — Ставит перед Архиповичем фляжечку коньяка. — А это вам, Архипович.
Тихон успевает мельком ухватить Наташу за коленку, нажимает клавишу магнитолы — в комнату вплывают мягкие звуки блюза, — накидывает на шею ослепительно, оказывается, белый шарфик, подхватывает со стола фляжку.
— Коньяк! — подкидывает ее в воздух. — Эксклюзив, Архипович! Она их рожает, что ли? Меня она так не балует!
— Наливай-ка лучше сюда, — Архипович подставляет свою коньячную рюмочку, — чего тебя баловать? Ты сам набалуешься… Наташа, так, садись рядом с гостем, вон там вот, к окошку…
Наташа, игнорируя благородно предложенную Тихоном коленку, пробирается между столом и Костей.
— Уж лучше я с Костей… Вас ведь Костя зовут? Коньяк я на майские берегла, на праздники. А сегодня подумала: да сейчас уже праздники!
Наташин зад проплывает перед лицом Кости. Костины глаза округляются. «…На Таймыре время блюза…» — мягким, душевным баритоном сообщает магнитола.
— Ой! Ой! — ойкает, протискиваясь, Наташа, наконец садится, улыбается, говорит: — Там кто-то кричит на улице.
— Кто кричит? Где?
— Я шла, а кто-то кричит на улице. И стучит еще.
Тихон застывает с бутылкой в руке, приглушает звук магнитолы. Все прислушиваются. И правда — кто-то кричит и стучит.
— Бляха-муха… — говорит Тихон.
Из ночи распахнутого окна раздается:
— Цэ я закрыв Пэцу у туалете. Нехай привыкае…
Первым захохотал Архипович.
— Так это он там колотит?.. И давно?
— Да ни, нэдавно… Можэ вин там обои прыколачуе?
— Ну, Шабала! — Тихон в восторге машет бутылкой. — Заходи, бандера! Пеца не задохнется, ему полезно!
— Отпусти его, Шабала, — отсмеялся наконец Архипович , — загубишь мне работника, так. Он хоть и Пеца, а все ж трелёвщик…
Широкое лицо Шабалы слабо светится в темноте ночи. Улыбаясь, он смотрит на красавицу жену. Наташа машет ему рукой — иди, иди… Шабала делает шаг назад и растворяется во тьме.
— Шабала! Джин! — высунувшись в окно, кричит ему вслед Тихон. — Не забудь, мы завтра идем на охоту! И ты нас всех будишь, ты наш будильник! — Возвращается в комнату и говорит: — Натаха, мы завтра с утрянки идем на охоту… Да выпьем мы, наконец, когда-нибудь?
Наташа уже успела похозяйничать на столе. Стало поаккуратней, на тарелках — еда, в рюмках — коньяк, в стопариках — водка.
— Мальчики, давайте выпьем за Костю, он наш…
— Нет! — перебивает Тихон. — За Костю успеем. Давай — за охоту! Чтоб завтра нам светила удача!
— Ты не настрелялся еще, Тиша? — Наташа держит в руке коньячную рюмку, мизинчик в сторону.
Архипович бросает на Наташу колкий взгляд. Вопрос получился дву-смысленным. Вечно женщины что-то ляпнут не к месту. Но у Архиповича все под контролем, он резко придвигается к столу, говорит Косте:
— Тихон тут давеча расстрелял своего шахматного короля. Из моего ружья. Дробью. Проиграл партию Пеце.
Костя не понимает, смотрит на Тихона.
— Расстрелял!!! Вот этой рукой! — Тихон трясет растопыренной пятерней. — За пораженческие настроения! И офицеров — тоже! За трусость! Поставил к стенке позади балка и — пятью зарядами, беглым! Пожалел только королеву.
На последнем слове Тихон обаятельно улыбается Наташе. Наташа, испугавшаяся было своей оплошности, с улыбкой принимает такую галантность, искоса при этом поглядывая на Костю.
— Архипович у нас — чемпион конторы! А я — чемпион буровой! Пеца не в счет, это случайность, он, наверное, втихаря коня свистнул… Я ему еще топорик припомню! Во! — неожиданно осеняет Тихона, он вскакивает. — Матч века! Архипович! Чемпион конторы против чемпиона буровой! Партия!
— Маль-чи-ки!?.. — Наташа уже выпила без тоста рюмочку, раскраснелась, теперь сложила на лице капризную гримаску, недовольно надула губки.
— Натаха! Не боись! Это я быстро! Будет блицкриг, вы с Чингачгуком за секундантов! Эй, тундра, это тебе не томагавки ловить! Тундру ему засрали… Облагородили!
— Угомонись, Тихон, какие шахматы?.. — Архипович, тоже не до-
ждавшись тоста за охоту, выпивает свой коньяк. — Да и фигур не хватает…
Тихона вновь осеняет.
— Вслепую! Что, западло? По памяти! Круто?
— Вслепую, по памяти?.. Это, пожалуй, затянется…
— Не затянется, — Тихон дотягивается до висящей на гвозде шляпы, затем вытряхивает из пачки Архиповича сигарету, прикуривает, ставит на стол фильтром. — На время, тлеет десять минут. Но мне столько не надо. Мат будет раньше! Я справлюсь за восемь. Белые — мои. Люблю я атаку… Психическую!
— Психическую, говоришь… — усмехается Архипович, сдается. — Ладно, давай психическую, — откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.
Тихон надвигает глубоко на нос шляпу.
— Поехали!.. Итак, пешечка Е4.
— Отвечаю: пешка Е5.
— Конь F3.
— Конь С6. Симметрия, что ли?
— Асимметрия, Архипович. Слон С4.
— Слон С5. Не боись!
— Пешка В4!
— Сильно! Где-то я этот гамбитик видел… Ладно, беру. Слон на В4. Эванса, что ли?..
— Ко-го-о? Ты меня не пугай. Пешка С3. Нападаю. Слон, пошел вон!
— Вон, так вон… Отхожу. Слон А5.
— Пешка D4.
— Что-то ты хитришь, парень… Что за подстава, так? Ладно, беру пешку. ЕD.
— Конь D4! Беру!
— Нет, нет, Тиша! Здесь лучше рокировочка… — сказал вдруг Костя-Чингачгук.
Воцарилось молчание.
Архипович открывает глаза.
Тихон медленно сдвигает шляпу на затылок.
Наташа перестает ковырять салатик.
Костя смотрит на Тихона, Архиповича и Наташу невинными глазами и добивает:
— А гамбитик — да, Эванса.
Архипович разливает всем по стаканам и говорит:
— Ты права. Давайте выпьем за нашего гостя Костю.
Все, находясь еще в некотором смятении, выпивают.
— Вы очень вкусно готовите. Антрекот, — вежливо говорит Костя Наташе, заполняя паузу.
— Правда? — Наташа кокетливо зарделась.
Архипович неприметно улыбается — его явно забавляет происходящее. Но Тихона — нет, он явно упускает инициативу. Самое простое решение — жахнуть по новой. Уже нетвердой рукой он снова наполняет стаканы и рюмки.
— Не части, — говорит Архипович.
— Помолчи! — грубость Тихона объяснима напитостью и естественным раздражением. — Предлагаю тост! За Натаху! За присутствующих здесь дам! За единственную здесь женщину! И прекрасную!.. За прекрасную и единственную!.. И присутствующую! И женщину!.. — Тихон начинает путаться в собственной велеречивости, поэтому вдруг встает, сбив стул, благородно кивает, щелкает пятками и заявляет: — Позвольте, мадам, пригласить вас на танец!
После чего, уже не чокаясь, выпивает, надевает зачем-то зеркальные очки, надвигает по самые брови шляпу и врубает магнитолу на полную громкость.
В комнату врывается бешеная энергетика Ареты Франклин.
Не дожидаясь дамы, Тихон выкручивает первое па. Становится очевидным, что шляпа, очки и красная рожа — интуитивно угаданный имидж, очень уместный. Архипович на колесиках своего кресла ретируется от греха в глубь комнаты. Тихон вытворяет что-то несусветное и при этом пластичное, энергичное. Безусловно, это хореография. Наташа не выдерживает искушения и вскоре оказывается рядом. В этих безумных ритмах ее хромота даже кстати и добавляет танцу безусловный шарм. Вскоре уже она выходит в первые скрипки, а Тихон уходит в фон. Забавно, что и на телевизионном экране происходит нечто подобное — там в бубны, барабаны молотят индейцы, скачут в ночи вокруг огня.
А Наташа впадает буквально в экстаз, в самозабвение. Это уже, скорее, шаманство, камлание. Верхняя пуговка блузки отстреливается, отлетает, попадает Косте в стакан. Порыв Тихона угасает, он валится рядом на нары. Костя, завороженный зрелищем, этим шаманством — может быть, предки? — в такт ритма пристукивает ногой.
Наконец Арета умолкает.
Разгоряченная и обессиленная Наташа падает на стул. Теперь она напротив Кости. Замечает свое распахнутое декольте, краснеет, говорит:
— Ой!
И прикрывается ладошкой.
Наливает себе коньяку, мужчинам водочку. Архипович, уложив ноги на стол с рацией и уютно устроившись в кресле, отмахивается рукой: я, пожалуй, пас. Тихон привалился к стенке, но протянутый ему стакан берет неверной рукой с прежним удовольствием. Наташа как-то между прочим забывает про свою пуговку. Чокается уже только со стойким Костей, говорит:
— Сегодня я прямо как женщина.
Крутит ручку настройки.
В комнату вплывает сладкоголосый Пресли.
— Тогда… белый танец, — загадочно говорит Наташа, подходит к Косте и делает как бы книксен.
Костя и Наташа танцуют. Это особый танец — Пресли…
Архипович тем временем засыпает. Тихон еще борется со сном, веки вяло моргают, но усталость, сладкая музыка, количество выпитого и бесперспективность бодрствования побеждают, и он погружается в дрему. На экране телевизора среди сонма кричащих, суетливых мартышек удрученно бродит по плоту одинокий, растерянный конкистадор Клаус Кински.
Голос Элвиса тает.
Костя и Наташа садятся, молчат. Наташа убирает звук магнитолы почти до отказа.
Они сидят в тишине друг против друга. Наташа вертит в руках пустую рюмочку, смотрит с неуловимой улыбкой на Костю… Губы ее распахиваются, дыхание учащается… Она встает, подходит к Косте, вынимает из его руки стакан, ставит на стол, берет за руку и ведет за собой. Открывает дверь и выводит в ночь.
— Завтра на охоту. На зорьке, — говорит, не открывая глаз, Архипович.
Наташа бесшумно прыскает в кулачок и закрывает дверь.

Кокаре сидит на корточках на крутом берегу широкого ручья, курит маленькую костяную трубочку и раздумчиво разглядывает сырой набухший лед. Лед ему не нравится.
Докурив, Кокаре выстучал трубочку о носок тобока, снял малицу, сложил ее в нарту, ухватил за упряжь оленей и стал осторожно спускаться к ручью.
Вдалеке послышался тихий шелестящий шум.
Кокаре ступил на лед. Лед держал.
Шум нарастал. Вертолет.
Кокаре вывел на лед нарты и начал осторожную переправу. Олени прядали ушами, хорькали.
Так, крадучись, миновали метров двадцать…
Тут вдруг шум вертолета резко нарос, наплыл волной. Кокаре задрал голову вверх, глаза его удивленно расширились…
Из-за крутого берега вынесло вертолет, под брюхом его, на подвеске, болтался большой черный лакированный рояль.
Кокаре задрал голову еще выше, лед под ним треснул, нарты завалились, передового оленя затянуло течением, затем остальных, затем и нарты, и Кокаре…
Кокаре судорожно хватался ногтями за края полыньи, ногти ломались, Кокаре выбивался из сил, течение утягивало его под лед…
И утянуло.
Кокаре бился об лед изнутри, видел сквозь стекло льда смутный кусок берега, край неба, задыхался…
Тогда, из последних сил, нырнул в глубь.
Достиг недалекого дна, присел на дне, резко оттолкнулся и ударил плечом в лед…
Лед лопнул, голова Кокаре вынырнула, рот ухватил воздух, а руки — края льдины. Рывком он бросил тело на лед, схватился…
Но тут льдина лениво, нехотя перевернулась, хлопнула Кокаре по голове.
Кокаре хапнул полными легкими студеной речной воды и стих, кинув руки…
…Словно под увеличительным стеклом, в чистом от снега пятне льда, проплыл сначала какой-то фрагмент нарты… ворс набухшего меха, то ли оленя, то ли шкур-покрывал… рука, судорожно сжимающая тынзей… щека… открытый застекленевший глаз… другая рука… Спустя мгновение, последним проплыл яркий красный Олеев платок…
От случившейся проруби по льду ручья побежала трещина, расширилась, пошла сучьями, ветками, разбилась мелкими трещинами, кусочками…
И по всему ручью начался ледоход.

Командир вертолета, пожилой пилот с уставшим, в оспинах лицом, привычно ведет вертолет, думая о чем-то своем.
— Саныч! — отвлекся он от своих дум и, не дождавшись ответа: — Сан Саныч, черт! Прикури мне сигарету.
Из-за плеча ему протянули зажженную сигарету. Берет ее уголком рта. Затянулся, посмотрел вниз. Снег, озера, болота, проталины, ручьи, ручейки, снег, вода, вода…
— Саныч! Лед пошел. — И, помолчав, затянувшись: — Тундра, блядь.

На зорьке выйти не удалось. Шабала не проспал, но собрать и поставить на ноги трех бравых охотников оказалось делом весьма хлопотным. Потеряли Костю. Вскоре он объявился сам, абсолютно экипированный к охоте, и заявил, что спал по индейской привычке в нарте, с оленями. Наконец вышли…
…«Три богатыря» в тундре. Композиция и впрямь напоминает известную картину. Только герои пешие и со спины. В середине — могучая, литая спина «богатыря» Тихона. Без ружья. По бокам — Костя и Архипович, с ружьями.
Пасмурное утреннее небо. В воздухе мелкая капельная взвесь. Ровный горизонт тундры. Три фигуры уходят вдаль. Похмельная, обрывистая, с длинными паузами беседа. Сразу обо всем и ни о чем. Вопросы без ответов, ответы без вопросов.
— Так на дальнее или ближнее?..
— Я ему топорик припомню…
— Спички взяли?..
— Патроны взяли?..
— Конечно, на ближнее…
— Поколки, говоришь?.. Старики научили?..
— Утки… Гуси… Лебеди…
— В нарте, с оленями, ишь…
— Сам ты лебеди…
— Костян, ты снегоход-то успел освоить?..
— Это тебе не опа-опа…
— Мат в три хода… и расстрелять…
— Я ему топорик припомню…
— Кос-мо-гония…
— Космогония?..
— Я ему топорик… Парни! Давай выпьем!
— Обязательно! Но не сразу… Стой!
Все трое разом останавливаются и, судя по движениям, синхронно писают на три стороны, синхронно заканчивают, синхронно двигаются дальше. В какой-то момент одна из крайних фигур в забытьи отклоняется от маршрута, уходит куда-то вбок, но вскоре спотыкается, осознает ошибку и возвращается в строй.
Неожиданно перед тремя сомнамбулами открывается небольшое озеро. В оттаявшей полынье трех охотников ждут три утки.
Настоящие охотники никогда не спешат. Первым делом они достают водку и похмеляются.
— Все по плану, — говорит Архипович.
— Все по плану, — соглашается Тихон.
— Костя стрелять не будет, а то нам ничего не останется, — говорит Архипович.
— Костя стрелять не будет, а я стрельну из его ружья, — соглашается Тихон.
— Стрелять будем дуплетом, иначе они нырнут, — говорит Архипович.
— Стрелять будем дуплетом, ты и я, а Костя будет командовать, — добавляет Тихон.
Костя не возражает. Архипович и Тихон снимают ружья, выбирают цель и тщательно прицеливаются. Костя громким шепотом командует:
— Хык!
Архипович и Тихон бьют дуплетом. Утки ныряют. Дробь молотит по воде. Архипович и Тихон падают навзничь. Ружья — в стороны.
Костя смотрит на гладь озера, на выныривающих одна за другой невредимых уток, на опрокинутых Тихона и Архиповича. Стрелки не встают. Костя говорит:
— Вот как, бля, однако.
…По равнине тундры мчится, разбрызгивая торф, снег, мох резвый трактор. За ним на прицепе подпрыгивают грузовые сани. У озера трактор сбрасывает обороты, делает полукруг и останавливает сани прямо напротив охотников. Такси подано. Двое крайних нетрезво отрываются от центрального — центральный, потеряв поддержку, тут же падает — и, мотаясь, шатаясь, подходят к саням, разворачиваются спинами и валятся. Из трактора выкарабкивается Шабала, подходит к упавшему Косте, берет его одной рукой за шкирку и забрасывает в сани.

…Сани останавливаются вровень с крыльцом котлобака. Наташа, улыбаясь, почти смеясь, смотрит на стройные сомкнутые ряды крепко спящих добытчиков. Шабала из теснющей тракторной кабинки рокочет:
— Ну, уж годи, Наташа, будя… Хлопчыки втомылысь. Затопы-ка йим краще баньку. Пожаршэ… Та хоть у бурыльном порожнем балке…

Последние льдины плывут по широкой реке. Пасмурно.
Под обрывистым берегом у самой воды стоит группа солдат. По расхристанному виду, оттянутым ремням, по сапогам-гармошкам, по полублатняцким манерам довольно легко определить в них стройбатовцев, очевидно, «дедушек».
Впрочем, именно «дедушек», судя по всему, четверо. Они-то и стояли у воды, о чем-то болтая, лениво жестикулируя, сплевывая под ноги. Один из них, в манерном шарфике, тут же, не отходя, не отвлекаясь от трепа, писал на торос, к которому, чуть поодаль, был прислонен закоченевший, заиндевевший, опутанный тиной утопленник. Казалось, он отдыхал, нелепо выставив перед собой согнутые в локтях руки.
Двое других солдатиков, явно молодые — «салабоны» — возились у воды, выпутывая из коряг, постромок, тины нечто крупное и живое. Нечто оказалось мокрым, перепуганным насмерть оленем. Один из «дедушек», щуплый, руки в карманах, что-то орал на молодых, указывая носком сапога, что и как надо делать. Потом, так же не вынимая рук из карманов, пнул молодого в зад, отгоняя к утопленнику. Заорал что-то наверх. Сверху бросили трос. Молодой стал опутывать тросом утопленника. «Дедушка», руки в карманах, сплевывая поминутно, указывал носком сапога, как следовало вязать утопленника. Следовало вязать под мышками.
Трое других «дедов» не обращали на происходящее никакого внимания, продолжали травить байки, хохотали, топтались на месте. У одного из них, золотозубого, болтались на плечах сержантские лычки.
Трос натянулся. Утопленник юзом пополз по берегу вверх, топорща перед собой застывшие руки и ноги. Полз утопленник рывками, с остановками, заваливаясь то направо, то налево. Берег был крут.
Наверху, на равнине, стоял армейский гусеничный вездеход, урчал. В тесной кабине, выставив на гусеницу ноги в огромных болотниках, сидел водила в гражданской одежке, необъятный, как туча, курил. Рядом с ним, на командирском месте и в самолетном кресле, — пожилой прапор с жестким, усмешливым лицом.
К вездеходу подошли, так же болтая и хохоча, «деды», забрались в крытый кузов. Последними, под окрики и бессмысленные команды, в кузов залезли два молодых «салабона».
Вездеход рыкнул, выплюнул клуб гари, взревел, разворачиваясь на месте. Из-под гусениц полетели вверх клочья тундры — мох, торф. Вездеход круто развернулся бортом. К заляпанному борту тросом, поперек туловища, был приделан заледенелый утопленник — не в кузове же его везти вместе с живыми.
Вездеход рванул прочь от обрыва. На длинной веревке, спотыкаясь о кочки в проталинах, за ним бежал мокрый, взъерошенный, жалкий олень.

За окном сумеречная хмарь, сыро. В избе просторно, пустовато, темно. Посередине — неприбранный стол. Еще лавка, пни-табуретки, нары — вот и вся мебель во временном жилье бригады стройбатовцев.
Быстро увеличивающаяся точка за окном превратилась в рычащий на всех оборотах вездеход. У избы вездеход свернул, исчез из видимости, звук обогнул угол дома и, громко хрипнув, заглох у входа. Раздались голоса, дверь распахнулась, повеяло сыростью, холодом. Пожилой прапор зажег свет, за ним вошел солдат в шарфике, потом золотозубый, другие. Прапор подошел к заваленному неприхотливой снедью столу, наполнил из початой мутной бутылки единственный среди банок и баночек граненый стакан. Щуплый «дед», руки в карманах, достал наконец одну из майонезных баночек и быстро разлил самогонку в остальные.
Выпить прапор не успел: дверь снова распахнулась — молодой «салабон» волок на горбу утопленника. Утопленник словно обнял его сзади, обхватив руками, ногами. Солдатик свалил его к стенке. Второй «салабон» следом, так же на горбу, втащил в дом командирское самолетное кресло.
Прапор задумчиво посмотрел в застывшее лицо мертвеца. Сказал:
— Нехорошо как-то… Раб божий.
И убрал со стола бутылку.
«Деды» скоро очистили стол, составив все на пол и лавку.
Мертвеца положили на стол.
Прапорщик продолжал раздумчиво смотреть на утопленника. Потом, вдруг, поставил свой граненый стакан тому на грудь.
Обвел всех глазами, махнул бутылкой в руке, сказал:
— Ну.
И выпил из горлышка. Следом выпили все. Составили банки вокруг головы утопленника, получился нимб.
«Салабоны» собрали лопаты в углу, все вышли. За дверью снова о чем-то заговорили.
Голоса удалялись.
В комнате возникла тишина.
Стол. На столе — мертвец. Руки кверху. Ноги кверху. Лед. Иней. На одежде. На лице.
Одинокая лампочка. Темный потолок. Голые стены. Угол. Косяк. Над косяком прибит бульдозерный трак. Как подкова.
Дверь открылась и закрылась…
У входа стоял волк.
Не мигая, смотрел на утопленника.
Волк трусцой обежал круг и резко запрыгнул на стол, не задев банки. Аккуратно расставив лапы между банками и плечами утопленника, волк приблизил морду к его подбородку. Перевел взгляд выше…
Волк долго и пристально, не мигая, серьезно смотрел в лицо мертвеца.
Глаза волка были не волчьи.
…Сначала зарозовели, покрылись испариной ноздри и губы, послышался шелест, как вдох, затем на ресницах возникла роса, чуть дрогнули веки, изо рта пошла мутная пенка, потом пузыри, заструилась вода…
Мертвец кашлянул.
Закашлялся, задохнулся. Из-под зубов брызнула речная вода. С водой выплюнулась изо рта серебристая рыбка, упала на стол, затем на пол, выгнулась, забила хвостом…
Утопленник открыл глаза.
Глаза были белые, пеленистые. Затем проявилась мутная радужка, набрала цвет, затемнела карим, выявился зрачок, глаз моргнул…
Кокаре.
Волк удовлетворенно толкнул лапой в подбородок Кокаре, спрыгнул со стола, подхватил на ходу за хвост рыбку, подкинул ее вверх, хапнул на лету пастью, прыгнул с ходу грудью на дверь — и растворился в сумеречной сырой хмари…
Ожило только лицо.
Кокаре повел глазами влево, вправо, вниз, вверх. Потолок, лампочка, углы стен…
Тут ноздри его хищно дрогнули.
Кокаре скосил, сколько мог, взгляд на грудь. Краешек стакана. Дух самогонный. Нос его не подвел…
Предельно напрягшись и уже покраснев лицом, Кокаре сломал в локте замороженную руку и ухватил стакан деревянными пальцами…
Полстакана он расплескал. Остальное попало на нос, подбородок, зубы, проникло внутрь. Кокаре глотнул, задохнулся. Изо рта пошел пар…
Началось дикое таяние тела.
Вода закапала со стола дождем, потекла струйками, струями. Мех на малице, на тобоках набух, ноги обмякли, бухнулись пятками глухо об стол, стакан вывалился из рук, упал, не разбившись, на пол, закатился под лавку…
Кокаре сел на столе.
Оглядел пол в поисках закатившегося стакана. Не нашел.
…Когда услышались вновь голоса, дверь распахнулась и скопом вошли солдаты, их лица мигом закаменели, гомон прервался, глаза округлились.
Кокаре сидел за столом и жадно пожирал консервированную тушенку. Кругом стояло пять уже пустых банок, стакан. В стол воткнут нож.
Первым очухался прапорщик. Подошел, сел к столу, напротив Кокаре. Кокаре ел тушенку. Прапор налил себе самогонку в банку, Кокаре — в стакан. Сзади подошли остальные.
Прапорщик и Кокаре чокнулись. Выпили залпом. Прапорщик утер рукавом губы и, глядя в глаза Кокаре, сказал:
— Теперь тебе бабу надо.
— Нет, — сказал Кокаре. — Баба не нада. Тусёнка нада. Есё.
Прапор, тихо, в пространство:
— Тундра, блядь…

Банька! Что за идея! Наташа сделала просто: раскочегарила в пустующем пока балке бурильщиков железную печку, наложила сверху камней, гаек, болтов каких-то, тщательно вымыла пол и нары. А джин Шабала родил где-то веники. Ближе под вечер проснулись охотники…
…Парятся от души. За банщика — Тихон. Веником хлещет Костю. Плещет из кружки на раскаленную печку. В густом пару исчезают тела. Пар сочится из щели над дверью, под дверью, везде, где есть щели. Балок, кажется, дышит…
…Сидят у окна, отдыхают. На столе натюрморт: в банке — морс, рассыпана клюква, стаканы пустые, прилипший лист веника. Молчаливая нега.
Идет Наташа за окном, догоняет ее Шабала, обнимает, что-то шепчет, что-то сует в карман, оба смеются.
Наташа приносит свежее белье, полотенце, не смущаясь, подходит, ставит на стол малёк-чекушку — привет вам от Шабалы. Все смеются…
…Теперь за банщика Костя. В раже хлещет Архиповича. Окатывает из таза его, себя, истомленно садится на лавку. В блаженстве Архипович на нарах в углу.
Вдруг слышится песня, словно из ниоткуда. Такая протяжная, грустная, светлая… Поется в ней что-то про русское поле, а может быть, — степь, одним словом, равнину…
Архипович жмурится, Костя притих.
Поет песню Тихон. Неожиданно ясным, высоким, чуть сиплым голосом. Необычайно красиво…

…Белый снег. Белое небо. Белая сопка.
Утопая в снегу, идет группа людей, в малицах все. Впереди идут трое. «Нганасаны». Как бы.
В середине — литой крепыш, слева — постарше, справа — поменьше.
За ними идут остальные. Щуплый «нганасан», коренастый, рыжеватая женщина в панице, «нганасан» с горбатым носом, последним, увязая по пояс в снегу, бредет толстый-претолстый «нганасан».
Все подходят к оленю, к жертвенному шесту. Ходят кругом. Гладят оленя. Валят оленя…
Мажут кровью жертвенный шест. К подножию кладут приношения — голову, мясо…
Сидят вкруг оленя. Олень освежеван, на шкуре. В центре — те трое.
Откидывают крышку ребер. В руках у всех ножички, кружки. Отрезают полосками мясо. Макают. Хватают зубами за край. У губ их срезают. Черпают из реберной чаши. Свежую кровь. Запивают. Их лица светлы. Они вместе…
«Преломление хлеба».

…песня истаяла.
…Архипович, Тихон, Костя-Чингачгук сидят на крыльце плечами друг к другу в ряд, распаренные, в одинаковых свежих тельняшках, протрезвевшие, сопричастные, объединенные какой-то общей светлой печалью, сладко затягиваются табачным дымом и смотрят поверх балков на быстро темнеющее небо.
Покой и согласие.
И только какая-то смутная, неловкая, неуловимая мысль омрачает светлое умиротворение Архиповича.
Олень. Важенка эта.
Неожиданно в первую очередь для самого себя Архипович вдруг говорит:
— Слушай, Костя, есть одно дело… Просьба есть у меня, небольшая… Там рога у меня завалялись оленьи… Они в шкуре… Как их ошкурить, почистить?.. Может, посмотришь, подскажешь?
Тихон недоуменно, вопрошающе смотрит на Архиповича.
— Посмотрю, — говорит Костя, пытаясь пустить кольца табачного дыма.
— Нет, ты сейчас посмотри. Там, под нарами, так, под моими. Тихон, тихо.
Костя щелчком выстреливает сигарету — окурок дугой искрится в густеющих сумерках, — встает, скрывается в балке, двигает там стульями.
Архипович молча и утвердительно кивает Тихону, как бы говоря: все правильно, так надо.
— Вай-ай! — раздается из балка. — Ай, ай, ай! — В дверном проеме, пятясь спиной, сутулясь и приседая, показывается Костя. — Ай! Мой олень, моя важенка, я потерял, ай, ай, ай!
Лицо его, прежде такое улыбчивое, теперь посерело и опрокинулось.
Архипович и Тихон сокрушенно молчат.
…Потом снова долго и тихо сидят на крыльце уже порознь, подмерзая, не касаясь друг друга, тупо смотрят перед собой в землю, словно мертвая важенка лежит здесь, у их ног…
Словно пропасть лежит между ними…
И тогда Костя говорит:
— Ладно, Архипович, ладно. Отдай мне рога. Назад отвезу. Скажу, что волки задрали, важенку съели. Рога покажу. Надо.
Словно камень падает с сердца.
Все выдыхают, начинают двигаться. Появляются подобия улыбок. Тихон хлопает себя по коленям, встает и заходит в балок. Долго звенит там стеклом. Наконец появляется с бутылкой в руке, говорит:
— Последняя. Сейчас грех не выпить.
Архипович и Костя дружно встают.

В избе — пьяный шалман. Стройбат кутит. Дым коромыслом. Распахнутое настежь окно с вентиляцией не справлялось.
Кокаре, весьма уже пьяненький, сидел на прежнем месте. С лица его не сходила умиленная улыбка, глазки ласково пьяно моргали. В ушах стоял неразборчивый шум, неясный галдеж.
Вокруг пировали, звенели стеклом.
Сквозь слои сизоватого дыма Кокаре виделись то «дед» в шарфе и в пьяном задоре, вызывающий на армрестлинг огромного толстяка, то чья-то босая на нарах пятка, то два уже счастливых солдатика-«салабона», из бидона черпающих мятыми мисками брагу, то пожилой прапор в самолетном кресле, скрестивший на груди руки и мудро смотрящий в стол, то щуплый нахальный «дедок» напротив, махавший у носа распальцовкой…
Кокаре, улыбаясь, согласно поднял свой стакан браги. Но руки «дедка» были против, указывали на стол. Кокаре перевел взгляд вниз. На столе среди банок, открытых консервов стояла шахматная доска с начатой шашечной партией. Ну хорошо, пожал плечами Кокаре, взял свою белую шашечку и поскакал ею по доске, поставил на последнюю клетку, смахнул с доски черные и показал на разгром ладошкой: ты этого хотел, друг? Щуплый осознавал поражение. Кокаре взял свой стакан и выпил. И повалился на стол, на свою победу. Два молодых счастливых солдатика подхватили его под руки, отнесли к стене, к лавке, усадили, прислонили. И в этой дреме Кокаре улыбался…
Сквозь прикрытые веки он видел лица счастливчиков-«салабонов», «дедушку» в шарфике, обнажившего торс, принимающего разные качковые позы… в ответ обнажился необъятный детина, живот был огромен… явились вдруг мокрые губы оленей, жующие жвачку… олени смотрели, моргали, рога их ветвились, от рогов пошли трещины… олени метнулись… лед лопнул и раскололся… плеснулась вода… — тут громко все заорали, и Кокаре распахнул глаза.
В проеме окна в ночи урчал вездеход. Из кабины вылез, вывалился золотозубый, нетрезво поднялся, галантно протянул в кузов руку. Раздались из кузова охи и визги, попрыгали барышни в модных лосинах, сапожках, кокетливых куртках. Раскрашенная пьяная мордашка задорно заглянула в окно, щуплый тут же полез целоваться. Ну и пусть — Кокаре снова впал в дрему…
…лед раскололся, показалась вода, заполонила пространство, из воды глянул волк, волк улыбался, дышал языком, смотрел слепыми глазами отца, отец улыбался золотыми зубами, золотился огонь в очаге, от огня золотилось лицо Олеи, золотились волосы на подушке, Олей смеялась, смеялась…
Олей смеялась красным накрашенным ртом, ярко размакияженными пьяными глазами, принимая с задором грубый натиск возбужденного золотозубого «деда». Руки золотозубого шарили у Олеи за пазухой и между ног.
Глаза Кокаре стремительно трезвели и стекленели.
Рот продолжал улыбаться теперь уже деревянной улыбкой.
В ушах зазвенело.
Солдатский шалман перерос в бордель. Даже два молодых солдатика тискали в углу худенькую, бледненькую девицу. Щуплый «дедок» предпочел самую толстую.
Кокаре, механически улыбаясь, отклеился от стенки.
Спавшие на левом его плече полуголый солдат в шарфике и на правом — пожилой прапорщик завалились друг на друга.
Кокаре встал и нетвердой походкой незамеченным вышел.

Кокаре стоял на крыльце.
Слух наконец обрел ясность. Звон в ушах прекратился.
Кокаре отломал сосульку и с хрустом ее съел.
Из стоящего рядом кузова вездехода слышались хрипы и стоны, в неверном свете окна мелькала огромная белая задница.
Кокаре спустился с крыльца и пошел прямо, не разбирая дороги. Походка обрела трезвость. Кокаре миновал вездеход, прошел мимо стеллажей топливных бочек, мимо строительных вагончиков, пересек рельсы узкоколейки, затем пустырь, прошел мимо цистерн склада ГСМ, снова через пустырь, пока не уткнулся в край котлована. У ног его плескалась вода. Кокаре сел на землю, уставившись в черную гладь…
…Кокаре открыл глаза. Небо в звездах. Он лежал на земле, свернувшись калачиком на краю котлована. Принюхался, окунул в воду руку. Рука стала черной. Мазут. Резервуар с мазутом.
Вдали виднелся черный силуэт избы. Света в окнах не было.
Кокаре поднялся на ноги.

Открылась дверь, в темноту вошел Кокаре.
В доме раздавался богатырский, многоголосый храп.
Кокаре зажег свет. Одинокая лампочка никого не встревожила. Везде, где было можно, где застал сон, спали вусмерть пьяные солдаты и девки. Парами, в одиночку, скопом.
Кокаре подошел к окну и закрыл его. Вытянул у золотозубого брючный ремень и связал створки окна. Подошел к другому окну и закрыл его. Створки связал ремнем щуплого. Подошел к столу и выдернул из столешницы свой воткнутый нож. Подошел к нарам и склонился над голой размалеванной Олеей. Приложил ее черную косу к дереву нар и отрезал под корень. Подошел к дверям и открыл принесенную канистру. Положил ее на бок. Из канистры забулькал мазут. Растекся пятном. Кокаре оглядел комнату и потушил свет.
Дверь открылась. Кокаре вышел.
Кокаре закрыл дверь и подпер ее бревном. Взял другую канистру и пошел вокруг дома, поливая его мазутом. Отбросил пустую канистру и скрылся за углом дома. Вскоре появился снова, ведя на поводу своего оленя.
Кокаре шел с оленем в ночь тундры. Его спина начала озарятся отсветом пламени. Кокаре на ходу обмотал себя веревкой, затем накинул конец на оленя и привязался крепко. Тут сзади полыхнуло уже сильно, спина Кокаре осветилась, как днем. Кокаре не оглядывался. Уходил в ночь.
Ноздри тянули оленя в тундру. Лицо Кокаре оставалось каменным. Губы плотно сжаты, глаза сужены. За его спиной вовсю разгоралось пожарище. Дом полыхал. Огонь перекинулся на вездеход. Вездеход запылал факелом. Потом начали рваться топливные бочки. Клубы черного дыма летели к небу.
Копоть.

В чуме темно.
Отдернулся полог, свет упал на смуглые старческие, натруженные руки, покоившиеся на коленях.
На руки упала черная коса.
Голос Кокаре:
— Олей вынгана хавысь, сармик над''мэдо, ти6.
Лицо отца. Слепые глаза смотрели в никуда.
Уходящие шаги Кокаре.
Полог задернулся.
Лицо отца вновь окутала тьма.

В балке темно, занавески задернуты.
…Кто-то яростно трясет Архиповича за плечо. Сонно, еще в дреме, кривясь от нестерпимой головной боли, Архипович бормочет непослушным языком:
— Костя… Костя… зачем…
— Какой Костя, где Костя, ты что, Архипыч?! — Над ним, блестя в темноте золотыми зубами, склонился Харч. — Вставай, командир, вертолет на подлете, смотри, что чудят!
Явственно слышался шум вертолета.
Архипович с усилием отрывает голову от подушки. Напротив, в самолетном кресле, свесив через подлокотник на пол ногу, похрапывает Тихон. По полу, позвякивая, покатилась пустая бутылка. У рации искрит пустым экраном включенный телевизор. Харч выключает его, продолжает бурчать — вертолет, груз, суки, совсем дернулись… С трудом разминая ладонью лицо, Архипович встает и выходит на волю.

…Нестерпимо светит солнце. Тает снег. Балок обнесло сосульками. Вокруг необычайно чисто и ярко: ряд балков, вдали буровая вышка, бульдозеры, кран, отутюженный Шабала в новой робе, причесанный, радостный Пеца наконец на трелёвочном тракторе, в проталинах тундра, блики озер. Улыбается Наташа…
Вертолет был не виден, делал круг за балками, заходил на посадку.
— Да ты смотри, Архипыч, что летит! — Харч, тыча в небо пальцем, разворачивает на крыльце Архиповича. — Где компрессор-то? Вот суки!
Из-за крыши балка выплывает вертолет с роялем под брюхом.
— Ну на хера мне, бля, рояль?! — горячится Харч. — Я же Харч, а не Бетховен!
Архипович, приложив руку к глазам, смотрит в небо.
— Это, наверное, к Юркевичу, на седьмую, он у нас и Брамс, и Бетховен, — усмехается Архипович, спускается с крыльца и идет к вертолетной площадке. — Гони его к Юркевичу, так! — кричит он Харчу.
Поднялся ветер, понес ветки и сор.
Какая-то смутная мысль вертится в голове Архиповича…
Какое-то воспоминание.
Он трет виски, морщит лоб, склоняясь на ветер…
Было? Не было?
Недоуменно на ходу озирается…
И вспоминает.
Останавливается. Разворачивается. Делает два шага в сторону.
Глаза его прояснились.
Он складывает руки рупором и орет в тундру:
— Ко-о-ос-тя-а-а-а!!! Чи-и-ин-га-а-ач-гу-у-у-ук!!!

Полет ора по тундре.
«Ко-о-ос» отлетает от земли и по наклонной несется вверх; «тя-а-а-а» проносится мимо вертолета с роялем. Пожилой с оспинами пилот в кабине испуганно озирается; «Чи-и-ин» обгоняет летящих глухаря и тетёрок; «га-а-ач» ударяется об одинокое облачко и, отраженное, стремительно несется вниз, замечает вдали уезжающего Костю, догоняет; «гу-у-у-ук» ударяет ему в спину и выбивает из нарты в снег.
Костя кубарем вылетает в проталину, олени сбиваются в кучу, нарты валятся на бок.
Костя резво вскакивает, разворачивается на крик и, сложив руки рупором, орет в ответ:
— А-а-а-р-рхи-и-по-о-о-ови-и-и-и-и-и-ич-чч!!!

…По тундре едет снегоход. Сам по себе, без седока, несется по прямой, сомнения не зная. Впереди — край, обрыв, далее — только море.
Поодаль, в тундре, валяется в снегу черный лакированный рояль с оборванной подвеской. Рояль задрал ножку кверху.
Снегоход минует рояль, подъезжает к самому краю обрыва, неожиданно чихает — раз, другой — и глохнет.
Солнце.

1 Вот моя дочь Олей, твоя жена.
2 Пойди, Олей, убери за собаками, почему они лают?!
3 Кто ты, нганасан?
4 Важенка — самка оленя.
5 Найди мою дочь, твою жену!

Никто нигде. Сценарий

Kinoart Weekly. Выпуск двадцатый

Проект «Трамп». Портрет художника в старости

Продолжается наш конкурс сценариев «Личное дело». Представляем первого отборщика