Ностальгия. «Табу», режиссер Мигел Гомиш

Во время вручения премии имени Альфреда Бауэра Мигел Гомиш иронически пошутил: дескать, хотел отдать должное одноименному шедевру Фридриха Вильгельма Мурнау и совсем не думал об инновациях, так что жюри, вероятно, ошиблось в оценках. Сказано это было не без сарказма, возможно, Гомиш рассчитывал на большее, чем почетный, но все же не главный приз Берлинале. Однако в его словах была своя доля истины.

«Табу», действительно, оммаж немому кино, только в отличие от «Артиста» Азанавичюса, куда более утонченный и, главное, сделанный без всякой иллюзии реабилитации прошлого.

Более того — несмотря на роскошный ч/б, стилизованные под ретропляски аборигенов, на синефильские игры с пленкой (16 мм, 35 мм и снова 16) — он снят подчеркнуто современно и утверждает только одно: проект под названием «Немое кино» закончил свою историю...

Не случайно повествование Гомиша начинается там, где Мурнау заканчивает.

Африка. 20-е годы. Меланхолический путешественник бросается в темные воды и «немедленно тонет», а на его месте оказывается крокодил, смотрящий на танцующих рядом аборигенов грустными немигающими глазами.

Вторая история стартует в маленьком кинотеатре современного Лиссабона, где христианская активистка Пилар смотрит все тот же (а может, совсем другой) фильм, ждет в неуютном столичном аэропорту девушку по имени Майя (которая почему-то не прилетела из Польши) и, возвращаясь домой, выслушивает рассказы эксцентричной Ауроры — соседки, маниакально боящейся чернокожей прислуги, бесконечно видящей сны и столь безнадежно застрявшей в собственном прошлом, что почти не отличает воображение от реальности.

И наконец, в третьей — финальной — главе, начинающейся со смерти Ауроры, ее бывший любовник с кинематографическим именем Жан-Лука Вентура рассказывает историю их вспыхнувшего посреди африканской саванны романа, беременности Ауроры, бегства от мужа, убийства и расставания сроком на полстолетия. Их последующая разлука кажется необходимой не столько из-за убийства (вполне нечаянного), сколько для красоты сюжетной конструкции, держащейся на непрекращающейся меланхолии, так идущей этому фильму.

Даже из беглого описания становится ясно, что Мигел Гомиш не покидает собственной темы и фильм, отталкивающийся от одноименной ленты Мурнау, продолжает игру с традицией, в которой слышны и синефильская ностальгия по старым пленкам, и меланхолия, связанная с обреченностью вечно рассказывать чужие истории (тот эллипс, который совершает «Табу», — еще и метафора творчества как ловушки, в которую попадает художник, не избегающий того, чтобы процитировать чей-то сюжет).

Жуан Сезар Монтейру, Мануэл ди Оливейра, Педру Кошта — кинокритики готовы добавить с десяток имен. В каждой главе возникают танцующие туземцы, колониалисты в белых штанах и меланхолический крокодил, который пересекает эпохи, не подозревая об исполняемой им исторической роли. Собственно, меланхолия — единственное, что рождает желание продолжать, создает иллюзию продолжения и одновременно играет с этой иллюзией.

Три истории (1920-е, 1950-е, 2000-е) плавно перетекают одна в другую, лишь внешне сохраняя аутентичность эпохе. Так, в первой — стилизованной под 20-е — с непременными шрамами пленки, комичной торжественностью путника, шествующего к собственной смерти, мы видим танцующую массовку туземцев, в нарушение всех правил заглядывающих прямо в камеру.

Во второй — снятой как современный артхаус с глубинными мизансценами и долгими тревеллингами — иронизируют над претенциозностью фестивального арткино с его почти обязательной меланхолией, бесконечными паузами, непрекращающимся дождем и безмерно экзальтированной героиней, словно вышедшей из фильмов 20-х годов.

В финальной, формально немой, истории речь героев дается титрами, при этом слышны плеск воды и шум водопада. Молчание прерывается шлягерами 50-х (любовник и муж Ауроры играют в поп-группе, которая курсирует по странам и континентам). А в тот момент, когда камера внезапно меняет угол, на «выцветшей пленке» появляются люди, одетые в современные джинсы.

Так Гомиш играет с нашей способностью отдаваться иллюзии, игнорировать очевидное, увлекаясь рассказом. По аналогии с недавним «Артистом» (разнесенным синефилами в пух и прах) «Табу» рассказывает не о Великом Немом и даже не об истории мифа, транслируемого массовой публикой, не видевшей или успешно забывшей о Пабсте или Мурнау. Он говорит о кино как искусной игре со зрителем, в которой талантливый рассказчик непременно выигрывает1.

У Гомиша идея кинематографа раскачивается на одном гвозде — иллюзии непрерывности зрелища, где перипетии сюжета не следуют правилам здравого смысла. Он играет с дискретностью кино как структуры, где каждый кадр не связан с последующим, где нужен лишь артистизм (кстати, поэтому так правильно назван фильм Азанавичюса — ведь главным артистом является режиссер, который и заставляет забыть о дискретности образов, равно как о любого рода правдоподобии, кроме того, что предлагает сам фильм). Наконец, он говорит о бесконечном волюнтаризме искусства, чья истина обладает такой гипнотической силой, что не нуждается в верификации, а требует исключительно веры.

Вероятно, поэтому с первых же сцен фильм существует как череда отсутствий: сначала оригинала Мурнау, на который ссылается Гомиш, потом героев — девушки с говорящим именем Майя, которая так и не приехала в Лиссабон, или дочери эксцентричной Ауроры, чье исчезновение сводит героиню в могилу, затем фильмов, которые мы так и не видим, но которые смотрят герои лиссабонской истории, режиссеров, чьих имен здесь нет, но чьи цитаты мы ловим по ходу повествования, и, наконец, абстрактной картины художника, которую Пилар заменяет фигуративным пейзажем2 (этот маленький, но чрезвычайно тонкий и правильный эпизод проговаривается об артистизме, благодаря которому «перемена слагаемых» оказывается невидима глазу, немедленно вытесняется с помощью повествовательной магии).

На этой игре с отсутствием строятся стиль (звук то исчезающий, то появляющийся) и фабула (отсутствующие персонажи) фильма.

Камера оставляет нас в одиночестве, зеркаля взгляды героев — так танцующие туземцы, исполняющие ритуальный обряд, «монтируются» с героиней, смотрящей фильм в кинотеатре современного Лиссабона.

Можно сказать, что в своем роде отсутствующей оказывается и сама история Португалии, страны, сохранявшей колониальное могущество в Африке вплоть до середины 70-х. Фильм умалчивает о том, что будет опознано как отсутствующее — фашизм белого населения, возвращение европейцев на родину, иными словами, все то, что существует как след, но при этом не считывается публикой3.

Так, рассказывая историю прошлого, Гомиш обнажает границы, которые современный повествователь не может перешагнуть. Он начинает «безлично», окрашивая закадровый голос участливой меланхолией, а заканчивает субъективно (от лица Жан-Луки Вентуры), включая в повествование «объективные звуки», которые могли бы слышать Аурора и Санта.

Иными словами, фильм, рассказывающий историю фильма, с одной стороны, ставит предел самой возможности реабилитировать прошлое, с другой — говорит о единственном способе его возвращения благодаря ностальгии, которая производит минувшее, внося в него свой собственный опыт времени.

Не случайно, раскачивая границы кинематографа, Гомиш делает две вещи одновременно. Разоблачает механику производства иллюзии и многократно множит эту иллюзию, заставляет сопереживать грошовой любовной истории и впадать в меланхолию, не замечая, что раем (так названа самая печальная из глав «Табу») всегда оказывается потерянный рай.

1 Кажется, что «Артист» заслужил дружную ненависть синефилов не за то, что в нем есть или нет, а исключительно за брошенную — не без иронии — фразу о желании возродить немое кино. Надо сказать, что Мишель Азанавичюс, до этого снявший два гангстерских фильма в отчаянно постмодернистской манере, кажется, хорошо образован и ведет игру на поле зрительской наивности. Он провоцирует синефилов, хорошо знакомых с историей, и потрафляет массовой публике, попадающейся на удочку его игры с коллективными мифами. Очевидно одно: он нимало не претендовал на создание немого кино и использовал звук как конструктивный элемент стиля и фабулы. Не случайно большинство сцен артисты репетировали под звук фортепиано.

2 В фильме Гомиша нет ни реального Мозамбика, ни горы под названием Табу, о которых сообщается в третьей главе. Из интервью режиссера Марку Аде и Ульриху Келеру в пресските фильма: «Не верьте всему, что вы видите в кинофильмах. Наша картина снималась на севере Замбезии. Это горная область, где все население занято выращиванием чая. Так что речь идет не о Мозамбике, но о бывшей португальской колонии, неопределенной исторической территории, выдуманной специально для фильма».                                                                                      

3 Из того же интервью Мигела Гомиша: «Вопрос о социологической природе картины потребовал бы слишком развернутого ответа, который я не могу сейчас дать. Война между Португалией и ее колониями (Ангола, Мозамбик, Гвинея-Бисау) началась в первой половине 60-х и закончилась только в 1974 году с провозглашением независимости и падением режима. Так что для нас это все еще живая история. В 60-х тысячи европейцев возвращались назад в Португалию. Например, моя мать родилась в Анголе и приехала в Лиссабон, чтобы учиться. В «Табу» тема колониализма звучит довольно абстрактно, скорее, там есть ощущение вины и потери, жестокости и безумия (сентиментального, социального, политического). Я хотел, чтобы меланхолия первой части накладывала свой отпечаток на эйфорию второй».

«Табу»
Tabu
Авторы сценария Мигел Гомиш, Мариана Рикарду
Режиссер Мигел Гомиш
Оператор Руи Посаш
Художник Бруну Дуарти
В ролях: Тереза Мадруга, Лаура Соверал, Ана Морейра, Энрики Эспириту Санту, Карлоту Сотта, Исабель Кардосо, Иво Мюллер, Мануэл Мешкита
O Som e a Furia
Португалия — Германия — Бразилия — Франция
2012