МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

День катился сам по себе.

Волны покачивали заякоренную в небольшой бухте яхту.

Негромко играла музыка.

Они молчали.

Подолгу лежали на палубе.

Он ловил рыбу.

Приносил ей мартини.

Чистил рыбу.

Мыл яхту.

Готовил рыбу.

Кормил Нину, которая взялась рисовать.

Мыл посуду.

Опять ловил рыбу. И все молча. Иногда они обнимались. Иногда она целовала его спину. Иногда он, проходя мимо, проводил рукой по ее ноге.

Большое и уже неяркое солнце прикоснулось к краю горизонта.

Они вдвоем сели и стали смотреть на закат.

Не успев устроиться, он снова встал, сходил вниз, принес ей мартини, а себе виски. Сел. Посмотрел на нее. Опять встал, опять сходил вниз и включил музыку погромче. Пришел и наконец уселся:

— Ты чего в очках? Солнце уже неяркое...

Он протянул руку и снял с нее темные очки.

Она плакала. Не то чтобы слезы катились у нее по щекам, но глаза были мокрые. Слезам чуть не хватало, чтобы начать скатываться с ресниц.

— Ты что? — он испугался.

— Три дня осталось, — не сразу ответила она. — Я не хочу домой. Чем дольше тут — тем больше не хочу. Тут так красиво. И так оказалось хорошо с тобой жить. Я боялась.

— Чего?

Она пожала плечами:

— Мы взрослые люди. Ты с кем-то жил. Я с кем-то жила. Подолгу жили одни. Нам тяжело привыкать друг к другу.

— А я просто не думал об этом.

— А что дома, Андрей? Зачем туда ехать?

— Работа.

— Зачем работа?

— Деньги.

— Зачем тут деньги? Ты ловишь рыбу. Ее можно есть.

— Топливо надо. Электричество. Вода.

— Можно возить туристов.

— Можно. Но яхта-то не наша.

— Не наша, — Нина поболтала ногами. — Я не хочу в Москву. Я хочу быть только с тобой. И больше никого не видеть. Вообще. Не слышать. Не ходить на работу. Не слушать эти разговоры. Не видеть этих людей. Не смотреть, даже случайно, сидя в очереди у стоматолога, телевизор. Не хочу, чтобы звонил мобильный. Не глотать пыль летом и не месить слякоть зимой. Не видеть это единственное дерево у меня, у нас во дворе. Оно же там одно, понимаешь? Одно. И вокруг него двадцать мам с колясками. И бедные дети, которые, наверное, думают, что это последнее дерево на земле. Шум. Ты слышишь, как тут? И помнишь, как там? Город. В пять утра мусорка. Потом машины. Визг, писк, пробки... Это ужасно. В полночь еще орет музыка. В три кто-то кричит: «Люся! Люся! Я тебя не-на-ви-жу...»

В пять снова мусорка.

Под эти слова солнце закатилось за горизонт — и сразу потемнело.

Утром, еще под косыми, нежгучими лучами, красящими белые линии яхты в розовый, Нина проснулась, сонная, не открывая глаза, села, потом встала на корме, потянулась на носочках, все так же, не открывая глаз, улыбнулась восходящему солнцу и упала в воду. Не прыгнула, а именно упала, все еще с закрытыми глазами. И долго-долго просто висела в воде, совершенно безо всякого движения, в той же позе, в которой вода ее приняла. Воздуха не хватало. И ей первый раз захотелось всплыть. Но она терпела. Отчего ее лицо, спокойное до того, стало жестче — она только тут открыла глаза и поджала губы. Лицо стало напряженным, руками она схватилась за лестницу, спускавшуюся парой ступенек с яхты в воду, сопротивляясь силе, выталкивающей ее наверх, и наконец, дотерпев сколько возможно, она дернулась к поверхности, но остановилась, удержала себя руками под водой и только во второй раз, через несколько секунд, вынырнула, выскочив из воды почти по пояс, чуть не стукнув головой Андрея, который, свесившись с кормы, наблюдал за ней.

Вынырнув, она жадно дышала.

— А я тут сто-ро-жу.. — растягивая слова, сонно сказал он.

— Чего?

— Чтобы тебя не съели акулы.

— Спасибо, — она улыбнулась и поцеловала его в губы.

— Мокрая и соленая, — недовольно пробормотал он. — Не подлизывайся. Я же просил, чтобы ты без меня не ныряла.

— А я еще не ныряла.

— А что ты делала?

— Я еще не пыталась достать. Честно. Только разминалась.

— Лучше приготовь мне кофе.

— Сейчас. Нырну и приготовлю... Еще отдышусь чуть-чуть.

— Ну, давай. Ты можешь достать. Просто боишься.

— Боюсь. Потому что веревка уходит в никуда.

— Ну да. Ты начинаешь нервничать и сжигаешь кислород. Будь спокойна.

— Как можно быть спокойной, когда веревка уходит в никуда.

— Там есть дно. Его потом видно. И когда ты его увидишь — все равно будь спокойна, а то сожжешь кислород от радости. Будь спокойна всегда. Как только нырнула.

Нина посмотрела в его лицо, глубоко вздохнула и ушла под воду. От носа лодки шла якорная веревка, уходившая под углом вглубь. Она взялась за нее и стала опускаться по ней, перебирая руками. Дна все не было.

Глубина, в которую уходила капроновая витая веревка, становилась темней, и Нина поплыла вверх.

— Боюсь, — рассказывала она ему, держа пальцами чашку с кофе. — А вдруг там ничего нету?

— Есть. Точно.

— А вдруг нет? Откуда ты знаешь?

— Я же видел.

— Ты видел вчера. А сегодня оно могло исчезнуть. Ну стать глубже.

— Не могло. Ныряй без веревки. Просто вглубь. Тебе придется меньше проплыть.

— Нет. Без веревки вообще пусто. Еще хуже. Я сейчас отдохну и еще попробую.

— Нам надо отплывать. Вроде ветер есть. А времени не так много. Три дня всего. Вдруг чего — и на самолет опоздаем. Ты что? — прервался он, глядя на ее лицо.

— Я не хочу думать об этом.

— А ты не думай, — Андрей поднял с кормы трап.

Нина посидела с чашкой в руках, глядя на его сборы. Поставила ее на столик и прыгнула с яхты в море.

Веревка уходила под углом, но она практически не прикладывала усилий для того, чтобы двигаться вниз. Один раз продувшись, она двигалась плавно, вдоль белой плетеной нити.

Показалось дно. Его было видно, но до него было еще далеко. Нина остановилась, посмотрела наверх... где-то наверху была поверхность.

И увидела Андрея, который плыл вслед за ней. Она бросила веревку, опустилась на дно, недалеко от якоря, зацепившегося за камни, подняла со дна горсть песка и, ттолкнувшись, стала всплывать.

Утром был хороший, плотный ветер, и они, поставив паруса, вышли из бухты в море.

Спиннинг, стоявший на корме, загнулся. Через некоторое время Андрей вытащил небольшую акулу. Акула скакала по палубе. Взяв зевник, ее освободили от крючка, посмотрели на ее зубы и выкинули за борт.

За всей этой возней они не заметили, как к ним подошел военный катер. С него спустился маленького роста, жилистый и кривоногий офицер.

Осмотрел яхту.

С ним разговаривала Нина. Андрей не знал языка.

— Он говорит, что тут военные учения и что… в общем, он ругается. Еще говорит, что пираты.

Они пообещали офицеру, что немедленно уйдут из зоны. Пришлось развернуться. Ветер был встречный, и яхта пошла галсами вдоль берега.

Когда солнце стало клониться к закату, они снова заякорились поблизости от небольшого острова.

Все было то же.

— Ты что? — спросил Андрей, глядя на абсолютно пустой, без единой линии лист. — А все-таки?

— Я подумала... Мы же закат не увидим. Солнце будет падать за ту скалу.

Андрей, только что расположившийся рядом, рассмеялся.

— Закат — это важно. Даже если один похож на другой.

— Не похож. Я взяла грифель. А мне не рисуется и не рисуется, и только потом догадалась, что солнце упадет за скалу.

— Закат — это важно, — повторил Андрей и добавил: — Женщины — вы совсем другие.

До скалы было недалеко, и они пошли огибать ее под мотором.

Как только яхта обогнула торчащую из воды острую каменную пирамиду, почти правильной формы, они увидели катер.

Большой, в полтора, а может, в два раза больший, чем их яхточка.

На палубе катера стоял высокий, абсолютно голый мужчина, который

и не думал закрывать наготу. И хотя расстояние было небольшим, он взял подзорную трубу и навел на них.

— Нин, — крикнул Андрей, — прикройся чем-нибудь. На нас тут смотрят.

— Ах**ть, — обрадованно сказал мужчина на катере и закричал: — Эй! Эй! На барже!!! Русские!!! Сворачивай!!!! Земляки!!! Эге-гей!!!

И хотя Нина просила не останавливаться, Андрею было неудобно. Они подошли к катеру.

Мужчина на катере надел шорты и радостно махал им рукой. Рядом с ним на палубе появилась тоже совсем голая и совсем молодая женщина с белыми выгоревшими волосами и почти черным, без всяких полосок от белья, загорелым телом.

— Ну и встреча! — радостно сказал им мужчина, когда они подошли к борту и заглушили мотор, мягко коснувшись оранжевых отбойных шаров, которые мужик предусмотрительно вывесил за борт.

— Я Рома, а это — Лена, — представился он и показал рукой на одевшуюся в сарафан девушку, которая поднялась из трюма.

— Как вы узнали, что мы русские? — спросила Нина, когда они поднялись на палубу катера.

— Да по губам — он же тебе говорил, чтоб ты оделась! А я смотрел и вдруг понял, — Роман смеялся. — Я тут отвык людей понимать. Смотрю на него

и вдруг понимаю, что понимаю.

Нина с того самого момента, что поднялась с неохотой на борт катера, общалась в основном с Леной. Пока мужчины наверху обменивались впечатлениями о Южно-Китайском море, о парусах и яхтах, моторах, мореходных качествах и прочей мужской ерунде, они с Леной были на кухне.

Лена, впрочем, тоже болтала без умолку, сразу признавшись, что устала от отсутствия подруг. По ее словам, они уже два месяца болтаются между островами без всякой цели.

— Я раньше и не думала, что баб люблю, — говорила она. — Нет, ну в смысле я их не люблю, иногда даже очень, но столько времени с одним мужиком — п**дец. Думала, вздернусь на этой… на рее. Ты кто по гороскопу? — вдруг спросила она Нину, которая больше вслушивалась в то, что говорят наверху, чем в ее треп.

— Я? Я Рак.

— Да? — обрадовалась почему-то Лена, будто это что-то решало. — А я Рыба.

Болтая, Лена тем не менее ловко готовила какую-то закуску. Так ловко, что это обращало на себя внимание.

— Тебе помочь что-нибудь? — спросила Нина скорее из вежливости.

— Не, не надо. Я люблю пожрать готовить. Это, б**дь, единственное тут развлечение. Твой тебя часто е**т?

Нина вздрогнула.

— Часто? — Лена настаивала на ответе.

— Ты так тему меняешь внутри фразы, — Нина нацепила на себя спокойную улыбку.

— Ну не хочешь — не отвечай, — никак не обиделась Лена. — Меня этот уже достал. Каждый вечер одно и то же. Садится на закате на палубу. Берет бутылку виски. Сигару вонючую, рисует одинаковые закаты, а я, значит, должна ему сосать в это время. Так, говорит, для него выглядит счастье.

— Э… что значит должна?

Нина посмотрела через стекло на разговаривающих мужчин.

— А какие у вас отношения?

— Да обычные. Он моим родителям заплатил и забрал меня на лето.

— А кто он тебе?

— У меня мама работает у его детей нянькой.

— В смысле?

— Ну у него жена и трое детей. Мама с ними сидит, пока его жена по магазинам ходит и куда они все ходят. Куда хочет, туда и ходит, короче. Нет. Она, кстати, симпатичная. Старая уже. Ей лет тридцать пять, но симпатичная такая, следит за собой. Она вообще хорошая. До недавнего времени, когда своим детям подарки покупала на Новый год, и мне тоже передавала.

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— А тебе?

— Мне двадцать семь. А ему? — Нина кивнула головой на мужчину.

— Сорок шесть вроде. Хорошо выглядит, да?

— Да. А… а как же родители тебя отпустили?

— Нормально отпустили. Мама отпустила, а я с ним на самом деле сама торговалась, за сколько поеду. Говорила, за десять штук, а он... в общем, за две. Ну я бы не поехала, он бы другую взял, а я моря не видела никогда.

Нина от всей этой откровенности растерялась. Улыбка давно у нее не получалась. Она по-новому огляделась и увидела рисунки.

— Это чьи? — спросила она у Лены.

— Его. Он когда-то художником, что ли, был. Что-то там на художника заканчивал...

Разговор это был странный. Нина тряслась. То улыбалась. То цеплялась руками за стол, так, что белели суставы. То кусала губу...

На катере было много оружия.

Как рассказала, напившись, Лена, к ним все два месяца иногда подходили местные на маленьких лодках и покупали у Романа стволы.

Закончилось все тем, что Лена предложила поменяться мужчинами. Или устроить групповуху.

— Мой будет согласен, — шептала она в ухо Нине. — Ну, пожалуйста, — уговаривала она ее.

— А ты со своей давно? — спрашивал Роман у Андрея.

Напились они к тому времени тоже изрядно.

— Нет.

— А кто она у тебя?

— Врач военный. В госпитале работает.

— О, епты.

Андрею было плохо. Он уже толком не мог стоять, а Роман все подливал.

— Щас, — сказал Роман, выкидывая бутылку. — Я щас еще принесу, —

и ушел куда-то вниз.

Нина открыла ящик с патронами, зарядила магазин и пристрелила обоих. Первым — Романа.

Лена успела испугаться и закричать. Нина убила ее двумя выстрелами в лицо.

Андрей спал, присев на палубе и облокотившись на канаты. Она положила его удобней и сама легла рядом, обвившись вокруг его ног.

Утром, когда солнце взошло и он проснулся, Нина попросила его затопить катер. Андрей трясущимися руками высадил несколько магазинов в дно катера. Вода хлестала, но катер целиком так и не затонул. Вода плескалась по палубе, но тонуть дальше он отказывался.

— Ладно, — сказала Нина. — Отпечатки все равно смоет. Не надо больше. Не стреляй. Уши уже болят.

В марине было много яхт и мало людей, как бывает в конце сезона.

Андрей, причалив к номеру, пошел на стоянку искать человека, которому нужно было сдать документы и само судно. Зайдя в каморку, на очень плохом английском языке попросил вызвать полицию и потом долго что-то объяснял тем по телефону.

Увидев полицейских, Нина прыгнула в воду, вцепилась на глубине

в якорь и не хотела всплывать, даже когда Андрей пытался оторвать ее руки от якоря. Они стояли на дне, оторвав якорь от дна, и вода вокруг стала мутной. В конце концов она закричала прямо под водой и захлебнулась.

Он вытащил ее наверх. Туда, где стояли люди, и сам сделал ей искусственное дыхание.

Когда вода пошла у нее горлом, еще до того момента, как она пришла

в себя, он отошел и отвернулся. Ей надели наручники, и две женщины повели ее, практически понесли в сторону стоявших на пирсе полицейских машин.

В море тонуло красное, неяркое солнце. Касаясь воды, нижний край его задрожал.

От идеального круга дрожащую часть море отъело, и дальше солнце тонуло плавно.

ТЕЛЕГА

Один человек шел по степной бесконечной дороге и вдруг увидел как мимо него катится телега в ту же сторону телега без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе он отпрыгнул в сторону и телега уехала а человек умер от жажды он был ученый и знал что так не бывает что телеги сами по себе не... один человек шел по бесконечной степной дороге и вдруг увидел как мимо него катится телега в ту же сторону без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе он за-прыгнул в телегу и поехал на ней и пока ехал заснул от тряски а когда про-

снулся оказался там куда шел он был монах и думал что это божий промысел... один человек шел по степной бесконечной дороге и вдруг увидел как мимо него катится телега в ту же сторону телега без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе он засмеялся и запрыгнул в телегу и был счастлив что телега везет его к любимой и ему было все равно почему крутятся колеса главное что они едут в нужную ему сторону он ехал и пел песни... один человек шел по бесконечной степной дороге и вдруг увидел как мимо него катится телега в ту же сторону без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе и гремят на ухабах человек подумал что это его смерть лег на обочину и стал ждать... один человек шел по степной бесконечной дороге и вдруг увидел как мимо него катится телега в ту же сторону телега без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе он закричал и потерял разум и убежал в степь и больше никто его не видел... один человек шел по бесконечной степной дороге и вдруг увидел как мимо него катится телега в ту же сторону телега без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе он напал на телегу и стал ее ломать и сжег все что осталось и только потом пошел дальше... один человек шел по степной бесконечной дороге и вдруг увидел как мимо него катится телега в ту же сторону телега без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе он достал бумагу и нарисовал степь дорогу телегу и себя рисующего степь дорогу и телегу которая катится сама по себе без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе... один человек шел по бесконечной степной дороге и вдруг увидел как мимо него катится телега в ту же сторону телега без никого без лошади без мотора без паруса просто колеса крутятся сами по себе он залез на нее растянул плащ и поймал ветер чтобы телега ехала быстрей...

СМЫЧОК

После взрыва домов внутри... внутри саднило. Как будто упал с высоты неудачно спиной или тебе дали крепко шпалой по всему организму и он, организм, живет на износ. Непроходящее чувство боли внутри.

«На первый взрыв через считанные минуты приехал экипаж Дениса Таежного, из московских спасателей», — передавали новости.

А Денис Таежный — бывший кинолог, что новости не передавали. Мы не-сколько раз встречались на соревнованиях. Он тоже ушел с год до того.

В голову приходила совершенно неподобающая мысль — ну вот теперь-то должны спохватиться. Должны дать работать.

Не деньги были нужны. Мы работали почти за бесплатно. Нужны были даже не разрешения. Они были. Нужны были дела властей. Их не было.

Площадки муниципальные власти отдавали под строительство гаражей или торговых центров. Ни в одном округе Москвы за год работы мы так и не смогли их оформить. Никто не отказывал, но дело не шло — сыпалось в бесконечных кабинетах.

Имитаторы химик из закрытого военного института в Питере, где он в лаборатории и остался, по-моему, вообще один, сделал на полном энтузиазме. Денег он не ждал. Ну, может, когда-нибудь.

Площадки и имитаторы нужны были для подготовки полутора тысяч собак, умеющих искать взрывчатые вещества.

Ни в МВД, ни в ФСБ средств на такую подготовку не было. 90-е годы. Что там говорить. Собаки в вольерах, находившиеся в штате ГУВД Москвы, Внутренних войск, дохли от голода. В той же Софринской бригаде. Норма кормления — 6 рублей в день. Овсянка, сэр!

И ту не давали. Мясо получали и списывали. А собаки дохли. С улицы брали других — благо их было полно, бродячих, любых пород, их отлавливали ловцы и, если они были похожи на служебных, сдавали.

Те стояли в вольерах — для комиссий, которые считали по головам и не проверяли, умеют ли они работать, — а потом умирали.

По штату было положено 350 на Москву. А нужно было 1500. Сам считал. Три смены по 500 в случае поступления информации о возможной попытке ввоза.

Из 350 штатных, стоявших в вольерах, только девять могли искать. Два типа — тротил и гексоген. И всё. А всего взрывагентов шесть в сорока видах промВВ.

Плюс к тому даже в Интернете можно было найти несколько десятков рекомендаций по изготовлению взрывчатки «сделай сам». Большинство из них было ложными. Но около пятнадцати — вполне реальными.

Одна — написанная в фидошной конференции кандидатом химических наук из Алма-Аты была просто по-настоящему хороша.

Был подробно описан не только процесс приготовления, но и как можно взорвать значительное количество приготовленного в домашних условиях из доступных ингредиентов. То есть решалась проблема детонации, обычно не позволяющая взорвать сколько-нибудь много.

Зачем он это писал? Кто теперь знает.

А чем такая взрывчатка будет пахнуть?

Да еще плюс кинологам было запрещено работать с реальной взрывчаткой. Все, хм, все-все пятеро человек, которые этим занимались, носили ее, конечно, с собой в кармане, но все это поперек инструкций.

Начальство страховалось невыполнимыми приказами, а работы требовало.

Мы написали программу, по которой было возможно подготовить 150 штатных и 1500 внештатных животных в резерв, которых можно было бы привлечь.

Многие владельцы собак люди одержимые — они были сами готовы платить за подготовку своих животных. Только было негде, некому и не на чем.

Потом взорвали дома. И ничего не произошло. Совсем ничего. По крайней мере, у кинологов.

Те тридцать, что мы всеми неправдами подготовили, работали на охране правительственных объектов. Их потом частенько показывали по телевизору в новостях.

Уволился я на хрен. ГУВД продолжало страховаться отчетами — на постах ГАИ поставили вольеры. Формально работа сделана. А то, что в них сидят псы, которые мыло от ТЭНа не отличают, — да кто ж это определит?

Да и потом — поставили по одной будке, а ведь говорили — четыре часа — максимальный срок работы животного в день. Значит, на каждом посту должно быть шесть собак. И шесть подготовленных кинологов, а не то чудо, которое выделялось кадровой службой МВД. Хромые и косые, ни на что не годные.

Собачка ему показывает — что-то есть. Что-то, хозяин, чую, только где, не пойму, а он болван орет на нее, что она уселась посередине голого помещения, и орет на нее, дуру, что, мол, она его, сержанта, позорит.

А ВВ — на батарее у стеночки. А запах — он и есть запах — вверх поднимается вместе с воздухом и, охлаждаясь, оседает чуть в стороне.

Ты ее готовишь-готовишь, а проводник у нее болван. А должен быть умница. Потому что это, как скрипка и скрипач. Мало иметь хороший инструмент — на нем играть надо хоть как-то.

А дома жены. И жены не понимают, почему мы чумазые, пропахшие черт знает чем, и денег за это не платят.

Уволился я. На фиг мне эти майорские погоны, когда столько идиотов полковников? И все тобой желают командовать.

А тут труп. Собаки порвали. Бродячие собаки загрызли насмерть какого-то неизвестного. А потом еще одного.

В городе крик-шум, пресса пишет — надо что-то делать! Развелось этих бродячих. Угроза жизни.

А знаете, сколько город платит за отлов ловцам? 500 долларов.

Это в те же 90-е.

Ловцы приезжают, выбивают кобелей, оставляют сук и уезжают. Получают за «отлов» и «утилизацию» 500 зеленых и ждут, когда суки, которых всегда есть кому повязать, родят новых.

Хороший бизнес?

Всякие больные зоозащитники — которые, надо сказать, действительно большей частью бзиканутые — регулярно орут — вот, мол, негуманно. Потом собаки кого-то рвут на части — опять гуманно получается.

Бесконечный такой процесс.

Можно по-другому? Можно. Берешь суку и стерилизуешь ее. В городе, таком как Москва, не может быть больше 45 тысяч безнадзорных собак. Больше город не кормит. Стерилизованная сука не дает щенков, а кормовую нишу занимает. Операция по стерилизации стоит 120 долларов плюс девять — электронный чип. Но... Но, в общем, все и так всем понятно.

Так вот. Труп. Мужчины. Тольк

о грызли его не дворовые, чего следователю не видно. Грызли его две собаки, но только никак не дворовые — это понятно по характеру покусов.

Недрессированное животное так не жрет. Не зажевывается. А тут хватки уверенные, со знанием дела. Опытные псы. Ставленные. И ставленные не на задержание. Не на охрану. Не на ППС. Даже не на антитеррор — а сразу на убийство.

Через пару недель еще один подснежник. И то же самое — устойчивая пара. И в то, что дикие, не верю. Хорошие псы. Не «тряпичники» — мотающие одежду или рукав, а настоящие — кость в кость.

В прессе крик. Ловцам очередной тридцать пятый раз разрешают рано-рано утром, пока все спят, ездить по городу и стрелять.

Едет машинка, из нее ружье. Бам — собачку. И в кузов. И ходу. Почему? Потому что часто собачку хлоп — а она хозяйская. И поэтому ловцы с места давят газ до полика.

Хозяева ревут, орут, а им — а на ней ошейника нет! И не было! И это вообще не мы! И в том районе не ездим!

В городе собак — мильон без малого. Из них тысяч двести крупных. Служебных или метисов. Я могу измерить расстояние между молярами-премолярами, но это мне не даст ничего.

По теоретическому весу и опять же характеру покусов — не кавказы, не среднеазиаты — у тех манера другая. И скорее всего, не овчарки. Но за это не поручусь, это скорее предположение.

Кинологов в Москве — активно работающих — человек сто, может, даже больше. Всяк, кто рукав раздобыл, — кинолог. Деньги собирает. У меня у дома такой есть. «Травля собак» — объявление дает. И народ ходит.

Как-то раз проводил он соревнования. Типа рекламных. Я мимо со своим шел. Можно, говорю, поучаствую?

— Можно, — отвечает. — Плати 300 рублей и участвуй.

Ну... давай.

Упражнение — детсадовское. Я стою. Держу кобеля. Он в рукаве идет — машет стеком. Я своего отпускаю по его команде.

Мой работает с дистанции, набрав ход, — кинолог делает пропуск. Стандартный такой пропуск. Уходит с линии атаки. Задача ясна — показать окружающим, что мой чемпион России (о чем он не знает) не может его схватить.

Сделал пропуск. Собака после промаха не имеет инерции бега, они теперь рядом.

— Промахнулся, — говорят вокруг.

Я смеюсь стою.

Бедолага с рукавом. Он таких и не встречал на своем веку. И уж после пропуска понял, что лучше ему отдаться в укус по зоне комфорта. Пока его на ленты не порвали.

Аж бедный вспотел лбом. Радж его за кисть и лапами передними за ногу, и за спину отход — любимый его прием. Какой бы ты здоровый мужик ни был — один черт: сил больше чем на 20 секунд не хватит. А только дашь слабину — раздергают тебя и будешь ты на асфальте. Что и происходит.

Отзыв. Мы же с собакой — люди интеллигентные. Итак знаем, что порвем парня.

Женщина с мегафоном объясня

ет окружающим, что «хватка низкая» и «собака промахнулась».

Я сажаю своего. Подхожу к столу и тихо говорю, чтобы вернули деньги. Женщина с мегафоном что-то там возмущается, но кинолог тихо бурчит, чтобы вернули. Мы оба, нет — мы втроем, включая Раджа, понимаем, что произошло.

Так вот таких кинологов — человек сто пятьдесят. В трех федерациях, Затевахина со Смидовичем, Варлакова, Шпака, и те, что сами по себе — дикие.

В принципе, они известны. Но опрашивать их бесполезно. Да и неспортивные это собаки. А неспортивных готовим только мы. И все. Да и людей свободных нет. Ни у нас, ни у милиции. Висяк глухой. Ментам вообще не выгодно оформлять. Да и не знают они, что спрашивать у кинологов. Тут же нюансы... Все сплошь нюансы.

На новой работе услали в Китай. На две недели. Там перед рестораном наблюдаю щенков в клетках. Подходишь — выбираешь. Из него тебе готовят блюдо. Рядом змеи, черепахи без панцирей уже, всякие другие животные.

Люди на земле такие разные. А что сделаешь? Ничего не сделаешь. Семейная пара выбирает себе щенка. На ужин.

Я стою смотрю.

Его достают из клетки... и я отворачиваюсь. Сажусь в такси, говорю: «Шифу. И джи дзоу» — и еду прямо, пока он не останавливается и не переспрашивает, куда все-таки ехать и не случилось ли чего, что я, гуайло, такой странный.

«Мэй гуан си», — говорю... Еду в бар и напиваюсь там до одури, внимательно рассматривая окружающих китайцев.

Приехав в Москву, иду в Склиф. Там «Вторая травма» вся на собачьих покусах.

В городе в год регистрируется около 40 тысяч покусов. Вдруг кто-то выжил после такого нападения? Мог же?

В Склифе смотрю бумаги, с хирургами говорю — ничего похожего. Обзваниваю травмы — ни фига.

За год было четыре ампутационных покуса, пару десятков сложных, но в основном — в основном своими же собаками.

Как всегда, несколько бабок. Несколько детей, действительно покусанных бродячими, но это большая редкость. Подавляющее большинство покусов — бытовые. Собаками, имеющими владельцев. И ничего похожего на то, что мне надо.

Обзваниваем больницы и травмпункты — ничего. Случай яркий должен быть. Смычок. Две собаки или одна. Характер покусов — ни-че-го.

По вероятностям — сука — кобель. Меньше, возможно, — две суки. Минимальная возможность — два кобеля. Полный ноль.

Те два трупа дрались с собаками. Но экспертизу того, что под ногтями, не делали. Висяк ведь. К чему все эти упражнения? Ну слюна, ну шерсть, ну еще что-нибудь. И куда это? Собаки неучтенные в Москве. И это даже не люди — отпечатков пальцев не возьмешь.

Трупы неизвестных мужчин. Никто их не чухнулся. По крайней мере, в Москве. Кто такие — неизвестно. Для кого-то пропавшие без вести.

Есть такие собаки, есть. У нас. 12 штук. И три смычка есть. Но я же знаю, что это не они. Один из такого смычка у меня под столом лежит. Другой — в соседнем подъезде, уже без зубов. Один — в вольере в Балашихе, сука в Молоденове службу несет, и две суки — ризен и доберман... Стоп.

Звоню. Хороший был доберман. Редкий. И ризенка был чудо как хорош. Выигрывал.

Звоню. Не верю, но звоню. Не верю, в частности, потому, что ни одна, ни вторая собака не могла вырвать горло. Не складывается это у меня в голове. Я ж их знаю. Но звоню.

— Здравствуйте, Вику можно?

— А кто ее спрашивает?

— Это... тренировались мы вместе. С собаками.

— Умерла Вика. От рака мозга.

— ...

Красавица Вика. Психфак МГУ. Аспирантура. Темные очки. Мягкая, яркая, спокойная Вика. Каждое воскресенье на тренировке. Дождь, снег, слякоть. Четыре года, каждое воскресенье.

Прости, Вика, что ищу непонятно почему и нахожу не то. Прости, что...

Собаки в разных местах живут. В разных. В разных. В разных.

Да и не они это. Не так работали.

У трупов живот, пах, лицо, горло.

Ризенка работала — руки, пинчер — ноги. Да и... нюансы, в общем. Не они это.

А кто они? Как их готовили таких? Кто?

Чем?

С кем?

Зачем? Забавы ради? Экстравагантный способ заказухи? На спор? Маньяк владелец?

Но если даже так... кто?

Из Алма-Аты? Из расформированного единственного в стране факультета погранвойск, где была такая программа?

Почему, наконец, нет ни одного укуса со спины, если убегал?! Если будущий труп бежал?

Да не бежал он! Труп этот! Труп стоял и ждал! Лицом стоял! И бил ногами и руками!

Трупов больше не было. Ну или я не знал уже. Повседневность затяяяяягивает. Страна потихоньку охреневала в конце 90-х годов. Отдел наш тихо загибался и загнулся.

Оперсостав в собак не верил вовсе, и не знаю, как сейчас.

Иногда по телевизору показывали фильм про Мухтара или про Алого — я ни разу не смотрел. Переключал.

Работал на нормальной человеческой работе. Получал в... щас посчитаю, в пятнадцать раз больше, чем в кинологии. Ходил в офис на Пушкинской площади, заканчивал очередной институт, купил квартиру в центре. Ротвейлер мой

в двенадцать лет умер. Недавно я заметил, что полностью потерял все профессиональные «деформации личности».

Не смотрю на собак. Не смотрю на владельцев собак. Не даю советов и не разговариваю на эту тему. Вообще. А третьего дня, встретив неожиданно в темном подъезде на лестнице пинчера, отпрыгнул в сторону и даже испугался. Отчего молодой добер сразу залаял. Хозяйка кинулась меня успокаивать и говорить, что он не кусается. И вообще молодой. Года нет.

Может быть, я даже подумал что-то типа — вот идиоты, эти владельцы, без намордников водят... А если кинется? Может быть, подумал даже так.

После чего пришел домой, включил комп и написал на форуме первое сообщение.

Теперь можно. Можно беседовать со стороны.

А сегодня встретился с другом, которого давно не видел.

— Слушай, — говорит мне мой товарищ. — А ты чего-нибудь знаешь про бои с собаками?

— Ну чуть-чуть.

— Кассета ходит, говорят. Конец 90-х годов. Закрытый клуб. Хорошие деньги. Дерутся с собаками за бабло на ринге. И даже до смерти бывало...

— До смерти собак или людей?

— И людей, говорят, бывало.

Правда, простое объяснение? А в голову не приходило.

Я ж не просто напивался в баре китайском. Я же думал, поглядывая во-круг, — вот, мол, какие они. Совсем нам чуждые. Они могут собак есть. Как будто никогда ни один китаец не смотрел им в глаза и не дружил ни с одной из них и не чувствовал, что «мы с тобой одной крови».

Хорошо не видеть мир и думать, что «они там» — «нам не ровня». Мы тоньше, глубже, чувствительней, гуманней.

Хорошо так думать, даже когда ты его, мир, смотришь. Вот «чучмеки», «узкоглазые», «чернопузые», «краснорожие», «желтые». Как вы живете? Так ведь нельзя.

Хорошо не замечать очевидного вокруг себя.

А потом тебе дают такую кассету из 90-х.

Люди убивают забавы ради собак или собаки — людей. Острые чувства снимают на камеру и продают. Кровь, рваные раны. Визги. Реальная боль.

Народ сатанеет, орет. Болеет за ставки. Мужчины вокруг ринга, женщины. И даже вроде совсем подростки. И кричат по-русски: «Давай! Рви его! А...аа!»

А потом вся эта толпа разъезжается и живет в моем городе. И может, даже кого-то из них однажды подорвут в его собственном доме и его ботинок до-станет в тишине, которая бывает только после сильного взрыва, растерянный Денис Таежный. Подержит в руках и бросит обратно.

Мир странно устроен.

Истории, оставшиеся в прошлом, однажды настигают тебя около подъезда и паззл в голове, до того разбитый, не вспоминаемый, как нерешенная и неприятная задача, складывается. И прошлое, которого, казалось, уже навсегда нет, вспоминается до запахов и наступает на тебя, как вязкая тишина после сильного взрыва.