Бабушка Соня и Эйзенштейн

Моя бабушка Соня была девятнадцатым ребенком в семье. Потом родилось еще четверо, после чего ее мама и папа развелись. Нормально, да?

При разводе мать, которую многие считали ведьмой, предсказала отцу, что он умрет от голода в деньгах (причиной развода стала отцовская скупость). Он и умер во время ленинградской блокады на матрасе, куда зашил бесполезные на тот момент деньги.

Жили они в дореволюционной белорусской деревне в крайней нищете. Земляной пол, мешки с тремя дырками вместо одежды… Бабушка Соня рассказывала, что однажды они всей семьей сидели на вокзале в какой-то полной безнадеге. Куда уж они там собирались ехать?.. Остановился поезд. Вышедшие из него люди тут же, прямо на платформе, предложили Сониным родителям отдать им девочку с единственным условием — больше они ее никогда не увидят. Так Соня попала в Питер, в Смольный институт благородных девиц на отделение для недворянских сословий: люди из поезда оказались «отборщиками» для Смольного. Оттуда — уже после революции — поступила в университет. А потом стала большим-пребольшим специалистом в области гинекологии, и несколько десятилетий во всех питерских роддомах принимали роды по ее методу. Сюжет — в самый раз для Чарской, по-моему.

…1970 год, мне тринадцать лет, мы с бабушкой идем по Дворцовому мосту к Васильевскому острову, к ней домой.

— А я тут когда-то в кино снималась, — говорит она. — Прямо на этом месте, где мост разводится…

И стала рассказывать. Вот здесь ее привязали, возле «шва» между створками моста, а волосы (роскошную копну, из-за которой ее и выбрали из всех университетских студенток) перекинули через «шов». Потом створки целый день разводили-сводили — так, чтоб волна волос медленно сползала с моста и повисала над пропастью. Соня играла девушку, убитую во время демонстрации, которую разогнало царское правительство.

Неподалеку к мосту прикрепили также «убитую» белую лошадь…

— Стоп, — говорю. — А что это был за фильм, ты знаешь?

Нет, не знает, откуда же? Помнит, что дали денег — аж месячную стипендию за один день такой вот ерунды.

Беру бабушку за руку и веду к афише с репертуаром кинотеатров — большому прямоугольному листу в деревянной рамке, какие во множестве были тогда развешаны по городу прямо на стенах домов. Шрифт обычно синий или красный, реже черный — какую краску завезли, такую, наверное, и использовали. Я знал, где висит ближайший «репертуар», знал, где расположены все кинотеатры в Питере, знал все фильмы, которые там идут. А уж этот-то фильм я знал покадрово, посекундно!

Столетний ленинский юбилей — в «репертуаре» не протолкнуться от фильмов о Великой Октябрьской социалистической революции. Вот и он, главный, — «Октябрь» Сергея Эйзенштейна. Вы будете смеяться — в кинотеатре «Октябрь», прямо на Невском проспекте.

В зале пусто. Мы вдвоем с бабушкой смотрим одну из самых знаменитых сцен в истории кино. Копия шикарная — шедевр недавно отреставрировали (опять-таки к юбилею революции, в 67-м), черно-белая картинка сверкает! Разъяренные дамочки закалывают зонтиками и каблуками-шпильками демонстранта в студенческих очочках. Ноги подстреленной лошади беспомощно скользят по мосту. Разводится мост — город накреняется. Девушка в белой блузке — крошечная белая точка на бескрайнем сером фоне. Копна волос над пропастью. Грандиозный монтаж, на который идеально накладывается 12-я симфония Шостаковича, добавленная при реставрации фильма. В который раз смотрю — все тот же оглушительный эффект. Но неужели эта девушка, которую я так ясно помню по предыдущим просмотрам, лица которой мне, однако, никогда не удавалось разглядеть (спутанные волосы, стремительные монтажные ходы), — неужели это моя бабушка Соня? А каково ей вернуться на сорок лет назад, в довоенный, доблокадный Питер, в собственную юность, где ничего еще не известно про ее будущих мужей, сына, внука, про собственную трагическую судьбу? Причем вернуться при помощи одного из величайших режиссеров всех времен — и такой потрясающей сцены…

Никакого потрясения на лице у бабушки Сони, между тем, не наблюдается. Легкая улыбка, одобрительное покачивание головой — да, так все и было. Кино, юность… Но она давно уже живет в собственном отдельном мире, слишком далеком от нашего. И что бы тут, у нас, ни происходило — это не может ни взволновать, ни даже просто задеть ее. Здешняя жизнь остановилась для нее в 57-м, в день, когда погиб ее муж, которого она называла Горушка (он был Егоров по фамилии). Они поехали в свадебное путешествие в Евпаторию, в первый же день он пошел купаться в шторм. На глазах у Сони его ударило виском о камень. Летчик-герой, полярник, супермен… Он любил и ждал ее долгие годы. Она выходила замуж, крутила романы, делала большую научную карьеру. Пока не поняла, что дороже всего на свете для нее — верный друг Горушка. Оба были, по советским меркам, люди состоятельные и на радостях накупили друг другу много серьезных вещей, готовясь к новой, совместной жизни. Все эти вещи потом — после смерти бабушки Сони в 86-м — мы нашли нераспакованными, ни разу не использованными. Полыхающие золотом карманные часы в шикарной шкатулке, голубая шуба в пластиковом чехле, мешок ненадеванных лайковых перчаток. Жизнь, будто обернувшаяся на вспышку праздничного фотоаппарата, да так и застывшая навеки…

Проходит пять лет после нашего с бабушкой Соней кинопутешествия во времени. Я, новоиспеченный студент ВГИКа, получаю от мастера курса Ростислава Николаевича Юренева задание: написать, почему я захотел поступить именно на киноведческий. Решил схохмить. Изложил на бумаге Сонин рассказ о съемке у Эйзенштейна и вывел из него свою генетическую связь с российским кинопроцессом. Юренев — один из крупнейших специалистов по Эйзенштейну — прочитал, хмыкнул и высказался в том духе, что если это и выдумано, то выдумано хорошо.

И вот, после такой сомнительной похвалы, мне впервые пришло в голову: а может, это и впрямь выдумка? Или даже не выдумка — может, бабушке Соне так показалось? Вдруг она когда-то все-таки посмотрела «Октябрь» — и эпизод ей так понравился, что… Она же ведь, положа руку на сердце, типичная городская сумасшедшая. Не какая-нибудь там взбалмошная старушка, а реально умом тронутая. Мало ли кем она могла себя вообразить? Лица-то на экране я так и не разглядел, сколько ни старался (а во ВГИКе при первой же возможности добыл копию фильма и прокрутил с остановками на монтажном столе; ничего не вышло — экранчик был слишком маленький). И, главное, мне все-таки очень трудно было представить себе, что кто-то (пусть даже и совсем далекий от мира кино) может не знать эту сцену из «Октября».

Наивный я был человек. Конечно же, не знало абсолютное большинство. А сегодня так и подавно — кому он вообще нужен, этот Эйзенштейн с его «Октябрем»?..

Новому времени — новые игрушки. В 2005-м у меня появилась возможность обустроить в обширном подвале коктебельского дома собственный кинотеатр. С большим экраном — во всяком случае, побольше, чем во вгиков-ских просмотровых аудиториях. С проектором InFocus 777, который волшебным образом добывает из обычного DVD качество 35-мм кинокопии. Про звук уж и не говорю — многие городские кинотеатры обзавидовались бы.

Полки с дисками — от пола до потолка. Тут — всё: от первых кусков пленки, отснятых Эдисоном на шесть лет раньше исторического сеанса братьев Люмьер, до новейших блокбастеров. Десятки тысяч наименований. Личный Госфильмофонд практически.

И одним из первых на этих полках появился солидный «кирпич» — французское DVD-издание Сергея Михайловича Эйзенштейна. Собрание не полное, но качество изображения выше всяких похвал. Купил в Париже, притащил в Коктебель — и вот, волнуясь, вставляю диск с «Октябрем» в плейер (с этой конкретной целью и покупал, разумеется). Добираюсь до искомой сцены, поправляю настройки (картинка становится просто идеальной) и дальше продвигаюсь по миллиметру, останавливая каждый кадрик. Девушка лежит лицом вниз. Первый ракурс… Второй…

Копна волос не дает ничего рассмотреть. Третий ракурс — мост, вздрогнув, начинает разводиться, волосы чуть приоткрывают лицо… Прохожу кадрик за кадриком, шажок за шажком — лицо то открывается до половины, то пропадает совсем… И вдруг — вот он! Единственный кадрик, одна двадцатьчетвертая секунды! Передо мной — лицо юной студентки Сони, хорошо знакомое по домашним фотографиям. Ошибки быть не может: это она.

Смотрю на остановленный кадр и не могу насмотреться. Он сообщает мне, как Прусту вкус печенья «мадлен», слишком много разного сразу. Диетиче-ская столовая на Литейном, чашечка двойного черного с лимоном в «Сайгоне», потом на трамвае в Озерки, на кладбище к любимому Горушке — ежедневный маршрут бабушки Сони, не менявшийся годами (по ней можно было часы сверять, я всегда знал, в какой точке города могу ее найти в данный момент). Ее наряд, всегда один и тот же — невообразимое сочетание каких-то клеенок, непонятных тканей и обязательно кружев (описать его моих литературных способностей точно не хватит), при первом же взгляде на который почему-то становилось ясно: человек прошел блокаду. Гинекологические советы, которые она решила дать мне в седьмом классе (ничего более непристойного до той поры слышать не приходилось): обрезать губку, чтоб получилось «яйцо», пропитать марганцовкой — и пусть моя возлюбленная засунет это «яйцо» себе кой-куда перед половым актом… Это про мою небесной красоты возлюбленную, которую я и за руку-то взять не решался, боялся подойти, а тут такое! И потом — марганцовка, это же так ужасно, она ведь там все сожжет? Ничего страшного, говорила бабушка, зато не будет абортов.

А хуже абортов — только нежеланные дети…

Все это (и многое сверх того) отныне прочно войдет в содержание остановленного мной кадра. И в сцене разгона демонстрации теперь неизбежно будет всплывать «яйцо» из губки, и на план разбегающейся толпы будет накладываться план Сониных передвижений по городу — правда, видеть это буду я один (простите меня, Сергей Михайлович, но вы сами выбрали мою бабушку!). Получается, что генетическая связь, причем весьма интимная, между мной и великим советским кинематографом таки налицо!

Схохмил, называется…