Практически во все времена медиа используются в качестве важнейшего инструмента манипуляции общественным мнением, ключевого фактора мобилизации граждан против внутренних и внешних врагов. Сливаясь с государством, они достигают своего могущества, а затем теряют своих зрителей и читателей. Кто несет ответственность за стремление стать монополистом на рынке СМИ — этому была посвящена дискуссия «Медиа на службе государства», организованная в марте этого года Фондом Егора Гайдара.

Основные докладчики — Даниил Дондурей, главный редактор журнала «Искусство кино», Андрей Архангельский, редактор отдела культуры журнала «Огонек», Александр Бикбов, заместитель директора Центра современной философии и социальных наук философского факультета МГУ. Модератор — Кирилл Мартынов, редактор раздела «Мнения и комментарии» «Новой газеты».

КИРИЛЛ МАРТЫНОВ. Лет пять-семь назад считалось хорошим тоном говорить, что Интернет освободит нас от всех проблем, демократизирует российское общество, другие национальные и наднациональные образования во всем мире, приведет к рефлексивному, критическому мышлению. Многое по этому поводу было сказано, был оптимизм, однако в последний год мы фиксируем откат от этой установки. Видим, как новые медиа так же прекрасно, как и старые традиционные, используются для того, чтобы навязать обществу какую-то одну «правильную» монологическую точку зрения на вещи.

В 2015 году в России мы легко можем поверить в то, что медиа представляют собой нечто могущественное, что СМИ могут влиять на настроения людей, мобилизовать их на некие поступки или выказывание готовности их совершения. В этом смысле медиа существуют как некая четвертая власть, даже если первые три мы умеем фиксировать с некоторым трудом. Вопрос: как долго медиа могут и будут служить государству, власти, что в этом контексте происходит с нашими надеждами на Интернет? Можно ли найти выход из сложившейся монологической медийной ситуации? Как медиа были рекрутированы на службу государства, как зрители телеканалов стали виртуальными бойцами в информационной войне? Проблемы эти связаны не только с телевидением, но и с другими медиа.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Мне кажется, что мы в своем понимании медиа, и в первую очередь телевидения, изначально недооцениваем реальные функции и воздействие этого, на мой взгляд, основного производства современного мира. Среди целого ряда уникальных и неотрефлексированных особенностей российской культуры – ее табуирование знаний о самой себе. Это свойство чрезвычайно креативно, порождает множество неформальных практик и творческих технологий.

Сначала хочу обратить ваше внимание на один парадокс, на мой взгляд, доказывающий эту гипотезу. Как вы знаете со слов много раз здесь выступавшего директора «Левада-центра» Льва Гудкова, в январе 2014 года 27 процентов граждан России были готовы проголосовать в ближайшее воскресенье за президента нашей страны, а уже осенью минувшего года – 84–86 процентов. Я не обсуждаю причины этого решения, но оно, безусловно, было обеспечено телевидением. Оно действовало потрясающе – мощно, настойчиво, эффективно, во многом перезагрузив весь контент нашей страны. Продемонстрировало, что способно делать фундаментальные трансформации. А вот все рассказы про Интернет, надежды, с ним связанные, из того разряда событий, о которых предупреждал великий Чехов: «Пройдет еще немного времени, каких-нибудь двести-триста лет… народятся люди, которые будут лучше вас...»

Телевидение с точки зрения затрат времени – основной вид деятельности граждан нашей страны. Оно занимает первое место среди пятисот занятий, фиксируемых социологами. Намного больше, чем вся занятость населения в народном хозяйстве или наше непосредственное общение в семье.

Один показательный парадокс. Можно было бы предположить, что такая безмерно эффективная работа будет оценена государством. Телевидение должно было бы получить за нее какие-то бонусы. Вы, надеюсь, знаете, что это одна из немногих сфер, где государство практически не платит за продукт или услуги. Только за доставку сигнала в Восточную Сибирь, на Сахалин, Камчатку, Дальний Восток и в маленькие города с населением меньше 100 тысяч. Но за свою работу в прошлом году телевидение было буквально наказано тем, что на 25 процентов уменьшилось его финансирование и на 7 процентов – финансирование доставки сигнала в провинцию.

Позволю некорректную ироничную ассоциацию: это как если бы Иосиф Виссарионович позвонил маршалу Жукову после Берлинской операции и сказал: «Вы уж, Георгий Константинович, как-то обойдитесь своими собственными ресурсами, за счет довольствия генералов, вагоны вам предоставим вывозить немецкие трофеи. Сами разберитесь с финансированием». Главный государственный чиновник, основной докладчик по этой теме, заместитель министра связи Алексей Волин сказал, что телевидение является всего лишь сферой информационных услуг и должно жить по средствам, как любой другой элемент бизнеса, – за счет рекламных поступлений. Нам объясняют, что это как изготовление памперсов или автомобилей.

Вот поэтому и нет независимых экспертов ТВ, аналитиков. Это та самая культурная ловушка, из-за которой я не могу найти и пяти специалистов, способных объяснить, почему еще три месяца назад у нас украинским делам были посвящены шесть из семи новостей, а после «Минских соглашений–2» – всего лишь четыре. Кто это делает? Почему за год примерно в 12 раз увеличили объем политических ток-шоу? Почему всю другую содержательную продукцию увели после 23:30?

Видимо, контент-перезагрузка связана с созданием атмосферы мобилизации. Мы знаем, что главные политические понятия – «национальный интерес» и «суверенитет». Вы когда-нибудь слышали хоть одну дискуссию на эти темы? Люди сами должны понимать, что это такое. Это чрезвычайно интересная работа – и невидимая – по сохранению феодального типа восприятия реальности – все то, что с нами делает телевизор.

Вот по телевизору уже давно запрещено критиковать советскую власть и соответствующий ей тип сознания. Приведу пример. Можно ли себе представить, что в 1937 году где-нибудь после 30 июля, после знаменитого постановления ЦК ВКП(б), с которого начался террор, до ноября 1938 года, когда уже 1,5 миллиона арестовали и 760 тысяч убили, – и в это время люди могли бы хорошо говорить о Николае II и царской системе? Можно себе это представить? А это сейчас делается.

Мне не нравится понятие «пропаганда». Это, в сущности, желание уйти от проблемы. Каждый более или менее либеральный журналист скажет: «Это пропаганда» – и ему кажется, что он тем самым на все ответил, оценил, понял. Но ТВ – это мощнейшее, уникальное, многоуровневое, невидимое производство массовых представлений о реальности. Принято называть все это пропагандой. Но пропаганда – всего лишь продвижение. Полтора миллиона человек, вышедших во Франции после январского расстрела редакции сатирического журнала, – это тоже пропаганда. Вот мы произнесли «пропаганда», и нам кажется, что разобрались в том, кто, зачем и как продвигает официальную мировоззренческую доктрину. Моя гипотеза: именно культура запрещает заниматься анализом того, как это устроено, чтобы это все сохранилось.

Дэвид Элтейд, который ввел понятие «формат», рассказал человечеству в 1959 году о том, что никакой «сырой» реальности больше нет. Реальность всегда была и есть «вареная». Эти все обманки – утверждения «мы вам показываем то, что есть, что происходит на самом деле». Как только человек взял камеру – все становится отформатированным. На множестве уровней. Очень важно осознавать, просто знать технологии того, как это делается. Профессионалы прекрасно знают, как надо это делать. Но сами эти цеховые технологические практики не рефлексируются.

Одна из них – «контроль за повесткой дня». Есть специалисты – я их называю «смысловики», – которые из всего новостного потока выбирают то, что будет страна в этот день переживать, обсуждать, что будет невероятно умножено, сфокусировано, а что – спрятано, исключено. Вы ведь никогда не найдете на нашем ТВ сюжеты о жизни в Абхазии, Южной Осетии, Приднестровье. Вам всерьез никогда не покажут Грозный, потому что там идут мощнейшие процессы, след которых мы увидели недавно – в миллионной демонстрации в городе с населением в 283 тысячи человек. Что этим хотели сказать – нам и миру? Что это за жест, почему Россия – центр мусульманского мира? Эти серьезные вещи обсуждаться в эфире не будут.

Контроль тут самый разный. Будем ли мы, к примеру, переживать такую умопомрачительную тему, с которой в российской культуре многие столетия спокойно справлялись, как гомосексуальные отношения. Вдруг она становится важной, переживается каждой бабушкой, которая даже никогда не слышала, что это такое. Тем более и не понимает природы этого явления. Нам объясняют, что это фашисты навязали соотечественникам нетрадиционные отношения.

Сюжеты, события – это производство, ежедневная работа. Вот сейчас мы будем за чашкой кофе в своих квартирах, на днях рождения обсуждать поведение Коломойского или просьбу братьев Михалковых о госкредитах. Но при этом не будем переживать о 151 миллиарде долларов, вывезенных российским бизнесом из родной страны. Мы не имеем права увидеть на российском телевидении дискуссию по поводу недоверия бизнеса к политической власти. Возникает, таким образом, совершенно определенная картина мира.

Одни и те же участники ток-шоу переходят в рамках своих ролей с канала на канал. Недавно я хотел сказать либеральному Борису Надеждину: вы ведь должны понимать, что вас используют, чтобы укрепить альтернативную – вашей – точку зрения. Для того чтобы уважение к Сталину поднялось за примерно восемнадцать лет с 21 до 57 процентов на конец 2014 года, нужно было пятнадцать лет рассказывать, что он был чудовище и пожиратель детей. Но делать это следует в определенной доле, в определенное время, в определенных программах. Тогда люди начинают доверять. Сейчас от 53 до 57 процентов граждан РФ считают сталинский вклад в национальную историю положительным, а 45 процентов – что террор оправдан последующими достижениями СССР.

Не менее важна и однозначная интерпретация происходящего. Это связано не только с цензурой или с тем, что российское телевидение утаивает от граждан нашей страны. А часто с тем, о чем мы даже не догадываемся. К примеру, на Украине 24 области, но рассказывается исключительно о двух. А что в остальных происходит? Там фашистов обожают или нет? Что происходит в Кривом Роге или в Черновцах? Как относятся примерно 37 миллионов этнических украинцев к тому, что с ними в последнее время происходит? При этом украинские новости идут уже пятнадцать месяцев, каждый день, многие сотни часов. Это простые вопросы.

Еще одна техника – эмоциональное усиление. Российский зритель воспитан на сериалах. Он без сильных страстей, крови, надрыва ничего воспринимать не будет. Если персонажи предлагают в сценарии сложные картины мира, никто их у нас даже в час ночи не поставит в сетку. Все события, с которыми зрители должны идентифицироваться, начать переживать, обязаны иметь мощную эмоциональную окраску. Репортажи с Майдана обязаны включать горящие «коктейли Молотова», картинки, доказывающие, что там всю прошлую зиму была резня и кровавое месиво. Только сильная эмоция включает запущенный на этом топливе механизм морального отторжения.

С одной стороны, мы ждем войны и, по данным ФОМа, 48 процентов не исключают повторения террора масштабов 1937 года, а с другой стороны, 66 процентов утверждают, что любят украинцев. Это что за сознание? Как это может уживаться? Действуют какие-то сложные и довольно шизофренические смысловые постройки. Правда, сейчас, по последним данным, народная готовность воевать с Украиной уменьшилась.

Про имперские архетипы ничего не буду говорить, потому что мы все уже стали свидетелями того, как из празднования семидесятилетия Победы изъят элемент, связанный с тем, что так обожала советская власть, рассказывая об ужасах войны. Нас десятилетиями воспитывали на заклинании: «Лишь бы не было войны». Эта фраза теперь вообще исключена из объяснительного обихода. Тотально.

Отказ от когнитивных диссонансов – совсем не простой механизм. Последние двадцать пять лет воспроизводился важный принцип, согласно которому мы находимся в какой-то либеральной парадигме. Теперь она куда-то исчезла. Так же, как с выращиванием «сложных» людей. Сначала их было 20 процентов, потом десять, сейчас – меньше шести. Количество людей, способных смотреть сложные фильмы, обсуждать, переживать по поводу разного рода депрессий, уменьшилось вообще до 2 процентов, и это очень опасный симптом. Значимого национального когнитивного диссонанса теперь нет.

Журналисты не в состоянии заменить аналитические исследования этого производства смыслов. Это серьезнейшая проблема. Мы должны перейти в эру интеллектуального волонтерства, поскольку мы ничего не сможем поменять в нашей жизни, если эта проектная работа не будет производиться. Финансировать ее никто не будет, потому что она опасна для власти.

Если мы хотим, чтобы с нашей страной что-то нормальное происходило, интеллектуальное проектное волонтерство – это единственное, что я вижу перспективным в современном мире. Это куда более перспективно, чем защищать свое непонимание происходящего понятием «пропаганда».

АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ. Я буду более практичен и сознательно попытаюсь дать менее общий взгляд, потому что Даниил Борисович точно и универсально представил общую картину. В двух словах опишу суть моих измерений. Я решил пойти на интеллектуальный эксперимент. С марта предыдущего года слушал прогосударственные радиостанции: «Комсомольская правда», «Говорит Москва», «Вести FM» и РСН, а также Business FM.

Меня интересовали прежде всего совпадения. Даниил Борисович точно заметил, что даются некие смысловые установки. Это поразительный феномен.

Возьмем новость с тем же Коломойским. Казалось бы, какой-то конфликт с губернатором и бизнесменом в соседней стране. Представьте себе: нечто подобное, например, происходит в Турции или Молдавии. Мы никогда не услышим об этом, потому что это локальная проблема. В течение пятнадцати месяцев нас каждые полчаса информируют про Украину. Фактически мы там живем. Какая-то одна новость циркулирует в течение двух-трех дней на всех станциях примерно в одной и той же последовательности с одними и теми же формулировками. Тут я фиксирую нечто, для чего у меня не хватает рационального языка.

Хайдеггер нас учил, что бытие мы можем поймать, уловить в оговорках, провалах, каких-то лакунах. В этом смысле пропаганда иррациональна, потому что важнейшую роль все-таки играет настроение или страсть: практически невозможно убеждать по принуждению. Не согласен с расхожим представлением, что люди говорят то, что их призывают говорить – за деньги. Думаю, что тут все устроено сложнее, происходящее они как-то по-своему себе объясняют. Они верят или хотят верить в то, что говорят. В водопаде однообразных новостей про Украину поражает то, что многими владеет какая-то внутренняя общая идея, о которой не говорится вслух, прячется детский инфантильный мотив: «Украину ждет скорый крах, весь мир ждет скорый крах». Пожелание: «Когда же наконец это случится?» С рациональной точки зрения это для меня необъяснимо.

У Адорно в «Исследовании авторитарной личности» я нашел очень точное описание еще одного феномена, который ученый называет подмигиванием. Радио гораздо более сложная вещь, чем телевидение. Не настолько тотально и однообразно. Радио – это телевидение для умных. Оно не так монологично. Там допускаются более сложные и хитрые приемы, а главное, есть прямая связь со слушателем. Радио, каким бы оно ни было прогосударственным, не может отключить слушателя, а значит, есть живая реакция, то есть возможные проговорки, что-то неконтролируемое. Наблюдать за ними интереснее.

Адорно пишет о том, что впрямую какие-то важные вещи часто не говорятся. Это и есть момент вовлечения слушателя в тайный заговор, создание интриги, атмосферы, притягивающей слушателей, намагничивающей их. Этот феномен довольно новый – пропаганда овладела им в течение последнего года. Вся государственная машина создания официального контента научилась подмигивать. Что самое поразительное, огромная многомиллионная аудитория тоже научилась участвовать в игре в подмигивание. Люди за год выучили язык недоговорок, язык жестов. И эта атмосфера общего заговора – мы о чем-то знаем, о чем не говорим впрямую – создает дополнительный эффект для слушателя: теперь он состоит с радиостанцией в некоем сговоре. Это же всегда очень приятно, льстит тебе, когда вы оба – ты и твой собеседник – о чем-то догадываетесь, разговариваете друг с другом на языке намеков, но всегда понимаете, о чем идет речь.

Мы задаем вопрос: откуда эта милитаризация сознания, это прямое и косвенное восхищение войной? Абсурд. Как может восхищаться войной человек, чей дед или отец воевал? Наша страна пережила страшную, чудовищную войну. Как это возможно, что она вообще может иметь какие-то положительные коннотации? Надо сказать, что наше телевидение и кино очень сильно постарались, поработав над этим вопросом в минувшем году.

Даниил Дондурей давно обратил внимание на то, что у нас нет ни одного сериала о работающем человеке, о бизнесмене, который заработал честно деньги, о человеке, который, условно говоря, растит сад. Практически нет гуманистической подкладки под ценность труда. Есть драматургические сопли на тему семейной жизни – развод, ушел, пришел, бросил, изменил, но это тоже жизнь а-ля «Малахов плюс». Но никакого разговора о естественной жизни в сериалах нет.

Я переключился на сериалы, потому что они на 80–90 процентов в течение минимум десяти лет были о силовых действиях, о спецслужбах, о войне. Количество продукции на эту тему сейчас несопоставимо по качеству даже с продукцией 1970-х годов, потому что постепенно из этого сериального потока вымылось – от слова «вымываться» – какое-то объяснение, ради чего была война. Постепенно из темы Великой Отечественной войны улетучился смысл. Появился мотив самоценности войны как наилучшего инструмента решения проблем. Силовое их решение воспринимается как единственно возможное.

У нас слово «патриот» чуть ли не совпадает с «военным». «Патриотизм» равен понятию «военное кино» или «военный сериал». Милитаризация сознания – это готовность к войне, представление о войне как о естественном. Адорно пишет об этом в «Исследовании авторитарной личности». Он предлагает определенную градацию тоталитарных типов, рассматривает их как естественное продолжение политики.

Зерна милитаризации были заложены задолго до 2014 года, и я почти уверен, что режиссеры, продюсеры, актеры, которые участвовали во всем этом, естественно, действовали без всякой задней мысли, не подозревая, что могут существовать какие-то негативные последствия. Поскольку в большинстве своем там отсутствует какое-либо представление об исторической и этической ответственности. У наших авторов практически нет представления об этической ответственности за то, что они делают, за то, как их продукция будет интерпретирована, воспринята. Сериалы и фильмы подготовили такой тип сознания – восприятие войны как чего-то естественного. Человек ведь должен безмерно ценить мирную жизнь. Откуда берется отношение к войне как к чему-то родному, естественному?

Если мы спросим себя, почему так все случилось, то придем к выводу, что на место военной этики, которая была при советской власти, фактически не пришла мирная, которая должна была появиться после 1991 года. Не сформировалась практика малого дела – достижение малых целей, движение шаг за шагом… И когда человек пытается на что-то опереться, самым прочным и знакомым оказывается военная этика. Эстетизация войны дала неожиданную реакцию – человек вдруг обнаружил, что ничего нет роднее войны как способа решения определенных проблем.

Интересно, что радиостанция Business FM начинала как независимая, но впоследствии ее повестка по теме Украины почти полностью совпадала с прогосударственной. Это к вопросу о частном СМИ, о том, что его приватность может спасти от пропаганды. Ничего подобного, это еще одна иллюзия, с которой пришлось попрощаться. В конце концов мы убеждаемся, что все зависит от внутренней этики журналиста, от опоры на универсальные ценности.

КИРИЛЛ МАРТЫНОВ. Есть стандартная тема – травма войны. Кто у нас травмирован войной? Люди, которые воевали, дети, которые это все пережили, блокадники в Ленинграде. Но в силу того, что это такое центральное событие, к которому постоянно возвращается коллективная память и государственная пропаганда, травма войны сейчас раскрывается. Возникает ощущение, что мы еще не повоевали, не смогли пока попасть на фронт.

Если связывать это с радио, у меня здесь ощущение, схожее с тем, что говорит Андрей Архангельский. И у меня есть друзья, с которыми мы разбросались по разные стороны то ли баррикад, то ли чего-то за последний год уже более военизированного. И есть какое-то рациональное объяснение – люди на квартиру хотят заработать, работают на государство, зарплату получают, ипотеку оплачивают. Но мне кажется, что есть еще какая-то в этом страсть, связанная с «военной правдой».
Около полугода назад меня по ошибке пригласили на РСН Габрелянова, а там был прямой эфир, на чем вы не сделали акцент. Они ждали, что я буду какие-то, с их точки зрения, правильные вещи говорить о том, что мы сейчас пойдем бить фашистов. В конце возникла публичная истерика, ведущий меня обвинял в том, что я лично мальчишкам из «Беркута» выдавливал глаза на Майдане. Очень серьезное было столкновение. Ведущему РСН было очень важно обвинить меня в этом.

АЛЕКСАНДР БИКБОВ. Я услышал в двух предыдущих выступлениях о том, что в российских СМИ произошли драматические изменения, которые определили смену повестки, а также самого способа обращения к аудитории. С моей точки зрения, СМИ изменились крайне незначительно, но эти сдвиги произвели ошеломляющий эффект. Для начала хочу задать вопрос: являются ли государственные СМИ действительно таковыми? Это ключевой вопрос.

Если мы посмотрим на то, каким образом происходит управление СМИ, то обнаружим, что уже не осталось государственных СМИ в чистой форме, когда все решает бюрократический аппарат и прямая возможность смещать редакторов по звонку из администрации президента, оперировать повесткой дня и т.д. Существует несколько процессов, которые восходят к гораздо более ранним структурным сдвигам, точно так же, как и приватизация государственных СМИ, которая оказывается более удобна для ведения сегодняшней пропагандистской работы, чем модель, основанная на якобы послушном, а на самом деле основательно сопротивляющемся бюрократическом аппарате.

Одна из хороших иллюстраций этого тезиса – упомянутые сокращения госфинансирования как гостелеканалов, транслирующих проправительственную повестку, так и больших редакций СМИ вне зависимости от их политической ориентации. Отказ журналистам в гарантиях на продолжение деятельности, на оплату отпуска, компенсацию при потере трудоспособности и прочих несчастий, вполне себе частых в современном профессиональном мире, – это и есть один из главных и крайне эффективных инструментов прибавления страсти журналистскому высказыванию. В то время как их увольняют, а редакции сокращены по сравнению с ноябрем 2014 года на 10–20 процентов, те, кто остается, работают с удвоенным огоньком и лояльностью. И здесь в некотором смысле не важно, какую сторону в политическом состязании занимает то или иное СМИ.

Если мы посмотрим на опыт других обществ, на то, как работают СМИ во Франции или США, то обнаружим, что кружение одних и тех же новостей по медийной повестке наблюдается и там. Во многом этот эффект уже был проанализирован, в частности, французским социологом Пьером Бурдьё, который в конце своей жизни занялся анализом медиа. Он показал, что этот круговорот обязан не прямому политическому давлению, а коммерческому состязанию за аудиторию. А поскольку наши медиа коммерциализированы в некотором смысле до предела, это тот самый международный эффект, который они наследуют не из прямых взаимодействий с политическими центрами власти, а просто из-за перебоев с финансированием. Они вынуждены бросаться в разного рода авантюры. Попытки подать ярче и убедительнее новость, которую уже обозначил конкурент, – один из эффектов взаимодействия информационной повестки.

Все эти процессы в гораздо большей степени связаны с характером российского капитализма, его современного этапа в медиасфере, действительно довольно сильно отличающего российские СМИ от международных. Так, к примеру, колумнистами газеты «Известия» становятся те, кто еще в 2000-е годы был обладателем маргинальных политических позиций и именно в этом качестве не допускался на основные медийные площадки. В июле 2010 года там появляется первый авторский материал Александра Дугина, в октябре 2011 года – Сергея Кургиняна. Шокирует ли вас газета? Пожалуй, не очень. С января 2014 года колумнистом становится известный националист Егор Холмогоров. Теперь вы читаете ее не от корки до корки, а в том смысле, что, не обращая внимания на ее основное содержание, как и раньше, делаете перепост в своем Фейсбуке какого-нибудь материала Егора Холмогорова и восклицаете: «До чего дошло государство!» Александр Проханов начинает публиковать авторские материалы в «Известиях» с марта 2014 года, и даже Эдуард Лимонов становится колумнистом с октября 2012-го.

Вместо колумнистов, которые раньше писали без огонька и без страсти, но при этом транслировали некоторый стертый, довольно плоский тип политического высказывания, приходят маргиналы, очень долго томившиеся в своих нишах именно потому, что выражают эту страсть с неприемлемым ранее националистическим, неофашистским или авторитарным душком. Можно проследить подобную эволюцию очень многих редакций и обнаружить, что те, кому ранее было отведено место только на каких-нибудь националистических сайтах, заняли теперь его на ключевых площадках и продолжают транслировать свои неонационалистические, неотрадиционалистские или околофашистские высказывания уже в рупоре официального СМИ.

Большинство тех, кто не читал «Известия», не смотрел телевидение или не обращался к проправительственным радиостанциям, так и не делают этого. То, на что мы обращаем внимание, – это как раз такого рода маргинальные проявления, и мы их усиливаем, это неизбежно. Мы их подкрепляем своим вниманием. Более того, мы можем видеть, что либеральные СМИ начинают реагировать на эти крайности в таком режиме, который фактически превращает их в партнера по диалогу отнюдь не с авторами центральных сюжетов по «скучным» вопросам сокращения пенсий, слияния школ, устранения штата больниц в Москве и регионах, которое на практике произошло уже несколько лет назад. А вот авторы, которые рассказывают нам о войне с огоньком и задоринкой, привлекают гораздо больше внимания, становятся мишенями контрпропагандистской журналистской работы. В целом это довольно опасная тенденция.

Здесь имеет смысл говорить не только о моральной ответственности, но и об аналитической: кому вы отвечаете, на что реагируете. Очевидно, что эффект согласования повестки в данном случае осуществляется уже не за счет трансляции лент новостных агентств, которыми занимаются все газеты или медиа, а того, что СМИ начинают напрямую отвечать радикальным пропагандистам, попавшим в центральные СМИ. Пример Александра Дугина оказывается здесь показательным, потому что, став колумнистом и автором газеты «Известия» еще до начала протестной волны, он предложил излишне радикальную националистическую и традиционалистскую повестку в связи с проектом «Русской весны» и Новороссии. В какой-то момент его просто исключили из числа привилегированных публицистов на разных медийных площадках, связанных с государственным и правительственным финансированием. И если посмотреть на ту же газету «Известия», то последний авторский материал Дугина датирован мартом 2014 года, после чего упоминание его имени носит преимущественно негативный характер.

Полагаю, это хорошая иллюстрация того, как работают частные СМИ, которые могут себе позволить выполнять заказы государства и делать это с гораздо большей эффективностью и в некотором смысле с меньшими обязательствами как перед бюрократическим аппаратом, так и перед своими владельцами. Для того чтобы правильнее противостоять эффектам этой пропаганды, нужно лучше представлять себе, каким образом она устроена. И не только морально, не только на уровне содержательного суждения, но и с точки зрения профессиональной механики.

КИРИЛЛ МАРТЫНОВ. Я попробую сформулировать вопросы в том же порядке, в котором мы выступали, и попрошу коротко прокомментировать то, что было сказано другими выступавшими, после чего мы предоставим слово слушателям.

В своей работе «Боулинг в одиночку» американский социолог Роберт Патнэм делал вывод о том, что общество в США атомизировано в негативном смысле слова. Это нигилистический индивидуализм, в частности, потому, что люди из офисов едут на машинах в свои дома, где запираются с телевизором, бутылкой пива и так проводят свой досуг. Многие авторы после этого посчитали, что Интернет что-то поменял. Есть замечательный технооптимист Клэй Ширки, достаточно знаменитый автор, который приводит в пример ту же Википедию и говорит о том, что это достояние всего человечества, созданное людьми в свободное время – когда они отключились от телевизора и у них появилась возможность сделать что-то в медиапространстве.

Почему люди так много смотрят телевизор и что можно сказать о том обществе, где просмотр телевизора является главной формой деятельности?

Почему нет тех самых медиааналитиков, хотя бы даже социологов? Если чисто в пропорциональном соотношении телевизор – это главное занятие россиян, то почему он так плохо исследуется?

И наконец: почему мы гордимся тем, что не смотрим телевизор и ничего о нем не знаем? Потому что там до 2014 или, может быть, до 2012 года ничего важного не происходило? В том смысле, что телевизор – это по направленности «Дом-2». Народу нужно какое-то пассивное развлечение, легенькая бытовуха. В 1990-е – какая-то чернуха, в нулевые – сериалы, реалити-шоу. Почему вдруг, нам так кажется, телевидение выпрыгнуло в последние несколько лет или даже в последний сезон как черт из табакерки? Почему у «Дома-2» появилось ружье?

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Дело в том, что люди всегда нуждаются в определенных картинах мира, особенно в моделях будущего, и телевидение уклонилось или, наоборот, делало именно эту работу особым нерефлексируемым образом. Людям все эти годы не предлагалось «светлое будущее», которым коммунисты так чудесно занимались какое-то количество времени. Недавно появилась мощная программа, связанная со «светлым прошлым». И это большая и серьезная идеологическая работа. Наряду с Русским историческим обществом, где попечителем является президент, создано очень важное и специальное Российское военно-историческое общество под председательством министра культуры Мединского. Его московский представитель недавно назначен руководителем департамента культуры Москвы. И все это чрезвычайно важно, потому что это абсолютно новая концептуальная идея, согласно которой в России не было трагедий, террора, темного прошлого.

А люди не могут жить без моделей будущего. Это одна из гипотез относительно причин того, почему Россия – абсолютный чемпион по подростковому суициду. Вы знаете, что у нас он в три-четыре раза выше, чем в любой стране Европы, включая Албанию, а в сравнении со скандинавскими странами – в шесть раз. У подростков нет представлений о будущем. Дети не получают их ни в школе, ни в семье, ни в телевизоре, нигде. Я на днях прочитал у Евгения Ямбурга, что детей в связи с юбилеем Победы одевают в военные камуфляжные куртки, они ходят строем, с удовольствием кричат речевки, вместо слов «фриц» и «фашист», которые десятки лет были главными в детских мальчишеских играх, сейчас используют слово «укры». Телевидение эту работу осуществило.

Судя по вашим убеждениям, есть телевидение государственное, есть частное и есть общественное. Ничего подобного в России нет. Когда мы предложили президенту Дмитрию Медведеву концепцию общественного телевидения, он спросил меня об этом. Я ответил: «В нашей стране оно все – коммерческое». Вы правильно рассказывали о том, как идеологический контент встроен в коммерческие конкурентные системы. Это потрясающее открытие еще того времени, когда у нас в конце 1994 года возник рекламный механизм экономики медиа. Именно тогда оно стало обслуживать интересы власти. В этом смысле и газета «Известия» частная, и Первый канал частный, «Газпром-Медиа» и прочее. Но это не имеет вообще никакого значения, потому что из неформальных практик все прекрасно понимают, как надо себя вести, что является правильным, а что неправильным. Это очень сложная система мотивационных процессов, культурных предписаний. Это эскалация лояльности как важнейшего современного требования. Нужно продемонстрировать, что я – с вами. И в этой работе профессионал должен быть художником.

Недавно опубликованы составы экспертных жюри Министерства культуры РФ. Среди них есть одно очень важное – Совет по авторскому и экспериментальному кино. Там впервые – не знаю, с какого времени, думаю, с 1991-го – введены представители ФСБ и Министерства внутренних дел. Треть членов этого совета – штатные сотрудники Министерства культуры. Абсолютно контролируемый состав экспертов, который от имени гражданского общества, включая таких известных «кинематографистов», как издательский директор группы «Однако», будет решать, какой фильм по-настоящему экспериментальный, а какой – нет. Никаких дискуссий на эту тему у нас не будет, никогда профессиональное сообщество не будет протестовать против такой экспертизы.

КИРИЛЛ МАРТЫНОВ. Андрей, я вас хочу спросить вот о чем. До какого-то момента было ощущение, что у нас в стране действует странный общественный договор. Телевидение мы отдали вместе с концом НТВ и других проектов, существовавших с 1990-х годов. То, что сегодня происходит на телевидении, нам неинтересно. Это игры государства с народом. У нас маленький зал, мы люди занятые, много работаем. Два года назад я купил себе телевизор, большой, причем я всегда о нем говорю с уважением – не «телек», «ящик». Даже встаю обычно, когда это говорю, потому что после того, что случилось в последний год, иначе к нему относиться невозможно. Но все равно у меня было такое ощущение, что это был договор. И жанры какие-то дурацкие, и ток-шоу глупые, и совершенно идиотские реалити-шоу. А есть еще СМИ для нормальных людей – то же радио, например. Это относительно маленькая аудитория, в Москве это, может, миллион человек, и это предел. Кто читает газеты? Там много букв.

И в какой-то момент вдруг выяснилось, что на радио та же самая повестка, что и на телевидении. Раньше у вас был шанс, что вы говорите о чем-то своем, например о культуре. У нашего друга и участника этих собраний Сергея Медведева была программа «Археология» на московской радиостанции «Финам ФМ». Там иногда рассматривались социально-политические вопросы, но в целом это была культурная программа. Сейчас по каким-то причинам и на Business FM она невозможна. В Интернете – цензура, и, в принципе, есть много мечтателей, которые говорят, что нужно вообще сделать собственный Интернет. Как вы объясняете, почему это «естественное» разделение СМИ сломалось?

АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ. Надо сказать, что даже какие-то прогосударственные радиостанции остаются иногда критичными по отношению к власти. Правда, в последние полгода нет. Все, что связано с государственной повесткой, – на максимуме лояльности. А раньше на радиостанциях было даже хорошим тоном немного поспорить. Например, прогосударственные радиостанции освещали процесс над Навальным, и нельзя сказать, что они выступали с пропагандистской точкой зрения.

Довольно интересное свойство сознания – избирательность, где входить в ажитацию, а где оставаться рациональным. С другой стороны, почему нет? Советский человек жил в системе двойной, тройной морали. Это вполне укладывается в одной голове. Но как только речь заходит про Украину, впоследствии про Запад… – тут Даниил Борисович говорил о специфической шизофрении, а я бы употребил слово «мазохизм». Когда Запад ввел санкции и Россия ответила – это был август-сентябрь прошлого года, пиковый момент, – буквально на следующий вечер радиостанция «Вести FM» продемонстрировала исполнение древнего культа самосожжения. Это был поток: «Я отказываюсь от всего! Мне не нужны ваши машины! Убирайтесь с вашими продуктами!» Говоря еще проще: «Пусть мне будет хуже, но нельзя пользоваться западными продуктами. Будь они прокляты!» Это акт садомазохизма. Поразительно то, что те же дикторы совершенно рационально рассуждают на темы экономики. Они словно включают пингвина, а потом его выключают, извините за выражение. Это феноменальная вещь, они не сошли с ума. В этот момент у них включается сложная мотивация. Тут я могу привести только психологические объяснения.

Кирилл спросил, почему включается война. У Высоцкого есть знаменитая фраза: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки». Не случайно 70 лет война понимается как то единственное настоящее, что случилось с российским человеком. Отсюда странного рода зависть к тем, кто воевал. С ними случилось настоящее, а с нами – нет, если встать на сторону этих людей. В их представлении война является тем единственным настоящим, на что вообще способен человек. Все остальное, мирная жизнь – это игрушечки. Это какой-то пароксизм сознания, странный скол: понимать войну как естественное, а не как страшный сон.
Феномен заключается в том, что радиоведущие способны включать тумблер на определенных темах – санкции, Украина, Запад, Коломойский, Яценюк, Порошенко – и тут же выключать этот ажиотаж на темах цены на гречку. Тут они становятся спокойными, рациональными, способны глубоко и сложно видеть ситуацию.

Поразительна еще такая вещь. Как только заходит речь о каких-то российских событиях, на фоне Украины они кажутся детским садом. В том числе и потому, что про Украину можно говорить абсолютно все, и это является странной компенсаторикой. Мы ведь не можем себе позволить с такой откровенностью говорить о российской власти. Люди страдают от того, что на многие темы им говорить нельзя. А вот про Украину – чувствуют себя свободно в иезуитском смысле, как принято выражаться в русском языке. Как только они начинают говорить про Россию, то сознательно выключают свой тумблер и говорят о том, что все сложно. Российская повестка почти вся перекрыта, там сплошные табу, нет мотивации, нет даже элементарного журналистского драйва.

КИРИЛЛ МАРТЫНОВ. Есть исследовательница Дарья Димке, которая занимается антропологией детства и говорит о том, что в таких утопических сообществах, как Советский Союз, ребенок рассматривался как незавершенный взрослый. У ленинградских коммунарок были практики трудовых десантов, когда в 1950-е годы отряд по тревоге будили и отправляли на прополку свеклы под лозунгом, что каждый имеет право на подвиг, и если вам по пуле не досталось, то вы хотя бы свеклу прополите. Использовалась военизированная риторика десантов.

Александр, хочу проблематизировать два момента. Во-первых, вопрос о цензуре. Вы заметили, что цензура снизилась и это дало возможность «Известиям» образца 2014 года позволять себе то, что в принципе нельзя было представить в центральней газете еще десять лет назад. Мы знаем, как складывался нынешний холдинг News Media – это желтая пресса, газета «Жизнь», и мне казалось, что пал последний бастион здравомыслия. Желтая пресса хочет сенсацию, и если все говорят одно и то же, то желтая пресса, по идее, в любом случае должна убежать, скорчить какую-то физиономию со стороны. И так работает этот медийный рынок. Сенсация даже с коммерческой стороны – это не то, о чем все говорят. И нам как людям, работающим в медиа, и всем присутствующим здесь хорошо известно, что цензура усилилась. Мы можем Дугина или Лимонова поставить в федеральную газету, но не можем на телевидение, например. Тут есть соответствующие топ-листы.

И во-вторых, если – как вы утверждаете – в этом есть доля здравого смысла. Современные медиа ориентированы на коммерцию и на выживание. И телевидение у нас, как известно, прибыльное. Есть спрос на тот тип продуктов, которые предлагают коммерческие компании. Почему происходит такая гомогенизация медийного рынка, почему все начинают на рынке предлагать патриотический «бигмак» на ржаном хлебе и все другие виды продуктов в этой логике оказываются невостребованными?

АЛЕКСАНДР БИКБОВ. Наверное, не стану открещиваться от квалификации своего анализа как марксистского, хотя ни в коей мере не считаю себя доктринером. Однако вынужден признать, что мы понемногу возвращаемся к тем формам, которые были характерны для XIX века. К ситуации до социального государства, до того момента, когда при всех различиях публичная этика и социальная мораль снова овладевают миром. В этом смысле российское общество становится в гораздо большей степени похожим на буржуазное общество начала XX века, например французское. Какой был самый популярный жанр литературы во французском буржуазном обществе? Рассказы об Арсене Люпене – благородном преступнике, который всех сумел обольстить и обмануть. Есть целый ряд исследований, которые показывают, что для буржуазного общества, где маленькому человеку позволено слишком мало, один из наиболее востребованных жанров массовой культурной продукции – героическая литература. Рассказы об аномалиях – монстрах, преступниках, всем том, что, с одной стороны, холодит кровь, а с другой – оказывается страшно привлекательным. И полагаю, что мы не заметили, как российское общество перешло от ситуации почти тотальной дерегуляции неопределенности будущего к такой модели будущего, которая нам еще не вполне ясна в своих очертаниях, но уже состоялась.

Мы понимаем, что сегодня невозможны ни головокружительные карьеры в духе 1990-х, ни гигантские состояния из того же периода. Российское общество становится мелкобуржуазным в характеристиках XIX века, когда не существуют или очень ослаблены социальные гарантии, когда нет защиты в случае, если вы теряете работу. Мы оказываемся во многом связанными с семейными и дружескими сетями, а не с государственной машиной перераспределения, когда прекращают действовать некоторые типы публичных дискуссий во имя общего интереса просто потому, что институциональные структуры, которые поддерживали этот общий интерес, уже не существуют.

Частные конкурирующие, сталкивающиеся друг с другом концерны или группы пока еще находятся на стадии оформления, их граница не столь очевидна, чтобы навязывать свою повестку в терминах частного корпоративного или монополистического интереса. В этом смысле американская пропаганда оказывается крайне успешной формулой пропаганды времен «холодной войны» 1970–1980-х годов, потому что она не затрагивает вопросов о несуществующем и апеллирует именно к тому, что вызывает наименьшие сомнения, – к семье, друзь¬ям, какому-то своему делу, которое можно делать руками. К чувству этой самой расплывчатой общности, связывающему всех нормальных людей.
Надо сказать, что терминология и риторика нормы характерны не только для провластных СМИ, но и для протестных. Много лет с декабря 2011 года я занимаюсь исследованием митингов. Интервьюированием тех, кто участвует в протестных акциях. Поэтому ситуация, о которой я говорил, прежде всего цензура или ее ослабление, касается определенного социального региона, определенной зоны высказывания, где маргиналы получают возможность говорить обо всем, о чем угодно. О том, о чем они говорили и раньше – еще три-пять лет назад.

Что касается вопроса, почему это оказывается востребованным, то помимо попытки уловить массовый запрос на героическое, экстра¬ординарное, на священного монстра, который характерен для массовой культурной продукции мелкобуржуазных обществ, существуют еще и попытки выстроить в целом какую-то модель.

Даниил Дондурей совершенно верно заметил про некую рамку, в которую такая модель вписывается, но я не соглашусь с содержательной характеристикой. Вы сказали, что нет образа будущего и именно это служит причиной множества фрустраций и даже подростковых суицидов. Модель будущего просто смещается. Если на протяжении 1990-х или даже 2000-х была географическая модель – нашим будущим была Европа, европейские демократии, то в настоящее время перспективной моделью становится наше идеализированное прошлое. В рамках произошедшего временно́го смещения будущее обладает вполне определенными содержательными чертами. В обоих случаях происходит запрос на способ говорить о современном обществе, о том, в какую сторону нужно двигаться и что такое норма.

КИРИЛЛ МАРТЫНОВ. В прошлом году в поисках работы я пришел в одно окологосударственное частное СМИ, и мне сказали: «Мы дадим тебе нормальную зарплату, все будет хорошо». Но они добавили: «Мы работаем последние полгода (это июль 2014-го) следующим образом. Нам из администрации президента присылают темники, и мы ставим на следующий день те вопросы с теми тезисами, которые нам сообщат». В действительности это не бюрократическая машина в веберовском смысле слова, а некое ручное управление медиа скорее в советском духе, как это было в ЦК КПСС. Поэтому вопрос о бюрократии в этом смысле крайне двусмысленный.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА. У меня реплика Андрею Архангельскому. Есть у меня такой грех: стоя в пробках, я слушаю радио. Если я правильно вас поняла, вы высказывались в том смысле, что слушатели радиостанций – люди более раскрепощенные и у них есть возможность донести свою точку зрения в активном общении. Я бы не согласилась. Например, я иногда слушаю «Говорит Москва», и там два основных персонажа – Доренко и Гудошников. Они великолепно умеют управляться с теми слушателями, кто задает им вопросы, которые им не нравятся. Они моментально искажают сущность вопроса. Иногда у них сразу начинается агрессия по отношению к тому, кто звонит, и – удивительная вещь – они поощряют совершенно нелепые вещи. Один из слушателей говорит: «Как известно, ни Советский Союз, ни новая и старая Россия никогда не проигрывали никаких войн». Я еще вначале по-глупому ожидала, что ведущий скажет: «Как же так?» – и представит список. Ничего подобного – тишина. Техника манипулирования контентами потрясающая, и ею владеют умельцы, снимаю шляпу.

Адольфу Гитлеру удалось изменить массовое сознание людей за десять лет, плюс-минус один год. У него не было телевидения, но у него были другие средства массовой информации. Например, журнал Юлиуса Штрейхера «Штурмовик» и разные другие вещи, которые тоже действовали на людей очень сильно. Кроме того, у него было на что опереться – это Версальский мир, так называемое унижение немцев. У них была реальная историческая ткань, которая была известна. То, что у нас сделали меньше чем за год с большинством людей, как переориентировали их сознание, – каким образом это произошло? Мне кажется, что очень интересно про это думать, потому что первый ответ, который приходит в голову, например, что у нас было другое образование. Но у меня ощущение, что меня хорошо учили и в средней школе города Харькова, и на филфаке МГУ. Я знаю многих людей, которых хорошо учили. Они знакомились с критическим мышлением. Вопрос к вам: нет ли чего-то особенного в россиянах или в русских как политической нации? Когда вспоминаешь Гитлера – десять лет, а здесь меньше года – и такие результаты.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Я уже говорил, что все годы, начиная с 1995-го, велась очень скрупулезная работа. Я согласен с коллегами, которые говорили о том, что это все не в одночасье произошло. И не случайно было внутренне запрещено говорить о результатах произошедшей в 1991–1993 годах революции. Все достижения, которые в нулевые годы как следствие 1990-х получила страна, были объявлены поражениями. Была проведена непростая и очень большая ценностная работа. В ней участвовали все институты, не только телевидение. Тут и огромная работа школы, семьи, общественных групп. Системное культурное форматирование. Я позволяю себе называть это культурой, поскольку это и формирует представления людей. А вот последствия ее лежат в экономической, социально-политической, международной, моральной – во всех сферах жизни. Это системное культурное производство.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА. Здесь говорилось обо всей нашей аудитории, об обществе как целом, а существуют различные сегменты: высокообразованный, высокодоходный, низкодоходный и т.д. Неужели это все произошло так равномерно? Действительно, те, кто смотрит телевизор, предопределяют во многом взгляд на актуальную повестку тех, кто не смотрит. Неужели у всех произошла милитаризация сознания?

Примерно 40–50 процентов избирателей, которые решали результаты всех наших выборов – любой актуальной политической повестки, – это так называемые адаптивные конформисты, которые в самые критические моменты всегда поддерживали линию власти. Я не уверен в этом, но на основе личных бесед и наблюдений можно сказать, что у большинства женщин, особенно матерей, очень милитаризировалось сознание. То, как преподносят события, становится для них выбором между правой и неправой стороной. Не показывают ведь, что это мы воюем, этого же нет.
И второй момент. В свое время Кириенко, бывший премьер-министр, сказал: «Почему мы не должны воспринять западные идеалы? Мы должны их адаптировать, но отстаивать свои национальные интересы». Это абсолютно невозможная ситуация, и, для того чтобы произошло то, что мы видим сегодня, нужно было прежде всего де-факто создать иную идеологию. Большая ошибка – говорить, например, какое идеологическое различие может быть между нами и европейскими странами, если у нас тоже капитализм. Были подготовлены все предпосылки для того, чтобы между нами имелась точно такая же содержательная, мировоззренческая пропасть, какая была между Советским Союзом и Западом.

АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ. Мы, мне кажется, не делили структурно то самое общество, которое является потребителем телевизионного и радиопродукта. Было бы важно проследить, какие категории как реагируют, но в том-то и дело, что пропаганда, про которую мы говорим обобщенно, именно в той части иррациональна. Она воздействует, как ядерный удар, не разбирает, кого, когда и как косит. Мы знаем примеры расхождений в интеллигентной, научной среде. Вдруг человек, которого ты долгое время знаешь, обнаруживает нечто совершенно тебя потрясающее. Градации нет, и это только подчеркивает всю сложность момента.

АЛЕКСАНДР БИКБОВ. Вы совершенно правы, говоря о том, что 40–50 процентов людей, которые сегодня голосуют «за», на самом деле не голосовали никак или были в ситуации оппортунистической неопределенности. Она не позволяет говорить о них в терминах чьей-либо мобилизационной базы, электоральной силы поддержки и т.д. Но вопрос: были ли вы до декабря 2011 года сторонниками какой-либо политической силы или общественной организации?

Бульшая часть тех, у кого я брал интервью и на протестных митингах, и на провластных, и до гражданской мобилизации, и после – в целом ряде социологических проектов, – демонстрировали достаточно высокую степень оппортунизма и убежденность: «Не важно, кто сейчас у власти, они все сволочи. И если кто-то сменит эту власть – придут новые сволочи». Это заставляло думать о том, что наряду, например, с латентным национализмом, который в российском обществе традиционно высок, с целым рядом неопределенностей жизни, которые сопровождают нас с 1990-х и изменили саму ее структуру, буржуазное общество XIX века не является обществом более спокойным и гарантирующим длительный горизонт благосостояния, чем в 1990-е.

Спросите сегодня любого, кто говорит: «Да, я за нынешнюю власть», за что именно он выступает, что поддерживает. Окажется, что это не вопрос согласия с какими-либо экономическими или политическими тезисами, а в первую очередь вопрос того, насколько удачно, в некотором смысле плутовски удалось провернуть несколько крупных военных операций. Они при этом имеют драматическое значение для нашего будущего, для пенсионной или образовательной реформы. Здесь нет какой-то исключительности, которая, например, отличала бы Россию от Италии. Эта ситуация характерна для обществ, в которых нет политической определенности, для обществ, где она как будто бы возникает из ниоткуда. Большинство по-прежнему мыслит, и это очень хорошо видно по интервью, в терминах двойного кода. Например: «Путин молодец! Посмотрите, как он взял Крым» и одновременно: «Во власти одни бандиты» (цитаты из интервью). Здесь, что очень важно, нет противоречий.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА. Вам не кажется, что современная власть предложила гражданам то, чего они давно ждали, потому что мы достигли определенного уровня доходов как нация. Но сейчас нам предлагают как раз решать нашу дальнейшую судьбу. Что мы будем делать дальше как титульная нация, какой путь нам предначертан? Вот, в частности, государство сотрудничает с церковью. Как вы думаете, что в этом плане они сейчас предпринимают?

АЛЕКСАНДР БИКБОВ. Речь идет как раз о некоей новой модели гражданской нации, где сталкиваются две отчетливые тенденции. Одну из них вы наблюдаете и реагируете на нее болезненно, а вторую склонны игнорировать.

Первая часть этой повестки – неотрадиционалистская. Она ориентирована на нормативные гетеросексуальные модели семьи, воспроизводящие потомство желательно в как можно большем количестве. На эффективного работника, который, с одной стороны, много работает, с другой – не выступает за свои права. На модель политического единства без оппозиции, потому что вся оппозиция представляется кем-то проплаченной. И целый ряд не просто виртуальных риторик, но практик, сопровождаемых точечными репрессиями. Они призваны реализовать эти понятия, придать им некоторую форму социальных институтов. С чем мы все с вами сталкиваемся и на что склонны наиболее болезненно реагировать.

Но есть и вторая часть нынешней повестки, которая скрывается за экраном неотрадиционалистской риторики. То, что сейчас происходит в области социальной политики, – откат, уход от гарантий с государственной стороны и перевод всех расходов, которые ранее находились в сфере перераспределения, непосредственно на индивидов. Что сие означает? Рост социального неравенства, отказ от поддержки тому самому патерналистскому большинству. По сути радикальным образом перестроен сам контракт с населением, когда забота о нем на самом деле превращается в набор идеологических риторик минус социальное государство. Это позволяет максимально оттягивать, отсрочивать отрезвление тех слоев, которые находятся в зоне максимального социального риска. Именно они, не замечая происходящего, лишаются сегодня тех гарантий, которыми обладали еще недавно. И вместо того чтобы сорганизоваться и выйти на улицу уже под социальными лозунгами, они компенсируют ухудшение своего положения удовлетворением от того, что «Крым наш».