Больничному клоуну Звездочке

1

Ю ш а. Мне тут не нравится. Когда меня только привезли, я лежал во взрослой палате. В детской что-то там случилось: то ли трубы потекли, то ли отопления не было, то ли ремонт шел. Что-то такое... Раньше я много ходил. Привычка ходить не давала мне жить спокойно. И другим тоже не давала.

Я постоянно просил маму выйти не на той остановке, пойти пешком на базар, пробежаться до школы. Ходьба — отличный способ повышения настроения. Внутри нас есть такая шкала, которая может то заполняться, то истощаться… Когда мы ходим, она заполняется разноцветными цветами. Ходьба дарит ощущение жизни. Ты ходишь, это значит, что ты живой.

Тогда я долго шел домой. Потом пришел, положил ключ на полку, лег на кровать и все заболело. Мама дала мне таблеток и вызвала «скорую». Они долго меня осматривали, прощупывали, просили поочередно поднять ноги и что-то с серьезным видом записывали в свои карточки. А я смотрел в окно и видел, как водитель в их машине закрыл глаза и уснул. Мне было больно, я хотел, чтобы они скорее закончили осмотр и убрали эту непроходящую неудобную боль, но я смотрел на водителя и понимал, что ему сейчас хорошо. Ему будет хорошо, пока осмотр будет идти.

Водители «скорой» не высыпаются. У двоюродной сестры моего друга Ваньки, короче, родители работают на «скорой». Они постоянно голодные и невыспавшиеся. У его папы часто болит живот, а мама на него кричит. Как говорит Ванька, как ему рассказывала Алинка, им нельзя заезжать за едой во время вызовов, и если во время обеда их вызывают, надо бросить еду и ехать. Часто они не то чтобы даже бросают еду, они и не приступают к ней! Потому у них у всех поголовно просто или гастриты, или язвы. Язвы — при повышенной кислотности. Когда кислоты в организме много, она разъедает стенки желудка. На них образуются ранки и болят. Если у вас язва, значит, надо пить вам горячее молоко.

Маме не нравится, что я столько знаю про врачей и медицину. Но человек ведь не виноват, когда он неумышленно что-то знает.

Чтобы водитель выспался, я терплю, когда меня щупают. Хотя больно. Если бы я был помладше и более экзальтированный, я бы кричал и плакал. А так я не хочу портить людям жизнь. И нервы. Нервные клетки не восстанавливаются. Надо попросить маму не забыть, чтобы она посмотрела в энциклопедии, сколько у человека нервных клеток. Можно будет подсчитать, сколько раз в жизни можно нервничать. А сколько — больше не надо.

Я даже запишу в блокнотик.

Мама оставила мне блокнот и сказала записывать все, что мне хочется, что мне будет нужно. Запишу в блокнот про энциклопедию. Мама бы больше была рада, если бы я написал «груша», но что уж тут поделать, если энциклопедия нужнее.

Все спят, а я лежу на кровати и громко думаю. Хорошо, что мысли никто не слышит и они не могут никого разбудить. Если бы мысли говорили для всех, было бы неприятно. Пришлось бы просто лежать и стараться ни о чем не думать. Это одна из сложнейших задач в мире, потому что, думая, как бы ни о чем не думать, мы все равно думаем.

Когда-то давно я смотрел фильм про детей, то ли инопланетяне они были, то ли какие-то зомби… У них, короче, глаза зеленым светились, и они умели читать мысли. Так там кто-то придумал, как скрыть свои мысли. Надо представлять себе море. Или каменную кирпичную стену.

Завтра меня обещали перевести в детское отделение. Я не знаю, рад ли я этому. Здесь тихо. Я в палате с девяностолетней старушкой. Она почти не говорит. А с теми, кто там, надо будет разговаривать. Не очень-то мне нравится раскрывать рот и строить из себя умника в незнакомых компаниях.

А если просто отвернуться к стене, все сразу станут не любить тебя.

Незнакомые люди будут любить тебя, только если ты делаешь то же, что и все. Тогда им кажется, что всё под контролем. А всё не может быть под контролем. Взять хотя бы тот же ветер… Пойди-ка, попробуй (зевает) себе поймать его и подчинить… Угадать что-то про него… И… это… главное, что… Про что я сейчас думал? Что-то такое красивое было. А, про ветер… ветер такой красивый.

Мальчик засыпает.

И появляется ветер, который гонит большие мыльные пузыри. Они летят, превращаясь в разные фигуры, и лопаются. Дети бегают за ними и смеются.

2

Ю ш а. За утро мама звонила три раза. И еще один раз — врачу, когда он был у меня в палате и обещал, что днем меня переведут к детям. Я сказал, что это необязательно, тем более что за ночь бабушка вылечилась и ушла домой.

Если бы я не видел ее своими глазами, я бы ни за что не поверил. Когда засыпал, помню, как она начала что-то кричать и волноваться. Приходили колоть ее. А потом я спал. А потом увозили ее кровать и привезили новую. На ней уже никто не лежал.

Я рад за бабушку.

Мне ставили две капельницы по четыреста миллилитров каждая. Честно, я не запомнил, что это было, хотя и попросил у медсестры баночку посмотреть, когда все в меня выкапало. Там что-то такое химическое было: натрий не натрий, хлорид не хлорид... С химией у меня большие проблемы. Наша учительница по химии была старая, часто плохо себя чувствовала и не ходила на уроки.

Врач хвалил мои вены. Потом я лежал и ждал, когда солнце выйдет. А потом ждал, когда оно светить будет сильно, чтобы можно было зажмурить один глаз, подставить ладонь солнцу и смотреть, как она просвечивается. Вены у меня действительно ничего.

Я рассматривал свои руки, а потом пришла мама. Она никак не отреагировала на выздоровление бабушки. И я подумал, что у нее что-то случилось на работе, раз она не радуется за другого человека.

Но я не сказал этого маме. Она так много для меня делает, можно потерпеть ее чудачества. Женщины, что уж там…

Мне страшно думать, что у меня могло не быть мамы. Иногда лежу и слышу в голове: «А представь, если у тебя не будет мамы?» И я отгоняю мысли, стараюсь не думать об этом. Думаю тогда сразу о море или кирпичной стене. Если думать хорошо, концентрированно, плохие мысли уходят и ты снова начинаешь думать о какой-то ерунде.

В больнице человеку без фантазии тяжело. Потому что ничего не происходит. Делать толком ничего нельзя, никто не приходит, потому что все или на работе, или в школе. Медсестры заходят редко… Как хочешь, так и развлекайся. Особенно если ты оказался один в палате.

Сначала я этому обрадовался.

А потом — нет. Бабушка иногда спрашивала у меня что-то, я знал ответы на все вопросы. Мне нравилось знать то, чего не знает она, которая старше меня почти в десять раз. Она спрашивала: «Это подушка?» И я говорил: «Да». Или: «А где мои тапочки?» Я говорил: «Вот». Или: «А когда медсестра придет?» Я говорил, что скоро. И медсестра скоро всегда приходила. Я уже начал думать, что у меня телепатическая связь с медсестрой, а потом бабушке было больно и мы ждали ее укол целых три с половиной вечности. Я понял, что никакой связи нет и что я опять купился на эту дурацкую идею о том, что можно управлять всем.

Я иногда буду покупаться снова, потому что, когда думаешь, что всё под контролем, легче живется.

Когда пришла мама, мы с ней много молчали. Мы вообще много молчим. Но иногда мне кажется, что мы слышим мысли друг друга и разговариваем не открывая рта.

На этой мысли медсестра заглянула, улыбнулась маме и удивилась, что укол так долго действует. А потом я заснул и снова видел пузыри и гоняющий их ветер.

Пузыри летают, ветер гоняет их туда-сюда. Дети бегают за ними и смеются.

А когда я проснулся, был уже снова вечер. И надо было ложиться спать. Так мне сказал доктор. Перед тем как я снова лег спать, я пытался вспомнить что-то важное в моем сне и никак не мог вспомнить.

Во сне все казалось таким ясным, а проснулся — и ничего не помнишь.

Завтра надо будет извиниться перед мамой. Она шла с сумками уставшая с работы, а я так невежливо заснул. Прости, мам. Если ты слышишь мои мысли, доброй ночи тебе. Я был рад тебя видеть.

И вот же обязательно забуду завтра это сказать. Вот по закону подлости… ну точно же забуду…

3

Ю ш а. Все в голове моей смешалось и перепуталось… Я был полностью уверен, что, когда я проснусь и открою глаза, настанет пятница. А получилось, что я проснулся, открыл глаза, а на подоконнике сидит Ванька. Я ему говорю: «Ванька, ты что здесь делаешь?» Он говорит: «А я тебя навестить пришел». И еще смешной такой, главное: дали ему белый халат и шапочку, чепчик такой, как у врача. И он в них утоп. В них два Ваньки запросто поместились бы, в этих врачачьих шапочке и халате. Я смотрю на него и, главное, хочу спросить: «Ты чего не в школе?», а он такой смешной, что хохочу и слова сказать не могу. А он, нет чтобы меня поддержать, настроить на серьезный лад, тоже хохочет, за живот хватается и слезы рукавами халата вытирает. А я хочу сказать: «Не вытирай глаза, мало ли кто в этом халате до тебя ходил», а не могу, так смешно. Короче, мы так смеялись, что медсестра пришла. «Мальчики, не забывайте, где вы находитесь!» А мы не забываем. Разве забудешь? А потом, когда она закрыла дверь, мы еще немного посмеялись для вежливости, но уже не шумели. Уже мы четко помнили, где мы находимся.

Некоторым людям завидно, когда тебе весело. Мне не нравится, когда так. Это даже в каком-то смысле нечестно — мешать кому-то веселиться.

Но медсестра не была нечестной. Она все время называла меня солнышком. И бабушку девяностолетнюю называла солнышком. И всех, наверное, так называла. Нечестные люди не будут называть всех солнышками. Или у нее просто плохая память и ей лень запоминать, кто из нас кто.

Нет, фу, забудьте. Всё. Я такого не говорил. Чик! Вырежьте это, когда будете монтировать.

Если вот так помонтировать, повставлять спецэффекты, где-то убыстрить, где-то, наоборот, замедлить кадры, из моей жизни получится неплохой фильм. Я его часто пересматриваю у себя в голове, когда нечего делать. И, думаю, жаль, что его не видите вы. Только смонтированный и со спецэффектами обязательно. Было бы интересно, чё…

С Ванькой я быстро устал, хотя мы почти ничего не делали. Я так уж точно. Лежал себе, привязанный к кровати. Невидимыми нитями. Просил Ваньку разрубить их, перегрызть или порвать, он пытался, но не смог. Сказал, что в следующий раз принесет бензопилу и распилит их. Я ответил, что его с бензопилой в больницу не пустят, он сказал, что положит ее в футляр от папиной гитары и никто не заметит.

Я сказал, что с гитарой его тоже могут не пустить. И Ванька тогда возмутился: «Что у тебя за больница такая, куда не пускают с гитарами…»

Гитара — это весело, особенно когда не умеешь играть. А когда человек веселится, ему выздоравливать быстрее. Это вам любой скажет, даже доктор. Я спросил у него насчет гитары, и он сказал, что напишет приказ, официально разрешающий проносить в отделение гитары. Я не понял, шутит он или нет, хотел улыбнуться, но улыбаться не было сил. Я снова закрыл глаза и стал смотреть на ветер и пузыри.

И вот тогда, в тот самый миг я вспомнил про что-то важное, что я забыл вчера, или позавчера, или позапозапозавчера… Я забыл, что, когда дети бегали за пузырями, не бегала только одна девочка. Причем я даже сначала думал, что это мальчик, потому что она была в олимпийке такой с капюшоном, знаете? И он так лицо закрывал, что не видно было. А потом камера как бы отъехала, я как бы стал лицом к ней смотреть, как будто я оператор, поняли? Не сбоку, а вот так прямо, как будто в кадр, и она на меня смотрела.

Она была девочкой. И глаза у нее были темно-синего цвета. И олимпийка на ней тоже была синяя, только светло-синяя.

И она стояла как бы за детьми, бегающими за шарами, и смотрела. Моргая. Но не двигаясь.

И я тоже смотрел. Но я был как бы не я, а какое-то третье лицо, камера.

Это мне показалось важным во сне.

Я, кстати, спросил у Ваньки, как там Алинка. Он сказал, что у нее много уроков плюс она на секции ходит разнообразные, поэтому времени на личную жизнь не остается. Я спросил, знает ли она, что я в больнице, что я не выйду, когда она придет к Ваньке и захочет гулять во дворе. Он кивнул. Больше мы о ней не разговаривали.

Я подумал, что Алинке в принципе тоже пошел бы синий. И вообще спортивный стиль. А то она обычно носит все такое кружавчатое, как прямо девочка-девочка. Спортивный стиль сделал бы ее немного серьезнее, мне кажется.

А вообще, ей все идет. Подлецу все к лицу, как говорит мама, когда покупает мне вещи и они мне впору.

Знаете, еще что? Я вам быстренько скажу, а вы забудьте на всякий случай. Меня мама никогда не заставляла ходить в кружки. И если бы мне захотелось навестить кого-то в больнице, она бы меня отвела. Я бы не хотел, конечно, но, если бы Алинку увезли в больницу, ну не по серьезке, а, например, с царапиной маленькой пальца, чтобы только зеленкой помазать и подуть, я бы пришел к ней. Хотя я бы все равно не хотел, чтобы Алинка попадала в больницу. Здесь атмосфера не очень-то располагает к веселью. А она любит все веселое. Все время хохочет, как дурочка стопроцентная. Это глупо смотрится, но красивая внешность все прощает. Алинка красивая. Когда молчит — особенно. Такая серьезная, концентрированная. (За окном собака лает.)

А, вот что еще! Сегодня врач сказал, что привезли девочку, которую очень покусала собака! Ее даже зашивали.

И на лице тоже. Девочка все время плачет и все намокает от слез, а врачи ругаются и просят ее не плакать, чтобы не намокало все, операция же! А она плачет и плачет, ну что ты будешь делать!

Я спросил, громко ли она плачет. Доктора почему-то удивил мой вопрос, хотя ничего удивительного в нем нет, и он сказал, что тихо. Я тогда подумал, что девочка хорошая. Потому что сразу понятно по человеку, что терпеливая и заботится об окружающих.

Так как я заснул в прошлый раз, когда мама приходила, я не узнал, сколько нервных клеток у человека и сколько раз в жизни ему можно нервничать. Мне сказали, что девочка на год младше меня, и я даже как-то приуспокоился. В следующий раз скажу маме про нервы, она принесет книгу, я прочитаю и, может, даже схожу к девочке. За всю свою жизнь она потратила мало клеток пока, но ее надо предупредить: плач плачем, а нервные клетки не восстанавливаются.

Да, может быть, даже, если настроение будет, схожу.

И, конечно, если Ваньке удастся протащить в больницу бензопилу.

Я спросил у медсестры, висит ли на входе приказ, разрешающий пронос гитар в чехлах, а она засмеялась и ушла. С женщинами так всегда, все им кажется, что мы тут шутки шутим. А мы все по-настоящему.

Раз девочка все время плачет, значит, она не такая, как Алина, которая все время смеется. Это мне не очень понравилось. Мне нравится, когда все похоже на Алину.

4

Ю ш а. Я окончательно потерял счет времени.

Когда-то давно меня хотели переводить в специальную палату, где болеют дети.

Когда-то давно у меня была старая соседка, которой ночью было плохо, а утром стало хорошо, и она ушла домой.

Когда-то давно приходил Ванька, мы много смеялись и немного говорили об Алинке.

Когда-то давно мама приносила груши, которые я заставил ее унести обратно и съесть. Она очень похудела. Меня дома нет, и питается небось черт-те чем… А когда все болит, как за всем уследишь?

Когда-то давно Ванька говорил, что принесет бензопилу в чехле от гитары и распилит невидимые нити, привязавшие меня к постели.

Я устал лежать.

Я устал лежать.

Я.

Устал.

Лежать.

В голове вертится только одна фраза. Мир сразу становится горячим, и слезы подступают к глазам, заполняют их… Тогда я открываю глаза широко, смотрю на потолок и слезы впитываются обратно в глаза.

Если бы наша учительница по биологии не была такой молодой и ветреной, я бы пришел на урок и первым делом попросил бы ее объяснить такое поведение слез. Там губка, что ли, специальная есть?

Я устал лежать.

Кто-нибудь!

Хоть кто-нибудь, пожалуйста, помогите! Я больше не могу! Эти белые стены, высокие потолки, эти дурацкие незаправленные кровати… Атмосфера не располагает к веселью.

Наверное, та бабушка была очень мудрой и сильной, раз смогла выздороветь в такой обстановке.

Когда я смотрю на матрацы соседней кровати, мне становится неприятно. Они грязные. На них расплылись страшные пятна. Приходится отворачиваться к стене и не смотреть.

Мне не нравится здесь. Здесь все чужое, необжитое, неуютное.

Когда мама придет?

Когда придет моя мама и заберет меня домой, чтобы больше никогда не надо было лежать в больницах? Что я такого сделал, что должен быть здесь и болеть? Чем я хуже других детей? (Отворачивается к стене и всхлипывает.) …Когда я плакал, я заснул. Я не видел во сне ничего — ни ветра, гоняющего пузыри, ни девочку в синей олимпийке. Но меня это не расстроило, потому что, когда я проснулся, мама хлопала дверями моего шкафчика, шуршала пакетами, разговаривала с доктором и медсестрой. Они говорили о том, что меня переводят в другую палату.

Это был праздник. Настоящее путешествие! Надо было попасть в другое крыло больницы. По коридорам, этажам и лифтам. Кстати, в лифте есть настоящий больничный швейцар, как в фильмах. «Вам на какой?» — спрашивает он у всех. «На пятый».

Лифт поехал вниз и остановился сначала на седьмом. И сразу запахло лекарствами. И сразу стало невесело. И стало страшно, потому что к нам завезли девочку на коляске. Она была очень худой и грустной. Мама взяла меня за руку. Мои глаза сказали ей, что мне страшно. А ее ответили, что все будет хорошо.

Я ей поверил.

Я поверил своей маме, что у всех в этом лифте все будет хорошо и что сдаваться нельзя, хоть это тяжело, особенно когда атмосфера не располагает к веселью.

А потом настал пятый этаж и мы вышли из лифта. Точнее, кто выехал, а кто вышел.

Покидая отделение, я оставлял надежду на то, что Ванька принесет бензопилу, ведь врач издал приказ, который действовал только там.

В новом отделении новые врачи и новые правила. Там даже стены в другой цвет покрашены. В приятный такой, сиреневый. В отделении шумно, многолюдно и… полно жизни. У него грустные детские лица, но есть и веселые.

Есть даже комната для игр и что-то вроде гостиной, где дети сидят на большом махровом, как пес, ковре и смотрят мультики. Когда меня провозили мимо, все смотрели на меня. Я был интересен им больше мультика. Я взял маму за руку. И она снова улыбнулась мне своей поддерживающей улыбкой. Мама хорошая.

Я подумал, что плачущая девочка, которую покусали собаки, должна быть где-то здесь. И решил обязательно выяснить это.

В палате, куда меня привезли, было двое мальчиков. Один спал отвернувшись к стене, я увидел только, что он рыжий и щеки его, как и шея и даже немного руки, усыпаны веснушками. Человек в солнечную крапинку, как будто бы оранжевым фломастером понаставили. Я подумал, что у него наверняка должны быть карие глаза, как у Алинки. А на следующее утро я узнал, что глаза у него зеленые. Это давало интересный эффект в сочетании с такой рыжестью.

Еще один мальчик раскладывал вещи, его молодая мама на высоких каблуках, которые торчали сквозь дырки в бахилах, помогала ему. Они, видимо, поругались до нашего прихода.

Я сказал ей: «Здравствуйте», а ему: «Привет». Ответила только мама. Я перестал смотреть в их сторону. Не больно-то нужно унижаться. К тому же мальчик выглядел вполне здоровым. Мне с первого взгляда показалось, что мы с ним будем врагами.

Сразу захотелось обнять маму. Мы прообнимались до самого ее ухода.

Когда мама уходила, мой враг вышел из палаты. А его мама осталась перестелить ему постель. Больничная белая, как у всех, ему не подходила, они принесли из дому свою — с геометрическими фигурами. Его простыня похожа на скатерть. А мы с рыжим спим на обычных белых.

Рыжий не просыпается, не переворачивается и не подает никаких признаков жизни.

Хочется подойти и потрогать его торчащие уши. Сдерживаю себя.

После того как новая медсестра молча дает мне таблетки и делает укол, отворачиваюсь к стене и стараюсь заснуть.

На новом месте это выходит плохо. Плюс ко всему, когда враг возвращается, он начинает громко шуметь и шуршать. Я хочу сказать ему, чтобы он перестал, чтобы не мешал рыжему и кончал копаться в своих дурацких сумках, но не говорю. Его лицо днем было таким страшным, а передвижения такими резкими и здоровыми, что я молча злюсь и жду, когда он ляжет спать.

К моменту, когда он ложится, я хочу убить его. Странная злоба заполняет всего меня, становится жарко и душно.

«Может, откроем окно?» — предлагаю я. Вопрос проигнорирован. Комната озаряется синим светом и заполняется дурацкой музыкой, вырывающейся из наушников. Он втыкает их себе в уши и засыпает.

Что сделал бы Ванька, окажись он на моем месте? Наверняка встал бы и двинул ему хорошенько, чтобы тот не вел себя так вызывающе. Он не король здесь. Если у него ничего не болит, надо уважать тех, кто лежит и болеет.

Ночью у меня была высокая температура, около сорока. А потом пришла толстая медсестра и сказала врачу: «Сорок и один». Я вспомнил, что где-то слышал, что с температурой в сорок градусов не живут. А я живу… И еще вспомнил про Али-Бабу и сорок разбойников. Мысль была какой-то интересной, она даже заставила меня улыбнуться, но уколы начали действовать, пространство стало мягким, звуки приглушенными, а голова пустая-пустая. Когда сестра что-то шептала себе под нос, я уже почти спал. Она была совсем не похожа ну ту, которая называла нас солнышками.

Ночью враг два раза вставал. Я отслеживал движение в комнате, но не успевал понять и обдумать их. Что-то во сне манило, как пение сирен, я все глубже погружался в пучины странных цветных узоров.

Пузыри, ветер и девочка перестали мне сниться. Я решил, что это временно.

Даже во сне укол болел. Не люблю болючие уколы.

5

Ю ш а. Когда я проснулся, светило яркое солнце и ветер шевелил шторы. Кто-то открыл окно!

В палате никого не было. Мне показалось… Нет, я был уверен, что случилось чудо и я здоров. Я могу откинуть одеяло, спрыгнуть с кровати, пробежаться по коридорам, выглянуть в окно, отправиться на поиски плачущей девочки, добежать до Алинки и побежать к Ваньке, добежать до Ваньки и вернуться к Алинке… Я откинул одеяло, сел. Свесил ноги с кровати, надел тапочки, уперся кулаками в кровать, встал и пошел…

От радости закружилась голова, и я упал. Что было дальше, я не помню. Когда открыл глаза, то снова лежал.

Солнце спряталось, окно закрыли, на моей кровати сидел врач, медсестра ставила капельницу рыжему. Врач ругал меня за то, что я встал. А мне было так обидно, что меня ругают за то, что утром я был здоров, и я злился, не слушал врача и ждал, пока он скорее уйдет. Он слишком серьезный и не любит шуток. В этом отделении все какие-то слишком серьезные. Надо поменять их местами с взрослыми врачами.

«Вопросы есть?» — так врач закончил свою речь.

Есть! У меня вопрос: «Где девочка, которую ругают, когда она плачет?»

Неужели я в самом деле решился и спросил это? У меня даже сердце забилось быстрее и кровь подступила к щекам.

«Сначала выздоровей, потом о девочках думай!» Это врач забрал свою папку с записями и, смеясь, вышел из палаты. Не очень-то красиво с его стороны.

«У нас тут всех девочек постоянно ругают, когда они плачут… Все девочки плачут…» — это медсестра вклинилась в мой разговор с врачом.

Алинка никогда не плачет. Даже когда палец порежет, даже когда коленки свезет, даже когда с велосипеда в стену врежется, даже когда в ночи потеряется, даже когда ей больно, и страшно, и скучно, и вообще. Алинка никогда не плачет.

Что тут за люди такие работают, которые ни во что не ставят детей! Я понимаю, как обидно китайцам, когда о них говорят: «Все китайцы на одно лицо». Так вот и она: «Все девочки плачут». И ведь она даже не понимает, что, сказав это, она упала в глазах всех, кто это слышал. И теперь к ней с важным делом никто больше не обратится.

Медсестра сказала рыжему, что, как капельница закончится, она придет. При всех назвала меня «маленьким Казановой» — очень, очень «мило» с ее стороны — и ушла.

А потом нас спрашивают, почему мы не доверяем взрослым.

А потому что!

Потому что каждый ребенок имеет за плечами печальный опыт доверия взрослым.

Мы остались в палате одни. Стало тихо и неудобно. В такие моменты понимаешь, что сейчас надо обязательно что-то сказать… А что сказать, не приходит в голову. Все кажется преувеличенно глупым, хотя я уверен, что собеседник схватится за любую глупую мысль, как за тростиночку, потому что в этот же самый момент…

Рыжий отвернулся к стене.

Я не понял, как относиться к этому. «Тебе капельницу поставили слишком быстро!» — выпалил я.

Когда мне ставили капельницы, они не капали так быстро, чтобы, поступая в кровь, жидкость хорошо усваивалась, а не внедрялась в нее с напором…

Рыжий не повернулся. «Это поддерживающая. Эту можно быстро».

У него был смешной голос. Он говорил медленно. И каждое слово было разноцветным маленьким и аккуратным шариком, который вылетал из его рта. «Тебя в школе за рыжего дразнят?» — «Я давно не был в школе».

Палату окутало молчание. Найти тему для разговора не получилось.

Я лег на спину и погрузился в свои отдельные мысли, не касающиеся больницы, болезней и рыжего. А потом вдруг…

«Она в сорок седьмой». — «Кто?» — «Девочка. Я тут все контролирую».

Рыжий замер. Или мне показалось, что замер, испугавшись, что я буду смеяться над ним. Я не смеялся. Смеяться над человеком, который все контролирует, — немыслимая глупость. Очевидно, рыжий понял, что мне можно доверять, и повернулся ко мне. Он сказал, что, если я никому не скажу про это, он возьмет меня в друзья. «Я никому не скажу».

Взяв меня в друзья, рыжий начал рассказывать про всех… На меня сыпалось столько имен, что я не успевал даже запомнить их. Из всего рассказа я понял, что крыло мальчиков отделено от крыла девочек КПП, контрольно-пропускным пунктом, на котором круглосуточно дежурят самые противные медсестры, с которыми невозможно договориться.

Насчет мультиков я рано радовался… Месяц назад детям поставили «Тома и Джерри». Первую неделю было интересно, на вторую остались самые стойкие. Сейчас ходят те, кому совершенно нечего делать. Или кто думает, что ковер — это собака, и играет с ним.

Рыжий ходит туда, чтобы контролировать обстановку и отслеживать новые события и настроения.

Девочка, которая плачет, мультики не смотрит и ковром-собакой не интересуется. Она вообще еще ни разу не выходила из палаты. Рыжий ходил в то крыло — проверить, как она. До того как его застукали медсестры, он успел добраться до палаты и заглянуть в дверной замок. Девочка сидела на кровати и смотрела в окно.

Еще рыжий рассказал, что у нас в отделении лежат совершенно разные дети и что большинство из них выздоравливают, несмотря на то что по виду этого не скажешь.

Я рассказал рыжему про девочку в лифте, он сказал мне расслабиться. Та девочка просто была из отделения детей, которые просыпаются и не могут ходить. Им надо два часа каждый день, чтобы научиться… Что-то там в названии или с ревматизмом связанное, или еще с чем-то таким. Рыжий говорил так быстро, что с потоком информации не справлялась даже моя феноменальная память.

А потом пришла медсестра, рыжий взглядом послал мне сигнал молчания. Я закрыл глаза и притворился, что сплю. Медсестра проверила капельницу, ввела в нее содержимое укола и вышла.

Мы проговорили до самого вечера. Потом ко мне пришла мама. Она принесла вкусной еды. И свои любимые груши тоже. Я попросил поставить одну, самую большую и красивую грушу на тумбочку рыжему. Мама поставила и на вражескую тумбочку тоже. Мне не понравилось это, но мама сказала, что надо делиться и быть добрым. Тогда я сказал, что если она такая добрая, то пусть возьмет и отнесет грушу в любую палату, например в сорок седьмую…

«Почему именно в сорок седьмую?» — «Так, случайное число». — «Это в другом крыле». — «Да, последняя палата».

Мама больше не стала задавать вопросов. Она поцеловала меня в висок, зачесав челку набок, как она это всегда делала, взяла грушу, тоже самую большую и красивую, и вышла.

КПП — не преграда для мамы. Во-первых, она взрослая. Во-вторых, она девочка.

Ночью я спал спокойно и снова видел пузыри. Девочка смотреть на пузыри не приходила. Но я был спокоен, я знал, что это не навсегда. Я был уверен, что ей нравилось смотреть, как ветер гоняет гигантские прозрачные шары. Человек, который так смотрит, обязательно придет снова.

6

Ю ш а. Моего нового рыжего друга зовут Илюша. Я почему-то так и думал. Ну не именно что его будут звать Илюшей, но что у него имя должно быть какое-то такое теплое и домашнее. Рыжее имя Илюша.

А моего нового врага, который отказывался обращать на нас внимание и терроризировал своим плохим настроением, обзывательствами и прямыми нападками, звали Вовой. Он, конечно, несколько портил картину налаживающейся жизни, часто обижал рыжего при мне. А я лежал и не мог ничего ответить. Как старый злопамятный индеец, я ставил зарубку на каждую принесенную им обиду и думал: «Ну, я начну ходить, ну, держись!»

На утреннем обходе я спросил у доктора, когда я буду ходить. Он честно ответил, что пока не знает. Я оценил эту честность, списал ее на усталость. После суточного дежурства доктор бледный и медленно говорит. Если бы я был дома, я бы непременно предложил ему чашечку кофе. Моя мама варит отличный кофе!

«Ты любишь кофе?» — спросил я у рыжего? «Мне нельзя», — ответил он. «А ты любишь?» «Пить люблю, а так — нет» — это рыжий вспомнил старый анекдот. Анекдот не совсем понятный, но мы смеялись с рыжим, как с Ванькой. До тех пор, пока не пришел наш общий враг и все веселье кончилось.

«Сейчас полдник принесут», — сказал рыжий, посмотрев на часы.

И нам действительно принесли свежую ватрушку с творогом и изюмом, три печенья с орехами и стакан простокваши. Хорошо, что принесли простоквашу. Ряженку я не люблю, пришлось бы отдать ее рыжему и есть всухомятку. Рыжий — очень худой мальчик. Но, господитыбожежмой, сколько же он ест! Он ест всё и всегда. Чтобы порадовать его, я даже больше не отдаю маме продукты обратно. И мама рада, и… Вы бы видели эту довольную рыжую… лицо, когда ему дают еду! Сначала я говорил: «Тебя что, дома не кормят, что ли?» А потом понял, что кормят. Только все без толку. «Ты когда-нибудь наедаешься?» — спрашиваю. «Конечно. Только быстро проголадываюсь» — так говорит рыжий.

Как только медсестра ушла, Вова тоже покинул палату, как обычно, не притронувшись к больничной еде. Когда приходила его мама, о н часто орал, что не будет есть «эту гадость», и просил принести ему что-то из «Макдака» или «Сабвея». Мама слушалась и приносила, за что ее потом всегда ругали доктора. Еда из «Макдака» вкусно пахла.

«Я смотрел передачу, там, короче, говорили, что они запахом берут. Продукты воздействуют на нос, потом на мозг, и мы хотим съесть какую-то гадость», — сказал рыжий. Мне было приятно видеть человека, который разбирается во многих, в том числе и медицинских, вещах, таких как здоровая и вредная еда, причины вредности и последствия. За это я даже отдал ему третье печенье. Он принял печеньку и сел ко мне на кровать. Я понял, что сейчас пойдет речь о чем-то важном.

«Ночью девочке было плохо. Сегодня ей плохо тоже».

Стало обидно. Я сразу понял, что скучаю по Алинке. И хочу, чтобы ей никогда не было плохо. Девочку, которую просят не плакать, мне тоже стало жалко. Я понял, что забыл сказать маме про энциклопедию и посмотреть ее про нервные клетки.

«Меня в детстве покусал хомяк, мне делали тридцать уколов в живот», — сказал рыжий. «Ей тоже делали тридцать уколов в живот?» — спросил я. Рыжий не знал ответа на этот вопрос. Это было вызвано хорошей работой КПП. Проходить границу становилось сложнее.

Рыжий догрызал печенье. Мы замолчали. Я ушел в свои мысли, а потом рыжий вдруг спросил, сколько я вешу. Сколько я вешу, я не знал. Но я весил явно раза в два больше скелетины рыжего. «А почему ты спрашиваешь?» — «Недалеко от процедурной стоит коляска…»

Такая же, на которой тогда везли девочку в лифте!

«Ночью я мог бы попытаться привезти ее к нам!» — «Сможем ли мы пройти КПП?» «Насчет этого не беспокойся», — уверенно сказал рыжий и ушел.

Я понял, что он беспокоится сильнее меня. И что плана, как пройти дежурную, у него нет. Но у него голова большая, хорошая, умная.

К нам опять пришла медсестра и спросила, где «эти». Я сказал, что «эти» пошли по делам, прочитал на ампуле, что у нее в руках димедрол, и послушно перевернулся на живот, готовый к тому, чтобы получить свою дозу укола. У нас впереди намечалась нервная ночка.

К тому же все опять начинало болеть. А заснуть, когда что-то болит, — искусство избранных.

Рыжему бы тоже поспать, чтобы ночью не клевать носом и не напортачить.

Мне снились клоуны… Два клоуна, которые хотели войти в нашу палату. Рыжего не было, а Вовка отчаянно не хотел их пускать, кричал и топал ногами. Такой странный сон.

Когда я проснулся, медсестра опять делала мне укол. Потом я долго лежал и смотрел на потолок, а в голове крутилось: «Котики-наркотики… Вафельница-капельница… Детки-таблетки… Царства-лекарства…» Мне было больно, от этого я и проснулся. Когда больно, а потом тебя оглушают дозой какого-нибудь обезболивающего, — туши свет, дело труба!

Если бы я не спал, я бы сказал, что укол мне не нужен. Я не умею терпеть, но очень стараюсь это делать. Изо всех сил стараюсь. Чтобы терпеть, надо занять свой ум мыслями.

Но иногда все внутренности начинают так болеть, как будто в живот воткнули кол и ворочают его, а все органы наматываются на него, как вата на спичку. Хочется ругать всех. И хочется кричать: «Да дайте же! Дайте же мне этот чертов укол!»

Мама не разрешает мне говорить «чертов», но когда больно, запретов нет. Когда больно, есть только боль. Все остальное — вторично, блекло, незначительно.

Но я не прошу укол. От страха.

Я боюсь стать наркоманом.

Я слышал, что кто-то напал на участкового врача и отобрал у него сумку с ампулами не то трамала, не то чего-то еще. Я видел на улице наркоманов. И в аптеке тоже. Я не хочу быть наркоманом и расстраивать маму. Поэтому я терплю. Часто — закрыв глаза и отвернувшись к стене, притворяясь, что сплю. Когда что-то болит и кто-то совершает какое-то действие по отношению к тебе, становится в сто раз больнее. Пусть лучше думают, что я сплю, и не трогают меня.

Иногда, когда я лежу, отвернувшись к стене и делая вид, что сплю, я действительно засыпаю. И просыпаюсь от боли.

«Юша!» Это рыжий Илюша в ночи шепчет. Оглядываю палату, глаза не могут привыкнуть к темноте. Замечаю коляску. «Прикатил?» — «Ага».

Теперь нам надо меня туда перебазировать. Я поднимаюсь на локтях, цепляюсь за коляску. Кто-то опять втыкает мне в живот невидимый кол. Стон вырывается из моего рта.

«Тихо! — шепчет Илюша, оглядываясь на спящего Вовку. — Она опять плачет, в коридоре слышно».

Стиснув зубы, сажусь в коляску. От боли не могу ответить рыжему.

А он и не ждет ответов. «Поехали?» Илюша понимает, что я подумал о Гагарине. Я улыбаюсь. Едем. Сердце стучит громко. Илья смотрит на меня и улыбается, а потом становится строгим: «Не сползай!»

Илюша останавливается и подтягивает меня, чтобы я не упал в кресле. Мне больно, но я молчу.

Шаги. Чьи-то слышатся шаги! Илюша паникует, не знает, что делать, становится в темный угол. Неподалеку оказывается вешалка с халатами, Илюша набрасывает на нас халат. Так смешно, что боюсь не сдержусь и начну хохотать в полный голос на все отделение!

«Как ты гениально придумал с халатами!» — «Тшшш…»

Илья тоже смеется.

Острая боль пронзает все мое существо, я перестаю смеяться и вижу звездочки, как маленькие салютики, возникающие перед глазами.

Шаги умолкают. Я слышу, как далеко и близко, в том конце отделения плачет девочка.

«Что с тобой?» — «Едем». — «Тебе плохо?» — «Едем, Илья!» — «Если плохо, давай вернемся».

С каждой минутой боли во мне все больше, а благородства все меньше.

«Стой здесь, я на разведку».

Он уходит.

«Стою», накрытый халатом, как вешалка. Стараюсь держаться руками за коляску и не сползать. Коляска неудобная, из скользкого материала. Надо будет обсудить это с мамой, чтобы она всем сказала, чтобы такие не делали.

Язык плача интернационален.

Я понимаю каждый вздох, каждый всхлип плачущей девочки. Хочется впервые в жизни сказать: «Милая моя…»

Звездочек становится больше. Руки уже не могут держаться за кресло. Чувствую, что сейчас упаду. Падаю.

Прибегает Илья. У него в руках стакан воды. Он ставит его на пол, бросается ко мне, повторяя: «Ты чего? Ты чего?»

«Все нормально, Илья…» — говорю. «Ты чего? Ты чего?» — повторяет он. Он пытается посадить меня обратно в кресло. Мне больно. И кричать нельзя, и девочка плачет. Я чувствую, что еще чуть-чуть и я взорвусь от боли и тысячи стонов, как маленькие стеклянные шарики, покатятся по гладкому полу отделения, запрыгают по лестницам, заполнят улицы города, сбив с ног троллейбусы и маршрутки…

Он дает мне стакан воды. Я не соображаю. Беру стакан, замахиваюсь и кидаю. Илюша в панике, он только и успевает, что набросить на нас халат и зажать мне рот рукой.

КПП не дремлет. Медсестра кладет книжку и идет в сторону, где теперь валяется мой стакан. Мне опять хочется смеяться. Боль становится союзником и мешает это делать.

Медсестра отходит на мальчишескую сторону, смотрит на стакан с водой, возмущается и идет в самый далекий конец коридора за тряпкой.

Илюша скидывает халат на пол и быстро-быстро, как в фильмах про гонщиков, везет меня к девочке.

С каждой секундой всхлипы все отчетливее.

Залетев за угол девчачьего отделения, мы останавливаемся, чтобы отдышаться. Мы в приятной безопасности. За углом темно.

«Я сегодня лампочку целый день выкручивал, чтобы никто не видел, — признается запыхавшийся Илюша. — Ты как?» «Просто блеск», — протягиваю я.

Я уже устал и хочу в палату. А еще я вдруг подумал, что все это странно. Зачем какой-то плачущей девочке видеть двух охламонов, врывающихся к ней в ночи непонятно зачем. Рыжий чувствует мое упадническое настроение. «Отлично выглядишь, — говорит он мне, зачесывая челку набок, как это делает мама. — Готов?»

Говорить, что я боюсь и передумал, нет смысла. Сердце бьется так быстро, что заглушает боль.

Рыжий открывает палату. Я вижу девочку, сидящую на подоконнике. Звезд становится так много, они все падают на землю к ее ногам — к ее ножкам, выглядывающим из-под тоненькой воздушной ночнушки, на которой лежит россыпь светлых распущенных волос. Какая красота!

«Андрюша!» — слышу я громкий крик рыжего и вижу большие удивленные глаза девочки, переставшей плакать.

Сияние звезд сменяется черным экраном.

7

Ю ш а. Глаза я открываю, когда уже светло. Рыжий сидит на своей кровати и доедает ряженку. Мою ряженку. «Ты же не против?» Я улыбаюсь. Рыжий может съесть хоть всю ряженку мира, даже если она будет простоквашей, пусть даже моей и пусть я буду очень хотеть ее.

«Юша, я вчера так испугался, когда ты отключился, ты даже не представляешь! Ты мой самый лучший друг, — говорит вдруг Илюша, перед тем как заглотнуть последнюю ложку ряженки. Он ест ее ложкой, громко вазюкая по граненому стакану. — У меня раньше не было друзей. Но даже если бы были, ты все равно был бы самым лучшим. — И он доедает. — А у тебя много друзей?» — спрашивает он.

Он так трогательно перепачкан ряженкой, он такой лопоухий и несчастный, что я вру: «Нет. Ты — мой лучший друг». «Твою маму к главврачу вызывали». — «Мама тут?» — «Ушла уже, ты спал целый день. Ее ночью вызвали еще…»

Я вспоминаю про ночь. Глупо и стыдно. «Что мама сказала?» — «Принесла груши». Все верно. Мама не стала бы ругаться при чужих людях. Рыжий улыбается. «Что?» — «Да не…» — «Что, говори уже!» — «Да вспомнил просто, как смешно ты сознание потерял… Как в кино. «Последнее, что слетело с его уст, было: «Ах, какая красота!» Ах, ах… Ба-бах!» — смеется рыжий. Я думаю: может, обидеться на него? Но тоже смеюсь. Мы смеемся вместе. А потом в комнату входят Вова с Алинкой.

Она проходит к кровати моего врага, садится с ним, кинув мне по ходу: «Привет, Юшка!»

Я…

Я не…

Я не понимаю.

Алина сидит на кровати моего кровного врага, слушает его музыку и смеется? Моя Алинка?

Я смотрю на них. Рыжий смотрит на меня.

«Ты знаком с его подружкой?» Перевожу взгляд на рыжего. Он в своем уме задавать такие вопросы?!

«Пойду еще ряженки попрошу».

К счастью для рыжего, он уходит. Я лежу на кровати и стараюсь не смотреть на Алинку.

Она что, его знает? Она пришла к нему?

Медсестра приходит, спрашивает про укол, я что-то резкое ей отвечаю. Она уходит.

Проходит три с половиной вечности, прежде чем Алинка подходит ко мне. Вовка вот просто тут же ее окликает и говорит, что она может взять плейер себе.

Алинка соглашается, идет к нему за плейером. Он шепчет ей что-то на ухо и выходит из палаты. Она смеется, кивает и садится ко мне.

«Мне сказали, у тебя тут подружка появилась? — говорит Алинка и хохочет. — По ночам к ней ходишь, а меня забыл совсем. Вон, с другом твоим познакомилась. Он смешной».

Алинка красивая. Только одета опять во все розовое. Несерьезно как-то.

«Как тебя пустили без халата?» «Уметь надо! — снова хохочет она. — Ладно, пойду. У меня танцы скоро». «А еще придешь?» «А подружка твоя не будет злиться? — опять хохочет, что ты с ней сделаешь! — Да приду, приду. Мне еще плейер отдать надо. Так что…»

Кто-то открывает дверь. Я готов наброситься на всех, кто нам мешает, и порвать их на куски — и этого Вову, и даже рыжего. «О-о-о-о!» По этому ее «о-о-о-о!» понимаю, что это не рыжий и не Вова. «Ладно, не буду мешать», — говорит она. «Ты не мешаешь». — «И не буду».

Алинка выскакивает из палаты.

Я закрываю глаза, чтобы не плакать от гнева и горечи, а потом понимаю, что в палате не один.

При свете она не кажется такой же красивой. И ночнушка у нее как после отбеливания, вся в катушках.

А у Алинки все вещи новенькие.

Отворачиваюсь к стене и закрываю глаза.

Дверь скрипит и закрывается.

Я понимаю, что поступил некрасиво.

А Алинка поступила красиво?

Нужно встретить доктора и спросить, когда я буду ходить. Нужно встать и убить Вову. Я могу выкинуть его из окна. Задушить его подушкой. Я могу перегрызть ему вены… Я все могу.

Я всесильный. Я должен мстить. И меня не накажут, потому что я болею. Никто не имеет права наказывать больных детей.

«Мне дали целых два стакана ряженки!» — кричит обезумевший от счастья рыжий. «Рад за тебя». Рыжий теряет улыбку на пороге комнаты.

«И пожалуйста…» — говорит он и уходит.

«И пожалуйста»! Ненавижу. Ненавижу всех!

Открываю рот и начинаю кричать. На крик приходит медсестра.

«Ты чего орешь как резаный?» — «Я хочу укол». — «Попросил бы нормально, я бы пришла. Ты же тут не один, детки болеют, кто-то спит, а ты их будишь… Знаешь же, что во сне не больно, зачем будишь?» — «Я хочу укол!» — «А волшебное слово?» — «Я хочу укол!!!»

Медсестра уходит. Потом молча приходит, делает мне сразу два укола. Один от боли, другой от нервов. Хочу заснуть и перестать ненавидеть.

Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.

Алинка предатель. Предатель.

Алинка предатель. Предатель. Предатель. Предатель.

Ненавижу, ненавижу ее!

Не засыпаю. Я отомщу Вовке.

Что я могу сделать? Для меня сидеть — проблема. Руку поднять — целое дело… Но у меня есть друзья. Вот и настало время проверить нашу дружбу. Вот и настал момент истины.

Позовите рыжего! Позовите ко мне рыжего, он мне нужен!

Никого нет.

Мне нужен рыжий!

8

Ю ш а. Сплю урывками, смотрю сны на ускоренной перемотке. Не до снов. Надо разобраться с явью.

Открываю глаза. В палате я и рыжий. Он спит.

Зову: «Рыжий!» Он спит. Зову: «Илюша!» Спит как убитый.

Беру с пола тапок и кидаю в него. Тапок попадает ему в голову. Рыжий просыпается, трет ушибленное место, видит на подушке грязный тапок. Ничего, потерпит.

«У меня к тебе дело». — «Зачем тапками кидаться?» — «Да забей ты… Дело есть». — «Я только заснул!»

Рыжий уже не рад тому, что проснулся и видит перед собой меня, а ведь я еще даже не просил его ни о чем. Вот как полезны испытания дружбы. С их помощью открывается правда.

«Чего тебе?» — спрашивает.

Он уже и грубит. Так-так. Прекрасно. Если откажется, поручу это важное дело Ваньке, он-то уж точно не откажет. Мы-то с ним с детства дружим, мы-то с ним ого-й сколько всего прошли.

«Вова украл мою девушку», — говорю. «Что?! Как?! — спросонья вопит он. — Которая приходила?!» — «Да! Он взял ее себе». — «Но живого человека нельзя взять себе!»

Рыжий, который несколько мгновений назад сидел на кровати, опять ложится. Он какой-то бледно-зеленый. Симулянт! Чтобы мне не помогать.

«Если ты мне друг, ты должен отомстить за меня». Рыжий смеется. Я четко обозначаю серьезность моих намерений, переходя на тон «уже не друзья и даже не хорошие знакомые»: «Рыжий, не ожидал от тебя. Если ты не отомстишь за меня, я не буду с тобой разговаривать. Забудь про ряженку и груши».

Рыжий подскакивает на кровати как ужаленный. Из-за ряженки, я же знаю.

«Да как ты можешь так говорить?!»

Это он мне. Он, который может так поступать! Настоящий друг сам бы догадался и давно бы побил этого дурацкого Вовку!

«Да как ты себе это представляешь! Я на него только замахнусь, он уже меня убьет!»

Трус.

«Разговор окончен!» Я отворачиваюсь к стене. Меня окружают предатели.

«Я не верю, что ты серьезно».

«А я не верю, что ты серьезно! — ору я на него. — Я попрошу Ваньку, он все для меня сделает, потому что он настоящий и самый лучший друг, в отличие от тебя! Ты мне никто, так, больничный друг на один раз!»

Рыжий встает и выходит из палаты.

Больничный друг на один раз, понятно…

А зачем он так сказал про мою Алинку? Нет… Чур… Он меня сбивает. Алинка просто не знала, что Вовка мой враг. Алинка ни в чем не виновата. Она терпеливая, никогда не плачет и всегда смеется. Она хорошая.

Вдруг отделение наполняют крики. Сначала детские, потом к ним добавляются взрослые. Все бегают туда-сюда. Что-то случилось. А я не могу встать, пойти и посмотреть. Дурацкая болезнь. Приходится сидеть и ждать, когда кто-нибудь придет и вспомнит обо мне.

Ждал долго. Даже два раза заснул, пока ждал. А потом наступил вечер, в комнату пришла мама Вовы с порванными бахилами и выглядывающими из-под них каблуками.

Я смотрел, как она собирает вещи, вытирая руками слезы, шмыгая носом, но не смел спросить у нее, что случилось. Я же враг ее сына. Это нечестно.

Мама Вовы дособиралась быстро. Она вышла из комнаты, оставив красивый сладкий запах. Рыжего в палате не было. Прошло уже довольно много времени. Мне хотелось видеть его.

И мама не приходит. Все меня предали и покинули. И живот как назло разболелся…

Я отвернулся к стене и заплакал. Чтобы не думать о плохом и успокоиться, я представлял себе море. Волны, барашки, соленые брызги. Я рассматривал дно, видел, как чайки плещутся на волнах.

Заснул.

Мне снилось наше отделение, с разных сторон которого доносились звуки детского плача. И все, кто их слышал, не могли сдержать слез и тоже присоединялись к нему, полные сочувствия и любви к этим странным незнакомым отчаявшимся детям, которые болеют.

В эту ночь я часто просыпался, мне впервые было страшно находиться одному в темной палате. Даже с Вовкой и его плейером было лучше.

Тени мелькали перед окном, казалось, какие-то существа в черных лохмотьях захватили мир, как черные мысли захватили мою голову.

Мне было так страшно, что я всех простил.

И Вовку, и Алинку, и рыжего, и медсестер… и всех-всех-всех.

И когда я только простил всех, свет ударил мне в глаза, двери раскрылись и в палату ввезли рыжего. Он был без сознания.

Тут уж не до приличия, я схватил врача за рукав, он выпроводил всех и сел ко мне не кровать. Я забыл, что надо говорить, но врач был умный и начал сам.

«Твой друг сегодня подрался с соседом…» — «С Вовкой?» — «Его мама устроила скандал и перевела его в другую больницу». — «Илюшина?» — «У Илюши нет родителей, он из детского дома… Илюша накинулся на Вову, они подрались. В результате у Илюши вылетела нефростома, а Вова повредил оба протеза. Илюше сейчас надо спать, не буди его, хорошо?»

Я силен в медицине. Но я ничего не понимал: «У Вовки протезы?» Доктор посмотрел на меня как на полного идиота: «Вова родился с неразвитыми конечностями. У него нет рук. Ты не замечал этого из-за протезов. Но «благодаря» Илюше это заметило все отделение. Вова очень расстроился и сбежал из больницы, мы долго его искали. Он замерз, и у него температура подскочила. Его перевели пока в другое отделение… Этот вон, тоже мне… Ох, детки-детки…»

Доктор махнул рукой, спросил, как я себя чувствую, и ушел, оставив меня с собственными мыслями.

Всю ночь я не сомкнул глаз.

Я смотрел на рыжего и просил прощения. Говорил, что он мне друг, даже ближе Ваньки, который уже почти неделю не приходит, даже ближе Алинки, и мне не надо ничего доказывать. Я просил прощения и извинялся, извинялся и просил прощения. Я говорил, что пусть лучше у меня болит, а у него не болит. А еще обещал ему отдавать все самое вкусное.

На минуту мне показалось, что рыжий улыбнулся, услышав мои слова.

К утру рыжий порозовел, веснушки вернулись к нему, а мне стало хуже. Я хотел позвать кого-нибудь, но боялся будить рыжего. А вдруг ему больно, но он не чувствует боли из-за сна?! А потом кто-то сжалился надо мной и тоже подарил сон — с пузырями, ветром и девочкой.

И, вот странность, в девочке, смотрящей прямо в кадр моего кино, я узнал ту, которая плакала в нашем отделении. Я не понимал, как такое возможно, ведь сон про пузыри я увидел гораздо раньше знакомства с девочкой.

9

Ю ш а. Кто-то смеется… Это рыжий, мой друг рыжий Илья смеется! Только где он, он же не бегает за пузырями?

Сон рассыпается в одно мгновение, остается только смех рыжего.

«Юшка! Юшка, ты решай, можно им зайти или нет!»

Открываю глаза и вижу, как рыжий полусидя-полулежа смотрит на дверь и заливается как соловей.

А в двери торчат две клоунские головы. Клоуны толкаются, пихаются и просят зайти.

«Они не могут, пока не получат согласия от всех», — слышу я. Я уже не маленький, чтобы верить в клоунов. «Мне все равно», — говорю я и отворачиваюсь. «Ты что! Они же к тебе пришли! А ты отворачиваешься!» — в голосе рыжего столько изумления, что я тут же поворачиваюсь к ним лицом и даю понять, что настроен на контакт.

Илюша улыбается. «Это мой лучший друг. Я из-за него вчера чуть человека не убил!» — говорит он.

Клоуны удивляются, а потом первый, тот, что построже, в белом парике, взводит курок пальцев на ладони и стреляет в голову тому, который в рыжем парике. Тот хватается за сердце и падает замертво.

«Н-е-е-е! Все было не так! — кричит рыжий. Видно, что ему больно быть таким активным, но он старается не замечать этого. — Я подхожу к нему…» — начинает рассказ Илюша…

А белый клоун сразу следует его сценарию. «Я подхожу к нему и говорю: «Приятель, ты имел беседу с девушкой моего друга и теперь у тебя будут большие проблемы. Пойдем выйдем».

Клоуны мигом становятся двумя крутыми ковбоями и широким ковбойским шагом идут к месту дуэли.

«Я говорю, что битва оставит только одну истину. Неправда умрет вместе с ее носителем, — Илья выражается странным языком, но мне даже нравится. — Оружие я уже выбрал… Это будет поединок настоящих мужчин. Разберемся с помощью рукопашного боя. Тот пожимает плечами, мол, как знаешь. Я заношу над ним руку и даю ему прямо по уху! — Илюша переходит на крик, в проеме двери появляются дети, которые побросали старые мультики и пришли смотреть за схваткой. — Тот уворачивается и дает со всей дури по уху мне! Я взревел… — Илюша показывает, как он взревел, клоун повторяет за ним. — И дал ему по уху еще раз!

И еще раз! И еще раз! Он упал мне в ноги и начал молить о пощаде. Но увести даму сердца у моего друга — высшая подлость, поэтому пощады не будет. Я поднимаю его над собой, кручу и кидаю в ближайшую стену… Он падает и отключается. Побитый и изрядно потрепанный, я ухожу победителем. Меня приветствует народ, я теряю бдительность. Враг не дремлет, он подбирается ко мне со спины и разбивает о мою голову бетонную плиту. Я поворачиваюсь, удивленно смотрю на него и падаю. Он улыбается и падает тоже. Нас увозят в больницу, но побеждаю все равно я!» — подытоживает рыжий.

Все, кто смотрел на поединок, аплодируют. Клоуны поднимаются, кланяются, рыжий случайно наступает белому на ногу, они смешно ругаются друг с другом, дети хохочут.

Потом мы еще играем с клоунами в роботов — они дают нам в руки деревяшки с нарисованными кнопочками, говорят, что это пульты управления от них, мы управляем. Всем очень весело. Особенно когда рыжий клоун ошибается, а белый нервничает и ругается на него. Мы подстраиваем такие ситуации специально. Это очень смешно, правда!

А потом они уходят к детям в другую палату. И все тоже уходят.

Медсестра увозит Илюшу на осмотр и процедуры. А я зову рыжего клоуна вернуться. Ему передают, и он приходит ко мне.

Клоун садится ко мне на кровать, я говорю ему, что хочу серьезно поговорить, без шуток и смехов, это возможно?

Клоун кивает. Снимает с себя парик и нос.

Он оказывается молодым красивым парнем с ровным носом и большими глазами. Его наверняка любят девушки.

«Клоун ЗвезДочка — твоя подружка?» — «Меня зовут Костя». — «А меня Юша. Вообще-то я Андрей, но меня так почти никто не называет». — «Она не моя подружка. Но раньше мне очень нравилась». — «Раньше нравилась, а теперь не нравится? Так не бывает!»

Костя говорит, что бывает. Человек иногда сам себя не понимает. Костя говорит, что на самом деле ему нравится Лена, она не клоун. И тоже сейчас болеет.

Я спрашиваю у Кости совета по поводу того, как лучше всего попросить прощения. Костя говорит, что прощение лучше всего просить незамедлительно, потому что мама в детстве ему говорила, когда ты не попросил прощения у того, кого обидел, а солнце уже зашло, ангел умирает.

«А я вчера уже не попросил…»

Костя молчит.

Я зауважал его за то, что он не стал осуждать меня, и рассказал ему про девочку, которая все время плачет, про то, как я сделал вид, что не знаю ее, про то, как сложно к ней будет снова пробраться...

Костя выслушал и попросил меня подождать его.

Я вижу, как он выходит за дверь.

Костя находит врача, просит его, чтобы меня посадили на коляску и повезли к девочке. Доктор не разрешает. Костя спорит с ним.

Он спорил громко, врач отвечал громко, я слышал практически каждое слово. И про то, что «каждое такое вставание может стать для него последним» тоже слышал. А потом Костя зашел ко мне в палату, хлопнув дверью, извинился и спросил, как я себя чувствую. Я чувствовал себя нормально, только слегка разволновался.

«Ты не против, если я возьму тебя на руки? Коляска сейчас занята».

Костя несет меня на руках. Я закрываю глаза и представляю, как будто он — мой папа. Все видят, как он несет меня, — медсестры, врач, чьи-то родители, бабушки и дедушки, даже электрик, который чинит выкрученную рыжим лампочку.

Когда мы дошли, палата оказалась пустой. Девочки там не было. Я расстроился. Костя предложил написать ей записку, и мы написали.

Обратно Костя тоже нес меня на руках, поэтому я совсем не устал.

И живот у меня почти не болел. Но все равно было время уколов, и я сдержался, даже не показал, какие болючие эти уколы.

Костя обещал зайти еще раз. Он пожелал мне выздоровления, а я пожелал выздоровления его Лене.

«Милая моя… Когда ты плачешь, мое сердце плачет вместе с тобой».

Когда мы были в ее палате и писали письмо, я долго думал, как подписаться, чтобы девочка поняла, от кого оно. Но Костя сказал, что девочка и так все поймет. Он сказал, что есть вещи, которые не требуют объяснения.

«Милая моя… Когда ты плачешь, мое сердце плачет вместе с тобой…»

Я засыпал, глядя на оттопыренные Илюшины уши, и мне было хорошо.

Ночью мне снилась девочка. Во сне меня было два. Тот, кто как бы оператор, и тот, кто действующее лицо. Я ходил за девочкой. Смотрел на нее. Ветер шевелил ее белые волосы, и это было красиво. Даже красивее, чем громадные мыльные пузыри, подгоняемые ветром.

10

Ю ш а. Через несколько дней мне разрешили ходить. Я разбудил Илюшу и попросил как лучшего друга перерезать канаты, привязывающие меня к кровати. Он не стал говорить, что у него нечем.

«В народе меня все знают как Человека Ловкие Пальцы», — сказав это, рыжий взял и развязал канаты, дал мне руку, и мы прошлись по палате.

«Ты мой лучший друг…» «Не надо», — отмахнулся он. «Это правда, Илюша. Я хочу общаться с тобой вне больницы. Ты не против?»

Илюша промолчал, но я увидел, что он не против.

А еще через несколько дней мне разрешили выписаться под мамину роспись. Я попросил маму не расписываться. Я хотел полежать в больнице еще немного. Мама была удивлена.

Она сказала, что Ванька звонил ей вчера и извинялся, что не может прийти, у него соревнования, ему надо готовиться. Он сказал, что навестит меня, когда я уже буду дома.

Я поблагодарил маму. Ей было немного стыдно передо мной за Ваньку. Но я сказал, что это не важно, я желаю Ване победы.

Все это время со мной рядом был мой рыжий друг.

«Ты принесла чего-нибудь вкусного?» Благодаря Илюше у меня появился аппетит. Мама открыла целый мешок со вкусностями, я позвал Илюшу, и мы накинулись на эти чудеса. Выбрав самые вкусные конфеты и печенья, мы отдали их маме. Она знала, что с ними делать и куда нести. Несмотря на то что девочка не пришла ко мне после записки, чем меня немного расстроила, мне хотелось баловать ее.

Утром приходил Костя, мы устроили настоящий военный совет из трех человек. Костя сказал, что был у девочки, она получила письмо.

«Почему тогда она не пришла?»

Костя боролся с собой, чтобы не выдать чужой тайны. А перед самым уходом шепнул, что она стесняется, что у нее швы видны.

«Юша… Сходи к ней сам!» — сказал рыжий, остановив мою маму. Мама отдала пакет мне. Они довели меня до двери. Дальше я пошел сам, опираясь о стеночку.

Это был первый самостоятельный поход. Когда я шел, моя шкала заполнялась разноцветными цветами.

И я верил, что девочка поправится, что я поправлюсь, что рыжий Илюша поправится и что все дети в этом отделении поправятся.

Я шел долго. Несколько раз передумывал по пути. Но потом вспомнил, что сказал Костя, и решил идти вперед. Взрослый — это когда ты можешь отвечать за свои поступки.

Я взрослый.

Дошел до палаты, постучал три раза. Никто не ответил. Я открыл дверь и вошел.

Девочка спала. Больше в палате не было никого. Я сел на соседнюю кровать и стал ждать, когда она проснется, чтобы сказать ей, что мозг человека содержит сто миллиардов нервных клеток, и спросить, видела ли она во сне пузыри. А если не видела, я напомню, что видела… Большие пузыри, подгоняемые ветром, которые переливаются на солнце.

Мы будем держаться за руки и смеяться. Потому что когда тебе кто-то снится до того, как вы знакомились, — это знак.

Я прислонился к стене и стал смотреть на нее… Из ее глаза выкатилась большая слеза. Я подумал: «Милая моя… Когда ты плачешь, мое сердце плачет вместе с тобой».

Мне показалось, что она услышала меня и улыбнулась.

Марья Зелинская окончила Южный федеральный университет (факультет филологии и журналистики), учится в Московской школе нового кино (мастер — Дмитрий Мамулия). Финалист Международного драматургического конкурса «Премьера.txt», участник XXIII Всероссийского семинара драматургов «Авторская сцена», участник фестивалей молодой драматургии «Любимовка», победитель в номинации «Драматургия» независимой литературной премии «Дебют»-2010, участник конкурса конкурсов «Новая пьеса» в рамках «Золотой маски» (2010, 2013), победитель конкурса журнала «Собака РнД, топ-35» в номинации «Искусство», финалист конкурса пьес для детей и подростков «Маленькая премьера»-2011, финалист Всероссийского драматургического конкурса «Действующие лица»-2012, участник проекта для детей и подростков «Класс мира», участник проекта социально-культурной реабилитации заключенных «Арт-Амнистия», один из основателей «Тюремного театра».