Феноменология быдла

…Бранное слово на «б» из пяти букв, распространенное ругательство. Нет, это не то, что вы подумали. По мнению составителя «Словаря модных слов» Владимира Новикова, самым популярным словом 2011 года стало «быдло»¹. Тупое, как мычание скота, презрительное, как плевок, повсеместное, как грязь.

Его универсальность перекрывает все классовые различия. Те, кто ездит в иномарках, говорят о быдле у пивного ларька. Те, кто ездит в метро, говорят о быдле в «Мерседесах». Телевизор у нас быдлоящик, попса — быдломузыка, дискотека — быдлодром. Такое ощущение, что быдло повсюду, оно стало состоянием общества, перекрестным оскорблением, ярлыком, который человек приклеивает на все, что ему чуждо. Быдло — это Другой, это не-я. Быдло становится знаком социальной атомизации.

В этимологии этого слова скрыта сермяжная правда жизни, которую искал и от которой претерпел Васисуалий Лоханкин. Происходя от славянского корня «быть», в польском и чешском оно означало «жизнь», «жилище», «собственность» и, наконец, «домашний скот». А затем, с подачи высокомерной шляхты, быдлом стали называть крестьян и вообще всех, кто приравнен к скоту.

В разные эпохи низший класс именовали по-разному: охлос в Греции и плебс в Риме, варвары и чернь, обыватель у романтиков в XIX веке и пролы у Оруэлла в XX. В Америке есть выражение white trash — «белая рвань», — так называют опустившихся белых, которые живут на окраинах городов, часто в фургонах-караванах… Но нигде, ни в одной стране низший класс не называли словом «народ». Не «простой народ», а высокомерно-интеллигентское «народ» — сугубо русское понятие, выросшее из осознания своей исключительности образованным классом, который был насажен еще Петром, но так и не адаптировался в «этой стране». Конституция США открывается словами We the People, потому что для американца (равно как для француза или немца) «народ» — это «мы». Для образованного же русского «народ» это всегда «они», «другие». Отсюда, кстати, берутся и уникальные русские понятия «народность» как некое качество, которое надо искать, дистиллировать и культивировать, и «народничество» как сознательный акт коммуникации с народом: все это свидетельства раскола в самой толще российского общества.

В своей неприкаянности образованный класс метался между толстовской идеализацией народа и ленинской ненавистью к крестьянам, но самым типичным чувством был страх перед хтонической народной стихией, который хорошо чувствуется у Бунина, от «Деревни» до «Окаянных дней». В 1906 году напуганный зрелищем революционных масс Мережковский писал о «грядущем хаме». В 1917-м хам прибыл и обустроился со всеми удобствами, подобно Шарикову в квартире профессора Преображенского. Начались десятилетия ухудшающего социокультурного отбора, в результате которого хамство стало доминирующим типом поведения, той самой «культурой хамства», разрушающей среду обитания, о которой писал Леонид Невлер². На историческую арену вышел новый тип человека: «совок». В 90-е мы пытались презрительно отмежеваться от совка, а в нулевые вместо совка заговорили о быдле.

Быдло многолико. В один день — рабская покорность, тоска по руке Хозяина, в другой — стадная агрессия. Косноязычный обыватель из рассказов Зощенко превращается в гонителя, клеймящего того же Зощенко в 1946-м, Пастернака в 1958-м и Бродского в 1963-м. С одной стороны, преступный инфантилизм, безразличие и равнодушие, отсутствие привычки к собственности и к ответственности. С другой — охранительный инстинкт: чтобы все было по-старому, чтобы жить, не напрягаясь. С одной стороны, ощущение собственной ничтожности перед властью и вообще перед любым, кто сильнее, с другой — хамское самодовольство. Как там, у Шарикова: «В настоящее время каждый имеет свое право!»

Быдло определяется не по образованию, не по доходам и не по статусу. Это вообще не класс, это способ поведения, сформированный крепостным государством за сотни лет рабства и окончательно оформленный советским режимом. Это продукт распада русской патриархальности и советского иждивенчества, диагноз общества, живущего на ресурсную ренту. Годы нефтяного благополучия расширили его социальную базу: к иждивенчеству бюджетников добавился паразитизм постсоветских корпораций и разросшейся бюрократии. Всепроникающее хамство власти идет рука об руку с хамством в человеческих отношениях, коррупционный беспредел — с социальной апатией.

В путинские нулевые быдло приподнялось, прибарахлилось, прикупило мобильников и гаджетов и стало задавать норму не только у пивного ларька, но во всех нишах социальной пирамиды. Через сто лет после Мережковского мы столкнулись со вторым пришествием «грядущего хама».

На сей раз хамство действительно претендует на нормативность. Оно утверждается механизмами массовой культуры и потребительского общества, которые дали человеку толпы право голоса и иллюзию выбора: «Ведь я этого достоин!» Хамство транслируется главным социальным интегратором страны — телевидением, которое, заручившись псевдодемократическим (а на деле манипулятивным) рейтингом, культивирует самые низкие вкусы и инстинкты, рассматривая зрителей как «пушечное мясо для наших сериалов», по словам Владимира Кулистикова. Хамство становится языком нашей псевдоэлиты. Как говорит Владимир Сорокин: «Если все советское время шло обыдление масс, то сейчас идет обыдление элит»3. И не случайно в последней предвыборной кампании Путина был сделан недвусмысленный выбор в пользу «простого человека», вкупе с песнями «Любэ» и Стаса Михайлова. Да и сам национальный лидер заговорил на языке своей целевой аудитории.

Знаковые культурные события прошлого года не остались в стороне от темы быдла. Год открылся выходом в прокат фильма Сергея Лозницы «Счастье мое», экзистенциального триллера из жизни российской глубинки, где шокирующий образ «внутренней России» сопоставим с метафорами балабановского «Груза 200». В одном из главных открытий 2011 года, фильме Андрея Звягинцева «Елена», семья «простых людей» с окраины столицы, подобно биомассе, медленно и неотвратимо захватывает жизненное пространство элиты, уничтожает прежних хозяев жизни и размножается, подобно саранче, жующей чипсы. При этом, однако, оно прикрывается идеей социальной справедливости: «Какое право вы имеете думать, что вы особенные?!» — бросает Елена своему мужу и спонсору, представителю старой элиты, перед тем как втихую спокойно убить его. Самый запоминающийся кадр фильма — ребенок лежит на огромной кровати, где и произошло убийство, как триумф биологии, как победа животной жизни над прежней культурой.

Вышедший, как всегда, под занавес года новый роман Виктора Пелевина «S.N.U.F.F.» также, по сути, антиутопия о победе быдла, варварской страны Уркаины (под этим именем с непривычной для писателя прямотой выведена Россия) над технократической западной цивилизацией Биг Биза.

И пушкинский «Борис Годунов» в осовремененной экранизации Владимира Мирзоева, вышедшей в прокат в минувшем декабре, тоже пришелся точно в предвыборную тему: чернь у Мирзоева не стоит на площади, а сидит на кухне у телевизора, с водочкой и закуской, с шурином и деверем, причитая: «Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами!»

Впрочем, в фильме Мирзоева есть и другая часть народа — интеллигент-ская семья в зашторенной гостиной, кутаясь в пледы, мрачно иронизирует над призванием Бориса на царство. Мирзоев здесь четко обозначает главный социокультурный раскол последних месяцев, который прошел между Поклонной и Болотной. Кремлевские политтехнологи умело использовали этот раскол, нагнетая социальное противостояние при помощи завоза на «путинги» провинциальной публики и прямых включений с Уралвагонзавода. Они словно показывали Болотной площади призрак народной стихии, жаждущей крови зажравшихся столичных интеллигентов. Стихия, впрочем, на поверку оказалась куда более вялой, чем в 17-м году, готовой при случае улизнуть с путинга на шопинг, но послание от Кремля было недвусмысленным: власть выступает гарантом стабильности для простого человека, но в то же время охраняет просвещенные классы от «восстания масс», ибо правительство у нас, как известно, единственный в стране европеец.

И здесь, кажется, заключена главная проблема дискурса о быдле: он очень удобен для правящего класса. Наша воровская власть действует, как пахан на гулаговской зоне: сталкивает «мужиков» и «интеллигентов», 58-ю статью. Получается замкнутый круг: воспроизводя ненависть к быдлу и архетипический страх перед «грядущим хамом», мы тем самым воспроизводим традиционную российскую власть, которая является производным от быдла, производителем быдла и якобы защитником от него же.

Как разорвать этот круг? По-видимому, надо критически переосмыслить сам дискурс. Это стало очевидно на последних митингах оппозиции 5 и 10 марта 2012 года, когда протестное движение стало буксовать и креативный класс замкнулся сам на себя. Как подытожил эти митинги Григорий Ревзин: «Россия выбрала Путина президентом. У нас есть два способа поведения. Или развестись с ней и лететь куда-нибудь очень легким и независимым, или полюбить ее заново»⁴.

Речь идет не о том, чтобы, подобно тому же Лоханкину, смириться с быдлом и полюбить его. Речь о том, чтобы в очередной раз (этот раз случается в России с периодичностью примерно в пятьдесят лет — 1860-е, 1910-е, 1960-е…) попытаться изменить психологию масс и привлечь их на свою сторону. Андрей Лошак сформулировал это как императив выйти из Фейсбука в офлайн — только уже не на стогны столицы, а в российские веси: «Старый лозунг Герцена «В народ!» нуждается в некоторой модернизации: «В офлайн!» Пришло время креативному классу покинуть свои уютные кластеры и отправиться за пределы Садового кольца. Нужна культурная экспансия из столицы в регионы. Назовите это «новым народничеством», «новым земством» — не суть»⁵.

Именно так и произошло 1 апреля 2012 года в Ярославле, когда столичный десант из нескольких сотен наблюдателей высадился на выборах мэра города. Оппозиционный кандидат Евгений Урлашов с большим перевесом победил там представителя партии власти. По сути, борьба за Россию только начинается. В эпоху сетевого общества, проникновения Интернета в российскую глубинку, возросшей мобильности населения, укрепления гражданского сознания и очевидной усталости власти «новое народничество» далеко не так утопично и романтично, как кажется. По сути, это наш единственный шанс превратить «народ» в Народ, электорат в граждан и «эту страну» в нашу страну. Где «быдло» станет просто бранным словом, а не универсальным определением общества.

1 Лингвист Владимир Новиков: «Надеюсь, что слово «быдло» уйдет из языка навсегда». Theory and Practice, 3 ноября 2011: http://theoryandpractice.ru/posts/3378-lingvist-vladimir-novikov-nadeyus-chto-slovo-bydlo-uydet-iz-yazyka-navsegda

2 Н е в л е р Леонид. «Культура хамства»: http://www.cornelius.ru/GB/viewsm.php?id=218960

3 «Происходит обыдление элит». Писатель Владимир Сорокин — о языке власти, литературы, телевидения. — «Огонек», № 4 (5213), 30.01.2012: http://kommersant.ru/doc/1857067/print

4 Креативные ритуалы. Мысли Григория Ревзина, навеянные митингом на Пушкинской площади. — «Огонек», № 10 (5219), 12.03.2012: http://www.kommersant.ru/doc/1878195                                      

5 Л о ш а к Андрей. «В офлайн!» Openspace.ru, 29/03/2012: http://www.openspace.ru/society/projects/201/details/35508/page1/