В книге Гюнтера Грасса «Луковица памяти» есть тяжелый эпизод, когда он, совсем молоденький солдатик немецкого рейха, заставший последние дни войны, оказался в американском лагере для военнопленных немцев. Никаких особенных ужасов, кроме весьма скромной кормежки, в лагере не было. Демократы американцы нашли для немцев другую меру пресечения: каждый день новую группу военнопленных вызывали в комендатуру и показывали фотографии концлагерей, трупов, газовых камер.

Тогда Грассу было лет восемнадцать. От великой войны на его долю досталась одна серьезная бомбардировка русских и легкое ранение. Ни в реальных военных действиях не участвовал, ни греха смертоубийства на себя не принял. В лагере содержалось несколько тысяч человек. Собственно заключением это даже не называлось. Не было ни судов, ни сроков наказания, ни какого бы то ни было разбора полетов — кто в чем конкретно виноват. Спустя несколько месяцев всех сидевших выпускали на свободу без всяких последствий и поражения в правах. Но фотографии показывали всем, кто в момент подписания мира носил военную форму. Зачем? Чтобы каждый немецкий солдат знал, что принадлежит к нации, на которой лежит вина за преступление.

Примерно то же самое происходило в германском гражданском обществе. Пока победители судили в Нюрнберге нацистских лидеров, отдававших приказы, гражданское общество Германии на местах разбиралось с теми, кто эти приказы исполнял. Спросили со всех. В статье писателя-диссидента Михаила Берга, написанной в уже далеком 1995 году, читаем: «...Каждый чиновник, каждый человек, занимавший при нацистах более или менее заметное положение, вынужден был отчитаться перед специальной комиссией за все им содеянное или несодеянное. [...] немцы с присущей им дотошностью и тщательностью (подкрепленной, конечно, сочувствием французских и американских оккупационных администраций) не пропустили никого, проведя через сито очищения и насильного покаяния всех, кто сделал карьеру с использованием джокера партийного билета или решая свои проблемы доносительством и предательством ближних. Каждый такой вполне гражданский, а отнюдь не уголовный процесс оснащался огромным множеством свидетельских показаний, которые спешили дать бывшие друзья, сослуживцы или потерпевшие, все вплоть до писем, дневников, докладных записок и случайно рассказанного анекдота об этом евpейчике, помните, был у нас на кафедре, будет знать, как... — ну и т.д.».

Это чувство национальной вины, принятое Германией безропотно и молча, имело для населения последствия удивительные. Тот же Грасс рассказывает, как страстно танцевалось, работалось, думалось, жилось после лагеря. Вся страна буквально кинулась в работу, учебу и любую доступную созидательную деятельность. Раздавленная, поверженная и разоренная Германия пережила нечто вроде духовного ренессанса. Как будто ее падение позволило вырваться из плена бесконечных взаимных обвинений, обид и подсчета долгов, как будто военное безумие отпустило, закончившись нежданным очищением. Чувство вины вносило в происходящее качественно более высокое содержание, в контексте которого все обретало смысл. И поражение, и насильственное территориальное деление страны между победителями, и военные суды, и казни военных преступников. Германия приняла это молча и, пропустив через преображающие жернова чувства вины, смолола собственную трагедию в античный катарсис. Результат не замедлил сказаться: сейчас Германия — одна из самых благополучных стран Европы с высочайшим гуманистическим статусом, мощными социальными гарантиями. Ее экономика принадлежит к числу самых устойчивых и стабильно развивающихся экономик мира.

Примерно то же самое произошло и с другими европейскими державами, которых в той или иной степени коснулись проблемы фашизма и коллаборационизма. Франция, Испания, Италия — все чувствовали себя несколько виноватыми и по-разному с этим разбирались. Имя тихого негодяя соседа, выдавшего фашистам семью Анны Франк, до сих пор знает вся Голландия.

На этой мировой карте чувства вины Советский Союз оказался не у дел. Военные и послевоенные поколения советского народа были полностью освобождены от вины великой Победой. Факт наличия в советской истории Сталина тоже никого виноватым не сделал. Мы же ему сопротивлялись.

Да, потом была другая война, «холодная», и в ней-то как раз Советский Союз благополучно проиграл. Но и тут до чувства вины не дошло. Это же не мы организовывали плановую экономику, наращивали выпуск оружия, в конце концов подкосивший экономический баланс страны, не мы создавали и насаждали лживую коммунистическую идеологию. Не мы отвечали за посадки, допросы, преследования.

История не стоит на месте, и количество исторических провалов, в которых мы по-прежнему не виноваты, только множится. Перестройка, распад Союза, рыночная экономика, уход половины страны за черту бедности, криминализация элит — во всем этом мы не виноваты. Мы — это те, кто от всего этого страдал, а значит, наше гордое «мы» имеет право чувствовать себя только обиженным, но отнюдь не виноватым. Вина лежит на других, каких-то ужасных людях, которые портят нам, хорошим, жизнь и делают страшные вещи. Наше «мы» оказалось как-то сильно и очень устойчиво диверсифицированно. «Мы» — это белые и пушистые. Ни в чем не виноватые. «Мы» — это те, кого со страной связывают только обиды и длинный список претензий, — больше ничего.

Кстати, цитированная выше статья Берга называлась примечательно «Залог свободы» и посвящалась поиску ответа на вопрос, почему в том далеком 1995-м у нас в России «не получается нормально жить». «Богу Богово, а кесарю — кесарево, — пишет Михаил Берг. — Сейчас уже понятно, что у нас в России не получается именно жизнь, та самая простая, сложная, ужасная, прекрасная земная жизнь, названная в Евангелии кесаревой. И не получается потому, что грех лежит на каждой душе, грех трусости, соучастия, конформизма, предательства хотя бы только самого себя. И с грузом этого греха нет дороги не только в рай (вполне определенный, совсем не метафизический, а социальный), но и просто в обыкновенную гражданскую, частную жизнь, которая одновременно принадлежит всем и каждому в отдельности».

Вина, которую предлагает пережить Берг, относится к советским временам охоты на ведьм. Но тема вины в России, на мой взгляд, традиционно шире. Полторы сотни лет назад в России впервые прозвучал классический вопрос русской интеллигенции «кто виноват?». С тех пор мы выработали сотни способов отвечать на него одно и то же — «это не мы». А кто же? Вариантов множество — власть, плебс, коммунисты, кагэбэшники. Да и какая разница кто. Не мы!

Гражданское движение, охватившее страну в последний год, нисколько не изменило установившейся традиции. Бодрые девушки с белыми ленточками на высокой груди в течение бурных революционных месяцев бодро говорили в микрофоны услужливых журналистов, что им нет дела до провинциальных учительниц русского языка, получающих нищенские зарплаты и находящихся в самом низу пирамиды Маслоу. Новые революции в России, кажется, готовы совершать только те, кто находится на самой вершине пресловутой пирамиды, и вовсе не в интересах пирамидального низа. Революционное «мы» последнего года — это вовсе не «мы — народ». Напротив, это некое загадочное «мы минус народ, до которого нам дела никакого нет». Это таинственное «мы» странно беспочвенно, безответственно и куда больше чувствует родственную близость с сильным западным миром, чем со страдающим слабым миром собственного отечества.

Право принадлежать к этому звонкому и боевитому «мы» надо заслужить. Так просто в «мы» не примут. Историческая невинность традиционно передается по наследству. Люди, говорящие в революционные микрофоны, любят вспоминать пап, мам, дедушек и бабушек, которые пострадали от режима и тем самым освободили потомков от чувства вины. Потомки имеют моральные обязательства перед предками наказать виноватых. Но куда же делись наследники тех, кто стоял по другую сторону баррикад? Одна из них — лично я.

В истории моей семьи были и те, кто страдал от репрессий, и те, кто их производил. Пробитая вражеской пулей фуражка моего прадеда, красного командира, хранится в Музее революции. Покончив с белогвардейской гидрой, прадедушка занял такой пост, о котором в семье вслух говорить было не принято. Согласно легенде именно он в канун войны был инициатором ареста моей прабабушки, неосторожно вышедшей замуж за горного инженера — немца. Прадедушка лежит на престижном Ваганьковском, а где лежат останки прабабушки, ее мужа и двух их сыновей, так никто из семьи никогда и не узнал. Какое же наследственное право я получаю? Чем я могу гордиться? Гены молчат, а совесть говорит, что я часть этой страны, ее истории, ее народа. И если надо сделать выбор, на чьей стороне стоять, то я бы хотела стоять на стороне бедных учительниц русского языка. Но эту сторону, похоже, в революционном движении никто не представляет.

Революция богатых в нашей истории однажды уже была. Однажды на Сенатскую площадь тоже вышли люди с вершины пирамиды, князья и графы, высшее офицерство и благородное дворянство стояли в одном ряду с безымянными солдатиками. Но на ту площадь дворянство вывело не сомнительный пафос свободы и перенесенных обид, а конкретное чувство исторической вины — мы живем в России, где главной экономической опорой государства является дикое и позорное рабство крепостничества. И лучшим людям страны было стыдно. Лично стыдно, за себя стыдно — они же тоже пользовались благами этого рабства. Они же тоже были этим самым народом, который угнетали если не физически, то морально. Ответ на вопрос «кто виноват?» для декабристов был абсолютно очевиден: мы, лично мы все. А это совершенно меняло дело. Отменяло границы, ломало преграды, делало народ народом, соединяя все сословия. Весь пафос декабризма был, вопреки Ленину, в его удивительной близости к народу, в его чувстве личной ответственности и сознании единства судьбы — страны, народа, дворянства.

Декабристы не победили. Язык не поворачивается сказать — проиграли. Такие люди не могут проиграть. Правда всегда на их стороне, независимо от тактик и стратегий. Но история распорядилась по-другому. На смену декабристам пришло разночинство. Оно-то и поставило на повестку дня исторический вопрос: «Кто виноват?» Оно-то и ответило на него: «Не мы!» Вся последующая история революционного движения в России — это поиск виноватых. Кого-то черного, страшного, дикого, кого надо наказать — и все сразу станет хорошо. Модель русской свободы вот уже полторы сотни лет одна и та же — наказать плохих за нанесенные обиды и пустить нас, белых и пушистых, к власти. Но ведь это как в шахматах. Пространство игры никогда не станет единым, всегда будут белые и черные. Они всегда будут меняться местами, и игра будет продолжаться до бесконечности.

В 1918 году (!) Николай Бердяев писал: «Не аристократична всякая психология обиды, всякая психология претензии. Это — плебейская психология. И аристократична психология вины, вины свободных детей Божьих. Аристократу более свойственно чувствовать себя виновным, чем обиженным… Те, которые чувствуют себя пасынками Божьими, обиженными судьбой, теряют благородные, аристократические черты. Аристократ, благородный должен чувствовать, что всё, что возвышает его, получено от Бога, а всё, что унижает его, есть результат его вины. Это прямо противоположно той плебейской, неблагородной психологии, которая всё возвышающее чувствует благоприобретенным, а всё унижающее обидой и виной других».

Моральное неудобство русских революций именно в этом — в неблагородстве наших обид. Мы сами создали страну такой, мы сами обидели самих себя, мы сами… Сами и должны отвечать.