— Вы помните, когда вы в первый раз услышали историю о Ное?

Даррен Аронофски. Когда мне было тринадцать, я написал о нем поэму[1]. И до сих пор помню ощущение страха, ужаса, которое у меня всегда возникало, когда я слушал эту историю. Я думал: «А если бы я не был достойным человеком и не попал в ковчег?» Я понял, что во всех нас есть греховность.

Когда историю Ноя рассказывают детям, ее преподносят как историю о хорошем человеке и его семье. Обычно не говорят о двойственности первородного греха. Я думаю, что завораживающая часть истории – содержащееся в ней противоречие: все мы – наследники первородного греха.

Ясно, что даже если вы согласны с тем, что Ной абсолютный праведник (на самом деле это не так, он добродетельный, что не означает добрый в теологическом смысле; добродетель – это умение найти баланс между справедливостью и милосердием), то почему в следующей истории (в Библии) о Вавилоне происходит новый акт разрушения мира? Для чего это? Какова была причина?

Для меня это самая впечатляющая часть. Это был урок. И поэзия, рисующая образы того, как всем нам был дан еще один шанс. Даже несмотря на грехи, на то, что Божья воля оправдана, Он находит сострадание. Это наказание за то, что ты делаешь, но мы унаследовали этот второй шанс. Как мы им распорядимся?

— Ваш подход к истории и к Ною поднимает такой мрачный вопрос: что это за Бог, если он может так поступить?

Даррен Аронофски. Мы построили весь фильм вокруг этого вопроса. Момент, когда «раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце Своем», для меня самый драматичный момент во всей истории. Только подумайте: это четвертая история в Библии. Вы прошли от сотворения к первородному греху, к первому убийству и потом «перепрыгиваете» к моменту, когда все совершенно перемешалось. Мир стал безнравствен. Безнравственность во всех наших мыслях. Насилие против человека и против планеты. И это было так скверно, что Он решил разрушить всё, уничтожить свое создание. Мы дали образу Ноя это развитие, рефлексию, понимание: он осознает, что натворил человек, он хочет справедливости и с течением фильма учится состраданию. Думаю, Фома Аквинский так и понимал праведность – как баланс между справедливостью и милосердием.

Мы с Ари Ханделом, моим соавтором, рассуждали как родители: если ты слишком требователен к ребенку, ты разрушишь его своей строгостью, но если слишком мягок – можешь его испортить. Найти этот баланс и есть задача хорошего родителя. Нам было интересно проследить эту эволюцию образа героя.

— Может быть, это и делает Ноя праведником: он отражает в каком-то смысле то, что происходит и в Божием сердце?

Даррен Аронофски. Конечно. Можно посмотреть и с этой стороны. Потому что Ной ведь просто делает то, что ему говорит Бог. И мы понимаем: они были эмоционально связаны. Что отыгрывается в конце истории, когда Ной начинает пить. Это важная вещь, об этом не говорят в католической школе, верно? Что нам с этим делать? Как объяснить? Для меня было очевидно: то, что герой запил, связано с чувством вины – вины выжившего. Или с бременем любой другой вины.

Начать так пить – не просто напиться, а настолько, чтобы забыть о своей наготе, рассориться со своими детьми и проклясть их… Кстати, это ведь еще и первое упоминание вина в Библии, что невероятно важно как подсказка к пониманию всей истории.

«Ной»

— Вы и Ари Хандел потратили много времени на исследования библейских текс­тов. Кажется, в молодости вы посещали еврейский университет ортодоксального иудаизма?

Даррен Аронофски. Это старая новость из Википедии. На самом деле я провел там два дня, когда много лет назад был в Израиле, – просто потому, что у них была свободная комната. Отсюда пошел слух, что я был студентом. Совсем нет. Я учился в обычной школе в Бруклине и получил самое элементарное еврейское образование, скорее общекультурное. Таким, какой я есть, меня сделали Бруклин и Нью-Йорк.

— А библейские и теологические исследования, предпринятые для фильма?

Даррен Аронофски. Гораздо интереснее смотреть на эту историю не только как на библейскую, но и как на мифологическую. Тогда можно избежать споров о правдоподобии и буквальности. Когда вы рассуждаете об Икаре, вы не говорите о перьях и воске, о том, как крылья прикреплялись к телу, о том, как это возможно с физической точки зрения. Нет. Вы говорите о том, как высоко он взлетел, преисполненный гордыни, и как она уничтожила его. Вот послание, в котором есть сила. Но когда вы говорите о мире до Всемирного потопа, когда люди жили тысячи и сотни лет, когда не было радуги, когда гиганты и ангелы гуляли по планете, когда мир был создан за семь дней, когда люди обнажались без стыда, – вы говорите о вселенной, где реализм невозможен. Вы входите в мир фантастики. Левиафаны в морях. Это совершенно другое понимание мира, и это нормально. Это не опасно.

Неверующие говорят: «Нельзя взять каждой твари по паре со всего мира, они никогда не поместятся в ковчег. Это невозможно». Но это как раз неверный довод, понимаете? А есть другие: «Это возможно силой и милостью Бога». Если посмотришь на эту историю как на миф, на легенду, на поэзию, тогда сможешь понять, кто ты и каков твой мир.

Я думаю, что после потопа и после Вавилонской истории Библия стала более историчной. И что сюжет про Авраама – уже история, и что история Моисея – это, в общем-то, свидетельство о восстании рабов. И, конечно, Иисус жил уже в недавней истории.

— Не быть дословным не значит умалять силу библейской истории…

Даррен Аронофски. Конечно. Она вдохновляет всю историю. Если вы делаете фильм про Одиссея, вы же не вырезаете Циклопа только потому, что он не существует. Он один из самых интересных персонажей. Как его напоить и ослепить… Там есть идеи, которые что-то значат и заставляют рассказывать этот сюжет снова и снова. Сила в том, чтобы превратить сюжет в миф, в легенду.

— Но и «документальное» кино вы не собирались делать.

Даррен Аронофски. Это и невозможно. Невозможно ведь представить, что это были за времена. Важно, что вы ничему не противоречите, вникаете в каждое слово, в каждую фразу и пытаетесь понять самую суть, вдохновиться и превратить всё в образ-квинтэссенцию. Это и есть цель.

Я, разумеется, не хочу сравнивать себя с Микеланджело, я боготворю его, но – вы смотрите на Сикстинскую капеллу, когда их пальцы почти соприкасаются в момент творения… А ведь в Библии это описано совсем не так. Там не было этого момента, когда пальцы соприкасаются, как в «Инопланетянине». Но Микеланджело так решил это изобразить.

Мы рассматриваем произведения искусства, посвященные теме Ноева ковчега, изучаем тысячелетнее религиозное искусство в храмах – там нет адекватного изображения ковчега с правильными пропорциями, как это описано в Бытии. А ведь это один из самых точных моментов, цифры очень важны для истории, поэтому они там есть. И это не такая уж сложная проблема – изобразить ковчег в согласии с пропорциями. Триста лет назад людям уже были понятны принципы построения. Даже две тысячи лет назад они были понятны, и все равно ковчег рисуют, как лодку.

— Это потому что Библия – живой документ.

Даррен Аронофски. Она и должна быть таковым.

— Как долго вы разрабатывали эту идею? Годы? Вы начали в тринадцать лет и так и продолжали?

Даррен Аронофски. Моя старая поэма… да, мы недавно ее нашли. Случайно. Мой сын интересовался бейсболом и бейсбольными карточками. И я подумал, что где-то они у меня были в старых коробках, пошел искать и вдруг нашел свой старый текст. Показал его Ари, и он сказал, что тематически моя детская история очень похожа на то, о чем мы говорим в связи с Ноем. О том, что зло живет в людских сердцах, и о том, что у нас всегда есть выбор и что мы будем с ним делать. О нашем втором шансе.

— И вы написали ее, когда вам было тринадцать?

Даррен Аронофски. Да, что доказывает, что человек формируется довольно рано. И победа в конкурсе[2] натолкнула меня на мысль, что я могу неплохо писать, что стоит этим заняться.

— Что это было за задание, вы помните?

Даррен Аронофски. Школа имени Марка Твена на Кони-Айленд, Бруклин. У нас была волшебная учительница. Она сказала: «Все возьмите ручку и бумагу и напишите о мире». Помню, как будто это было вчера. Это не была поэма в строгом смысле слова, наверное, стихотворение в прозе. Оно было написано за пятнадцать минут в начале урока.

— Что это был за урок?

Даррен Аронофски. Урок английского языка. Учительница также сказала: «Когда вы напишете вашу первую книгу, посвятите ее мне». Она была по-настоящему эксцентричной, оригинальной учительницей. Носила все розовое. У нее был розовый «мустанг», мы все знали эту машину.

Когда мы делали комикс про Ноя, меня спросили, не хочу ли я посвятить его кому-нибудь. И я сказал: «Конечно! Я хочу посвятить ее миссис Фрайд». Мои родители – школьные учителя на пенсии. И я попросил маму разыскать миссис Фрайд, если она жива. Мама нашла мою учительницу во Флориде, я послал ей электронное письмо, и миссис Фрайд ответила. Она не вспомнила меня, но помнила рыжую девочку, которая сидела рядом со мной. Я пригласил миссис Фрайд на съемки, она была этим очень взволнована, приехала на своем розовом «мустанге». И мы ее сняли. Она там в образе одноглазой старой дамы: когда Рассел Кроу идет через лагерь беженцев проведать зверей, она выскакивает и кричит: «Ты! Ты!» Это миссис Фрайд.

— Поговорим о древе жизни / древе познания, которое появляется в ваших фильмах.

Даррен Аронофски. Это очень мощный образ. Эти два дерева – то, что отделяет нас от божественного знания. Метафора того, как мы были отделены от царства животных. Ясно, что мы доминируем на планете. Ясно, что есть что-то, что в определенной степени отделяет нас от других млекопитающих. Это прекрасно описано через идею запретного плода. Понимание разницы между добром и злом – полпути к бессмертию. Я просто думаю, что это интересные и поэтичные метафоры.

— Как вы опишете свое духовное состояние сейчас?

Даррен Аронофски. Полагаю, такие вещи, как духовный мир, изменчивы. Думаю, верю. Точнее всего на эту тему я высказался в фильме «Фонтан», он, кажется, все суммирует. Для меня сложно найти слова, чтобы выразить такие тонкие субстанции, вот почему я занимаюсь кино, пытаюсь выразить идеи и ощущения через звук и образы, диалоги и характеры. Если люди хотят узнать, о чем я думаю, то они найдут это в моих фильмах.

— У вас есть какое-то общество, с которым вы себя отождествляете духовно, религиозно?

Даррен Аронофски. С большинством моих друзей мы разговариваем на одном языке, спорим, наблюдаем…

— Вашему сыну семь. Когда он посмотрит фильм, что хотели бы вы, чтобы он из него извлек?

Даррен Аронофски. Да, интересно… Он сказал мне недавно: «Ты знаешь, что человек – это единственное существо, которое убивает себе подобных не ради еды, а ради убийства».

Есть что-то в этой злонамеренности, в этом насилии и способности творить то, что мы творим. И для меня это такое ясное экологическое послание в Бытии. Первая вещь, которую сказали Адаму: охранять сад, заботиться о нем. А еще там говорится о том, как мы наполнили мир насилием. Разве не похоже на то, что происходит сейчас? И нам был дан второй шанс. По шкале добра и зла не важно, где вы находитесь: мы все знаем, что потоп грядет.

«Ной»

— Напряжение борьбы между добром и злом играет роль в вашей жизни?

Даррен Аронофски. Идея первородного греха – интересная история, которая помогает думать о том, что происходит внутри нас. Мы все знаем, что правильно, что неправильно, как поступать верно. И понимаем, в чем наш главный выбор.

— У вас в фильме есть вольности… Вы ждали возражений?

Даррен Аронофски. Если вы прочтете историю Ноя, она довольно прямолинейна. Ной просто строит ковчег и собирает животных. Но никак не показаны борьба, его усилия, чтобы построить ковчег, принять ответственность за всех тварей, за свою семью. И как же здорово было сказать: «Какая великолепная история!» Но как же мы поместим туда чувства?

— Звучит так, как будто вы не предвидели критику?

Даррен Аронофски. Многие говорили: «Что? Ной пьяный и голый? Да как ты посмел?!» А это есть в Библии. «Гиганты, гуляющие по земле? Падшие ангелы?»

— Надеетесь ли вы, что люди извлекут что-то полезное из этого фильма?

Даррен Аронофски. Моя работа, прежде всего, увлекать. Я пытаюсь делать фильмы, которые увлекали бы, были интересными, эмоциональными, динамичными.

Величие подобных историй в том, что они говорят, как искушение приводит к греху. Эта борьба с собой, греховным, – великолепная метафора нашей жизни, того, как мы живем каждый день. Все религии об этом.

Мы пытались драматизировать момент, когда Бог решил уничтожить все человечество. Боль этого решения, внутренняя борьба были безмерны. Перейти от создания прекрасного мира к тому, чтобы видеть, как он разрушается, и потом пойти на страшные вещи, чтобы попытаться начать все с начала… Что может быть мощнее, масштабнее и трагичнее?

Мы хотели почувствовать Его скорбь, напряжение и вложить эти чувства в Ноя, чтобы мы, люди, могли понять, что это за чувства. Для нас это должно стать точной метафорой того решения, через которое прошел Создатель. Но Он выбрал любовь! Он выбрал милосердие. Как и Ной… в конечном счете.

[1] Поэма «Голубь»
Зло было в мире. Смеющаяся толпа оставила глупца и его наполненный животными ковчег, когда начался дождь. Это было безнадежно. Человеку не было дозволено взять злую толпу с собой, но было разрешено забрать свою добрую семью. Дождь продолжился всю ночь, и вопли наполнили воздух. Ковчег был спущен на воду. Пока голубь не вернулся с ветвью, зло все еще существовало. Когда радуга прошла сквозь облака, смиренный человек и его семья поняли, что это означает. Животные со своими детьми разбежались свободно по земле. Туман разошелся, и засияло солнце. В воздухе был мир, скоро он проник и в сердца людей.
Он знал, что от зла нельзя спрятаться, так как зло и войну нельзя уничтожить, но также нельзя было уничтожить и мир.
Зло сложно остановить, и мир сложно начать, но радуга и голубь всегда будут жить в каждом человеческом сердце.

[2] Учительница Даррена Аронофски отправила его сочинение на конкурс ООН, в котором он победил. – Прим. ред.

Фрагменты интервью с сайтов:
http://www.theatlantic.com
http://www.washingtonpost.com

Перевод с английского Анны Закревской