Во власти стимула (об Ульрихе Зайдле)

Героинями Ульриха Зайдля, по крайней мере, насколько мне удалось их узнать, движет нечто, исходящее непосредственно из них самих. Это стимул того рода, который (возможно) возник в них в результате формирования некоего условного рефлекса, хотя и неясно, кто способствовал этому, не требовалось никаких особых процедур, чтобы выяснить это.

Подобно Тайрону Слотропу, герою романа Томаса Пинчона «Радуга тяготения», который также ока- зывается под влиянием некоего стимула (не помня, кто и каким образом вселил в него этот стимул), вызывающего у него эрекцию перед каждым ударом ракеты Фау-2, но — и это ключевой момент — еще до фактического момента удара его женщины приходят в возбуждение. Это «нечто» есть в Тайроне. И сокрыто в женщинах Ульриха Зайдля. Можно догадаться, откуда это исходит, порой это прямо демонстрируется, можно рассматривать это с психологической точки зрения, как в «Вере», где действие этого стимула оказывается очевидным, как резкий удар по лицу. И все же невозможно узнать, что толкает героинь на поиски страсти, похоти, на поиски Иисуса (для некоторых они тождественны), что заставляет их унижаться в бессмысленных попытках обратить незнакомцев в свою веру (они не помнят, как возник в них тот стимул, и точно так же они не воспринимают это как унижение; ничто не может быть унизительным, если знаешь, что делаешь и зачем, потому эти женщины могут быть по-настоящему смиренны, гневно смиренны. Они не знают ни о каких привитых им желаниях, знают лишь, что должны следовать, подчиняться им).

Мужчины, конечно, тоже ищут, но не находят; они всегда — уже нашедшие, так что чаще всего им вполне комфортно в своих телах. Они демонстрируют свою цельность через самих себя, свои тела, свои жизни, свое существование, они не способны выбраться из себя, и им все равно (в «Вере» мужчина, которого мать буквально бросает в захламленной квартире, его вещи не покинули его, что дает ему некое основание для веры — абсолютно уверен, просто не знает в чем: ни-что не может заставить его продолжать действовать, возможно, потому, что мужчина умеет завещать-передоверить свои действия кому-то другому, а женщина — никогда: вспомним хотя бы о ведении домашнего хозяйства…), они живут в своей собственной необходимой, сущностной цельности, в своем уникальном единстве, им не нужно смотреть на себя, потому что мужчины не для того, чтобы на них смотреть, они сами смотрят, лишь они имеют право на взгляд, извлекаемый из этой цельности (насколько мы знаем, объектом взгляда становится женщина), и это поддерживает их в движении.

Так, право смотреть совпадает с видимым, их взгляд — то, что, как им кажется, они видели, их мышление не требует отражения, всегда есть достаточно света, в отражателе нет необходимости, они не нуждаются в ком-то, чтобы увидеть в нем свое отражение. В той же мере в романе Пинчона не организм героя реагирует на событие, его стимулирующее, нет — само событие, обреченное свершиться — ведь ракета уже выпущена, — заранее стимулирует его, еще до удара, до того, как что-то случится. В какой-то мере можно рассматривать Тайрона как пародию — даже на женщин из фильмов Зайдля, которые решают любой ценой отыскать то, что на самом деле движет ими, что дает им силы, и, да, предвосхищая вопрос, это может быть Господь Бог, Иисус, распятый на кресте, с крестом можно много чего сделать, если сам Иисус больше не делает для нас ничего. Для героя стимул всегда готов, даже если самого героя еще нет. Его лишь надо выпустить, как снаряд из орудия. Женщина сама забирает, присваивает его, он лежит на поверхности — выход туда ей, увы, по-прежнему закрыт, и поэтому она вынуждена с борьбой пробиваться: ведь она по-прежнему, особенно в слабо развитых обществах, надежно заперта внутри, в помещениях; однако у героини «Веры» есть работа, она — ассистент рентгенолога, умеет управляться с современной техникой, и все же она остается внутри, даже когда выпускает себя (или ее выталкивают?) вовне. Но этот выход, возможно, уже стал тем единственным, что имеет для нее значение, решающим фактором, и именно Бог и Дева Мария — ее тезка, хотя парализованный муж зовет ее Анной, настоящее ее имя Анна Мария, она истязает себя самобичеванием — выгоняют ее вовне, и теперь она изо всех сил рвется за ведущим ее стимулом, но находит она его лишь потому, что всегда искала его и находила. Искала и находила — одновременно. Она нашла Иисуса. Не ее освободили, а, скорее, она сама дала свободу. Вот что кажется мне важным: отверстия, сквозь которые она должна пройти или «просочиться», были проделаны заранее. Некоторые достаточно большие, и она могла бы пройти в них даже не нагибаясь. Но ей всегда приходится протискиваться через маленькие, и ей никогда это не удавалось, как бы усердно она ни старалась, но, может, ей важен именно этот надрыв, именно к нему она стремится.

Это женщины, постоянно ищущие, какими их представляет Ульрих Зайдль в стольких фильмах и особенно явно в героине Марии Хофштеттер (вот актриса, буквально творящая сама себя в своей игре; понятия не имею, как ей это удается), которая, вполне очевидно, не знает о себе ничего и в то же время знает все, самодостаточная женщина, не видящая ничего вокруг, кроме самой себя, зовущей себя Иисусом, стимул и его воздействие уже давно слились воедино, в конце концов, она женщина, не видящая ничего за пределами самой себя, которая, однако, и кто-то другой, не видящий ничего, что могло бы зависеть от него, потому что на месте того, кто на самом деле зависит от нее — ее парализованного мужа, мусульманина, говорящего с Богом языком отчеканенных молитв, в отличие от Марии, сочиняющей их на ходу, хотя она прекрасно знает, что они уже существуют, они движут ею, она заучила эти молитвы, действующие на нее, как магические заклятия, и таковыми они и являются, — всегда она сама, единственная, и это даже не она. Или, может, все устроено так: вознося свои молитвы к Богу, она обращается с ними к себе, из себя, по сути это богохульства, и она всегда единственная, всегда останется таковой, пытаясь сотворить из себя кого-то другого, кем она не является. Своего рода Супербог, но не только: трое станут одним, но это соединение буквально становится производством, истинным самосотворением, и все акты самобичевания, болезненные коленопреклонения — напоминания, знаки этого тяжкого, утомительного процесса самосотворения, богохульство, или, по крайней мере, высокомерие, замаскированное под свою противоположность — смиренную покорность.

Стимул — одновременно и заклятие, и нечто, поддающееся вполне рациональному объяснению. Павлов проводил свои любопытные эксперименты на собаках, изучал их реакции. Думаю, именно эта фундаментальная самоуверенность, самодостаточность, порождаемая только фанатизмом, являющаяся не чем иным, кроме как бесконечным самовозрастанием (если вы творите сами себя, вы можете стать кем угодно, притворяясь, что таким образом выполняете божью волю), является причиной появления этих персонажей в картинах Зайдля, и особенно женщин, постоянно сталкивающихся с собой, сливающихся внутри себя в единое целое. Форма выражения их взглядов уже задана: Господи Иисусе, ради Тебя я живу, ради Тебя умру, Господи Иисусе, я буду Твоей в жизни и в смерти, — и какая мощь в этих словах. Размышления уже не нужны, к чему они? Героиня и ее стимул становятся единым целым, раз и навсегда, буквально для всех, ведь все, кого она так упорно пыталась обратить в веру, привести к Богу, — по сути тоже она сама, продолжение ее «я» (женщина использует для этого все доступные способы). «Я» заполняет само себя, возвышает себя в своем рвении, страсти, которая становится своего рода прибавочной стоимостью, путем героической капитуляции оно навязывает себя другим в качестве возвышения, расширения этого «я». Но возможности этого метода ограничены. В экспериментах Павлова слюноотделение у собаки начинается, когда она слышит звук колокольчика, пища ей больше не требуется. Но она не смогла бы жить, питаясь только этим звуком. Чем более страстно Анна Мария, эта миссионерка, распаляется, растрачивая себя с единственной целью сотворить саму себя — как все фанатики, которые ни за что не доверят нечто столь важное, как они сами, кому-то постороннему, пусть даже Богу, ради которого они тем не менее могут разрушить, уничтожить себя, — тем скорее другие внутри нее исчезают; они уже не человеческие существа, не считаются таковыми, они становятся тем безынтереснее, чем больше сил вкладывает в них тот, кто действует от имени Господа. Эти «объекты внушения» всего лишь своего рода водоочистная станция, нечто, что должна преодолеть женщина, стремящаяся проложить путь к Богу любой ценой, даже ценой самозабвения, чтобы сделать «воду» пригодной для питья, чтобы ее приняло засасывающее Ничто, которое и есть тот самый проповедник, сама она об этом не знает, зато знает стимул — поскольку именно это Ничто постоянно растет и ширится, а «я» перед лицом Бога — ничто. Другие, как и вообще что-либо иное, исчезают в бездне проповедничества, которому Мария отдает столько сил. Удовольствие рождается лишь из верного сочетания элементов. Ничего не должно быть слишком много или слишком мало. Но в этой смеси разрастается лишь «я», недостойное «я», жалкое, бесполезное Ничто, дыры в стене, сквозь которые нужно просочиться, ведут лишь к новым пустым пространствам, но они не могут удержать или отпугнуть ищущих женщин, ведь у них есть они сами, и все отверстия, сквозь которые они пролезают, были определены для них заранее, так сказал Господь, похоть говорит, что может быть выше этого? Больше ничто не имеет значения. Это богоявление, прозрение, сливающееся с женщиной, избранной, чтобы испытать его. Только она не знает, что сама сделала это, она, называющая себя Иисусом из Назарета и Девой Марией, доступными в удобной сдвоенной упаковке. Женщина помнит, когда купила ее, но забыла зачем. Но она все равно использует ее содержимое. Так она (пере)сотворяет себя.

Перевод с английского Елены Паисовой