Новый фильм «Да и да» содержит фирменные черты кинематографа Валерии Гай Германики: он обладает специфическим внутрикадровым и монтажным ритмом, внимателен к деталям, лицам, соблюдает особенную обрядность. Германика продолжает работать в локусе этнографии девичьих практик, ее кино – сатирическая лирика с элементом дразнилки, причем в новой работе задирает она не обывателей, а представителей богемы, вовремя не разглядевших уникальную творческую личность в инфантильной, но бесконечно преданной идее самоотверженной любви московской барышне.

Кислород

Валерия Гай Германика – автор последовательный, жесткий в отборе средств, склонный к изощренной игре на материале заурядном. Вербальный пинг-понг, дрожь влюбленности и всевозможные мелодраматические прелести в почти двухчасовом фильме о любовной связи молодых людей отсутствуют. Хотя фабульная канва являет собой классический образчик мыльной драмы. Учительница младших классов Саша (Агния Кузнецова) – особа весьма решительная. После того как брат запрещает ей курить в доме, где болеет отец (хотя в комнате героини наличествует балкон), девушка собирает вещи и устремляется к знакомому по интернет-чату художнику Антонину (он же Коля; актер Александр Горчилин), за несколько минут до этого подвергшему критике ее педагогическую деятельность. На вечеринку представителей современного искусства Саша забирается по пожарной лестнице. Репрезентируя символический проход в запретную зону, Германика выбирает вертикаль, явно наделяя этот путь наверх функцией постижения-преодоления патриархальной вертикали. Ее интересует атрибутика, поэтому в первой трети «Да и да» маскируется под полевое исследование: в кадре подробно воспроизведены забавы «творческой молодежи», как будто не связанные с драматическим действием. Дидактика совмещается с ритуалом: на квартирнике художники пьют, периодически спариваются между собой, ведут беспорядочные разговоры и репетируют назидательные речи «за искусство».

Для автора важно живописать пограничную зону, подчеркнуть мертвый язык, которым оперируют персонажи. «Я тебя не хочу, ты мертва. Родись же наконец!» – объявляет Антонин жаждущей ласки героине. И Саша решает доказать, что не все обыватели безнадежны, что есть еще на земле московской девушки, способные любить самоотверженно и безоглядно. Наутро она просыпается в постели художника, едва смутившись приходу недавней пассии Антонина. Далее, экономя экранное время, автор обращается к имитации брачных отношений: вскорости, заполучив штамп в паспорте, Саша принимается яростно тереть пол в кухне героя, по всей видимости, предчувствуя, что именно здесь состоится решающее в драматургии характера Антонина и в истории их взаимоотношений, а главное – в процессе ее инициации событие. Когда после неудачного опыта опохмелки с помощью урины у избранника отказывают почки, Саша решает пожертвовать свою. Но, как в волшебной сказке, перед ней открывается несколько вариантов помощи, самый безобидный из них – исцеление «живой и мертвой водой».

Однажды в ночи девушка отчаянно пьет горькую и берется за краски. Так рождаются картины, разумеется, шедевры, наиболее выразительный из них – рыжая собака (один из постоянных в комплекте мотивов режиссера). И мастер-класс на тему жизни с творческим человеком постепенно приобретает черты краткого курса творческой жизни. При этом Александра движима инстинктом сродни материнскому: она продает не только свои работы, но и пристраивает в добрые руки картины возлюбленного. Впрочем, деньги на лечение оказываются уже ненужными: художник внезапно исцеляется, и, кажется, пару ждет счастливое будущее. Но, поскольку Саша обрела дар живописца, традиционного мелодраматического финала зрителю не предлагают.

«Да и да»

В мире Германики нет смерти, нет насилия. Ее девочки всегда стремятся интегрироваться в патриархальную иерархическую систему, заслужить мужское одобрение. И если героиня Китон в фильме Брукса искала удовольствий, героиня Кузнецовой – исцеления от уныния. Самоубийственное поведение в «Да и да» характерно для мужчин. При этом сердечные муки Антонину неведомы, он обречен исключительно на мочеполовые неприятности, зато Саша – значительно более зрелая рядом с ним и физически, и ментально – призвана явить оплот нравственности, пример самоотверженности и находчивости. Однако нескрываемая отзывчивость художника к женским (и непротивление мужским) телам вызывает у Саши отторжение, провоцирует разрыв отношений. Таким образом, рассказ о мифическом возлюбленном, который лежит в основе «Да и да», приходит к логическому и в данной художественной системе безусловно счастливому финалу.

Гендерные роли в «Да и да» традиционны: Она самоотверженно делает бутерброды, покупает водку, выгуливает собаку, прибирает квартиру, лечит Его. Он – вдохновляет ее, а в финале разыгрывает беспроигрышный сюжет: «Я тебя люблю». – «Я тебя тоже... нет». Повествуя об инфантильном поколении, Германика уже только иронична, не беспощадна. Название «Да и да» посему отсылает не к дадаистам, а к традиции формульных надписей, идее тайнописи, особенно востребованной в подростковой субкультуре и к заклинаниям: «Красивая и мощная...» – «Да… да» – такой диалог-аффирмацию Антонина и его приятеля в полусне слышит Саша. Героине и автору важно вовремя ­услышать похвалу, чтобы продолжить игру.

Дочки-матери

Валерия Гай Германика, к счастью, не щадит актеров, но, к сожалению, презирает персонажей, как обитателей своего недавнего, видимо, не очень приятного прошлого. Как в детско-юношеском фольклоре, жанровые поля ее фильма перекрещиваются. Предельно простой сюжетный замысел дрейфует под напором энергетики, стремления вгрызться в лица и запечатлеть фрагменты обнаженных тел (оператор Всеволод Каптур), подстраивается под разные ситуации, в данном случае – под эмоциональный опыт автора. Срок годности режиссер обозначает сама: «Это о том, что было пережито мною два года назад». «Да и да» – скоропортящийся продукт.

Цветовые пульсации, возникающие при совместной жизни главных героев, призваны отразить особенный взгляд на мир влюбленных людей. Управляющим монтажным обликом фильма становится кадр со свернувшимся на смятых простынях в позе эмбриона Антонином. Чаще всего девушка спит с избранником, обняв его сзади. В финале похожим образом ее обнимает мать: склоняется, чтобы признать талант заново обретенной дочери. Семья здесь – оплот, близкий сердцу предел. И то, что кажется плотью фильма, – лишь слегка покалывающая, тонкая, как цыплячья кожа, глазировка, лопающаяся в финале от обилия украшений, чтобы обнародовать крепкую жанровую прослойку. Аналогами «уголочков» с дорогими сердцу хозяйки рукописной тетради адресами в «Да и да» служат рассыпанные по фильму респекты (камео Александра Виноградова, Владимира Дубосарского, Сергея Пахомова, Сергея Кагадеева), фрагменты песен поп-рока, поцелуйчики, признание в любви Германике в одном из паспортов Антонина, рисуночки, анимационные вставки, тема бегущей с волками к освобождению девы, разворачивающаяся в клип на песню Вадима Самойлова с аллюзиями на «Антихриста» Ларса фон Триера. В начале отношений Антонин, объясняя Саше смысл бытия, набрасывает на смятом листке крохотные фигурки, но в доме возлюбленного девушка вовремя не нашла лупу, чтобы расшифровать сие тайное послание. И лишь окончательно созрев, она обнаруживает в этой пиктограмме разновозрастных персонажей – семью, о которой тайно тосковал ее друг сердца. Александра безжалостно сжигает это признание Антонина.

Развязка координирует «Да и да» с первой полнометражной работой Германики «Все умрут, а я останусь». В идеологии фильмов много общего, но в «Да и да» не остается места для социальной аналитики. Школа необходима лишь для затравки сюжета, чтобы отметить территорию обывательских ценностей, которую героине предстоит на время покинуть. Ученические тетради исчезают из ее рюкзака после первого загула бесследно. Зато татуированный пенис главного героя с самого начала заявлен в качестве пресловутого ружья, которое висит, чтоб однажды непременно выстрелить. И выстрелить, как водится у Германики, не «холостыми». «Да и да» – не сказка, но «быличка» – псевдодокументальное повествование о некогда случившемся с рассказчиком мистическом событии.

«Да и да»

Начиная с «Краткого курса счастливой жизни» Германика демонстрирует тягу к бытописанию. Но, очевидно, именно формат многосерийного фильма определил успех и выразительность предыдущей истории о поисках любви в большом городе. Гибкая структура достраивалась, замысел усложнялся за счет привлечения дополнительных мотивов и блестящих актерских работ. Экранизация же обывательских представлений о богемной тусовке в «Да и да» не позволяет режиссеру выйти за пределы конкретной личной истории, требует включения фильма в «обрядовый контекст», в поле паратекстов – интервью, презентаций, информации о любовных разочарованиях Германики и о родителях исполнительницы главной роли. Диалоги фильма и авторские комментарии, споры о нем фанов и неприятелей сопрягаются с традицией дразнилок, заклинаний, подростковых обрядов, ритуального почитания.

Формальные признаки у Германики обычно доминируют над семантическими. Улыбка бога – это анимация, чувства заменяются картинками. Валерия всегда питала тягу к пост-языкам, кличкам, но в значительно меньшей концентрации в «Да и да» представлена ее страсть к языческому. В нем превалирует прагматика назидания, кодифицирование нормативного поведения. Мораль истории очевидна и банальна: героиня награждается необычным даром за смирение и отзывчивость. Градус назидательности киновысказывания высок, однако относительно безопасное существование героев фильма лишает историю экзистенциальных коннотаций, превращая ее в бытовую сказку.