Радикализм, как известно, – это поиск корня, за которым стоит обострение взглядов. Это способ выхода из нормы, отказ от диалога, дискуссии, от нахождения компромисса, тем более консенсуса. За появлением любого противостояния всегда скрываются мотивации, убеждения и программы поведения, специально нацеленные на обострение ситуации, на разного рода военные действия. На непримиримость. Поэтому, пытаясь понять причины роста радикализма в общественной атмосфере последнего времени, мы не можем не учитывать состояние современной российской культуры – именно она в конечном счете определяет всю совокупность обстоятельств, побуждающих любой выход за пределы нормы.

По социологическим опросам конца марта этого года, из тех граждан нашей страны, кто знал про историю Светланы Давыдовой из Вязьмы, матери семерых детей, включая новорожденного, арестованной по обвинению в измене из-за одного звонка в посольство Украины, 48 процентов были твердо убеждены, что власть действовала правильно: Давыдову следовало взять под стражу. Посадить в тюрьму или хотя бы дать ей срок условно, пока ребенку не исполнится год. Почти 79 процентов в середине прошлого года считали, что у России есть враги не только на Западе, но и в Японии, и в ряде других стран. 66 процентов – двое из каждых трех соотечественников – уверены, что враги эти – вечные. Негативное отношение к США усилилось за несколько лет в десять(!) раз. При этом 72 процента реципиентов убеждены, что можно замалчивать информацию в публичном пространстве, если она опасна для государства, а 54 процента – что ради таких целей ее разрешается искажать.

И наконец, уже майские данные 2015 года: 43 процента российских граждан согласны на закрытие границ ради сохранения зарплаты, защиты от международных санкций и т.п. Все эти свидетельства нынешнего состояния общественной психологии говорят о чрезвычайной за последние двадцать лет бескомпромиссной мобилизации «картин мира» миллионов людей на противостояние потенциальному противнику.

Примерно три десятилетия назад человечество вступило в виртуальную эпоху, появились принципиально новые технологии получения и обмена информацией, сформировались иные приоритеты, ценностные системы, поведенческие практики, способы организации труда и проведения досуга. Многие процессы жизнедеятельности стали удобными, быстрыми, гуманистичными. Кардинально изменились и способы управления страной. Теперь оно осуществляется не через грозящее или реальное насилие, как в период, к примеру, коллективизации начала 1930-х, когда после успехов нэпа было уничтожено 7,3 миллиона человек, не через реализацию разного рода идеологических кампаний наподобие «обострения классовой борьбы» или борьбы с «безродными космополитами». Сегодня управлять народом гораздо проще с помощью мягкой силы, необъявляемого контроля за «повесткой дня» или демонстрации символических жестов.

Появились многочисленные, иногда грубые, иногда тонкие формы информационного радикализма, спроектированные смены идеологических вех, когда прямая цензура соединяется с более эффективными типами нефиксируемой самоцензуры, коррекцией формулировок, усилением или погашением оценок. Активно используются потаенные ресурсы умолчания и просто табуирование многих тем. Мы уже давно живем в обстоятельствах, когда чуть ли не главным и самым влиятельным производством стало изготовление массовых представлений о происходящем.

Еще полтора года назад мы не предполагали, что одним из наиболее часто повторяемых в публичном пространстве станет слово «фашизм». По «популярности» оно уступает сегодня только понятию «селфи». Теперь «фашизм» употребляется в десятках смысловых контекстов: обозначает, интерпретирует, оценивает, рубрицирует, информирует граждан о том, что происходит и в какую сторону двигаются те или иные события. К примеру, очень много сюжетов, связанных с Великой Победой. Если бы кто-нибудь занимался контент-исследованиями, то увидел бы, что практически исчезла тема жертв, потерь, связанных с войной. Испарилась величайшая советская формула «лишь бы не было войны». Все мы с детства были воспитаны на ней. Это восприятие касалось итогов всех войн, реального положения вещей в советское время, понимания отношений с Западом, эры «холодной войны». Что бы с нами ни произошло – «лишь бы не было войны»!

Сегодня этой ценности, этой установки нет. Есть масса печальнейших свидетельств того, что дети во многих российских областях за минувший год стали намного больше, чем раньше, маршировать, надевать камуфляжную форму, их к этому призывают в школах и даже в детских садах. При этом вместо слов «немец», «фашист», «нацист», «гитлеровец» стали использовать жаргонное «укры». Язык фиксирует неформальные убеждения, особенно в такой сложной культуре, как наша, опирающейся на гигантские семиотические ресурсы русского языка.

Две истории, которые мне также кажутся важными. Одна – митинг в Грозном, где в двухсотдевяностотысячном городе на показательную демонстрацию было собрано около миллиона человек. Они заявили миру: Россия – центр мусульманской цивилизации, ее ви́дения мира, а вовсе не только православной. Что значит этот сугубо символический жест, который был осуществлен за три месяца до того, как Рамзан Кадыров разрешил своим службам открывать «огонь на поражение», если федеральные органы не получили у него разрешения на действия в Чечне? Согласитесь, собрать миллион человек – это очень непросто. Никогда (после смерти Сталина) в истории четырнадцатимиллионной Москвы не собирался миллион.

Другая история. Что такого чрезвычайного произошло в Ново­си­бирске в связи с постановкой вагнеровского «Тангейзера», чтобы сделать эту интерпретацию оперы общенациональным медийным событием? Дело, конечно, не в нескольких сотнях верующих, чьи религиозные чувства были, по их заявлению, оскорблены. Спектакль прошел всего несколько раз. В город срочно прилетел первый заместитель министра культуры с новым директором вместо оперативно уволенного. Сотни текстов, интервью, тысячи ссылок. Важно было не постмодернистскую эстетику обсуждать, а обозначить тему – оценку – наказание за «неправильные» решения. Все люди, причастные к художественной культуре, самым активным образом переживали сложившуюся ситуацию. Ждали последствий, готовились к новым запретительским акциям. Психологически смирялись или не смирялись с будущими подобными акциями. Именно в этом и состояла цель радикализации, казалось бы, небольшого и частного конфликта. Важно было предупредить неразумных авторов: бюджетные деньги принадлежат чиновникам и тем экспертам, которых они в этот статус назначают. При том, что практически все профессионалы, театроведы и музыковеды, не смогли обнаружить в проштрафившейся постановке объявленное опасным надругательство над национальной культурной идентичностью. Здесь не возникло и малейшей доли тех противостояний, которые были, скажем, по поводу фильмов Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа» или «Рай: Вера» Ульриха Зайдля. Конечно же, реакция на «Тангейзера» была всего лишь жестом радикализма.

Любая деятельность, ее мотивы, приоритеты, коридоры и лестницы осознаваемых движений живут в языке. От того, какие слова используются в том или ином случае, контексте, аудитории, мы опознаем реальность. Ориентируемся в ней. Самые востребованные сегодня понятия еще полтора года назад не просто не использовались – они были практически невозможны в обыденной характеристике многих ситуаций. Вернемся к самому яркому – «фашисты». В российской моральной и филологической традиции это определение абсолютного зла. Тут существует общенациональный и общекультурный консенсус. Это обозначение оскорбительнее любых матерных слов. Поэтому, видимо, совсем не случайно с экрана всех главных телеканалов страны – а по последним замерам, 88 процентов (тоже ведь показательная и нечаянно красноречивая цифра!) наших граждан получают информацию о происходящем из этих медиа – тысячи раз в день несется: «национал-фашисты», «хунта», «бандеровцы», «либерал-фашисты», «фашистские свиньи в Киеве».

Подобная оценочная интенсивность была только в годы Великой Отечественной. Теперь же «убей фашиста!» – абсолютно естественный призыв. Эта спроектированная переброска из 1941 года в 2015-й радикального структурирования взглядов очень опасна по своим невидимым последствиям.

Информационный и оценочный радикализм не имеет ограничений еще и потому, что в последние годы каким-то неявным образом нивелируется, практически исчезает институт независимой экспертизы. Тот, кто оплачивает ее, уверен, что должен получить более или менее комфортную, аккуратную, фиксирующую детали, но по сути лояльную оценку исследуемых и даже лишь измеряемых процессов. В результате важнейшие производства современного мира – изготовление массовых представлений о происходящем – остаются без анализа. Отсутствует контент-аналитика массовой культуры во всех видах духовных практик, включая телевидение, Интернет, кинематограф, другие как традиционные, так и новые медиа. Мы не знаем, как сформировались люди, которые требуют сегодня жесткого надзора за «иностранными агентами». И которые при этом убеждены, что в последние два года российские СМИ стали более объективными.

Как и когда это произошло, каким образом осуществлялась идеологическая перезагрузка? Использовались ли при этом психологические техники когнитивного диссонанса, контроля за «повесткой дня», морального и эмоционального усиления, табуирования определенных тематических и объяснительных зон, привыкания к значимым повторам и многие другие? Мы не знаем, какие технологии на самом деле были задействованы в проектировании результатов понимания реальности десятками миллионов граждан.

Это, конечно же, касается не только интерпретации событий на Украине, но и всех сфер нашей жизни: от современного искусства, которое, видимо, в нынешних условиях будет искать новые (или вспоминать старые) эстетические ресурсы, до формирования явных и скрытых факторов нашего развития. Или стагнации.

Будущая генеральная модель мировой экономики, по мнению всех экспертов, связана с вложениями в человеческий капитал. Причем речь здесь идет не только об образовании, медицине, различных социально-демографических характеристиках, но и о том, о чем мы в последнее десятилетие даже не вспоминаем, – о развитии личности. Рост радикализма – тормоз на этом пути.

Недавно умер выдающийся политический деятель Сингапура Ли Куан Ю. За пятьдесят лет, которые он управлял страной в качестве премьера или национального лидера, ВВП этого города-государства увеличился в сто раз! По множеству показателей Сингапур находится на первых местах в мире – от финансовой значимости и отсутствия коррупции до уровня жизни населения. Секреты просты и хорошо известны. Это открытость страны, высочайший уровень образования, особенно университетского, создание конкурентной среды и подлинная независимость судов от власти, независимость, которой в жесткой форме занимался сам Ли Куан Ю.

У нас практически никогда не обсуждаются эти темы: природа неконкурентоспособности или низкой производительности труда. Почему среднестатистический немец работает за трех российских граждан, а норвежец – за четырех? Нет в этих темах идеологического ресурса, патриотического пафоса, материала для радикальных высказываний.

Когда речь идет о причинах нынешнего экономического кризиса, всегда говорят о падении цен на нефть, особенностях международной обстановки, санкциях и валютном курсе рубля. Не возникает даже ассоциаций, связанных с оценкой состояния, вернее, содержательного наполнения актуальной российской культуры. Нет обсуждения происходящих на наших глазах мотивационных перезагрузок. Мы не научились их фиксировать и анализировать. Умонастроения тоже ведь могут быть чрезвычайно радикальными. Бывший вице-премьер Алексей Кудрин, говоря о своей версии экономического кризиса, обращал внимание на то, что не меньше чем наполовину это страхи, комплексы, изживание надежды, повышенное чувство риска. И, конечно же, недоверие. Данные здесь не просто радикальные – они безжалостные. Больше 71 процента наших соотечественников считают, что «нельзя доверять людям», а 57 процент – «никому, кроме собственной семьи». На основе таких психологических и моральных норм российский бизнес только в прошлом году вывез из родной страны 151,5 миллиарда долларов, а еще шестьдесят не ввез в виде якобы зарубежных инвестиций. Почему? По культурным соображениям: не доверяет государству, сложившейся обстановке и действующим «правилам игры». И это, согласитесь, тоже немалая плата за рост радикализма.

Есть два чрезвычайно значимых – концептуальных – понятия, имеющих прямое отношение ко всему, что происходит в настоящее время с Россией, – «национальные интересы» и «суверенитет». Они, конечно, употребляются в десятки, в сотни раз реже, чем, скажем, «пат­риотизм», «фашизм», «победа», но по своему воздействию на самые разные аспекты нашей общественной и приватной жизни вполне сопоставимы с самыми востребованными. Что это такое – национальные интересы сегодня? Защита границ, территории, стремление наших противников (президент Путин их иронично называет «партнерами»), Запада в первую очередь, «нас подчинить», что-то отнять, унизить, уменьшить, а главное – не признавать нашу силу?

Но может быть, российские национальные интересы связаны с развитием человеческого капитала, формированием гражданского общества, важнейших государственных институтов? Может, в умножении пресловутой производительности труда, стратегической диверсификации экономики, отказе от ренты «сырьевой иглы»? Или в уменьшении погашающего всё и вся чувства недоверия, отказе от беспрецедентного в Европе насилия в семье, наркомании и подросткового суицида?

Мы естественным образом оберегаем свой национальный суверенитет, но как мы его осуществляем? В какой форме? От кого оберегаем? Почему все опережающие страны его делегируют международному сообществу?

У радикализации психологической, моральной, а по сути культурной атмосферы, сложившейся сегодня в нашей стране, много негативных последствий. Я хочу обратить внимание на одно – симптоматичное. Итоговое, подсознательное.

Социологи в последние месяцы регистрируют двукратный рост плохих ожиданий наших граждан в отношении своей частной жизни, экономики, политических коллизий, будущего России. Фиксируют высокий уровень тревоги. И это несмотря на возросшее, демонстративно декларируемое единство страны, сплочение перед лицом потенциальных и явных врагов. Получается какое-то двоемыслие, поскольку оно касается глубинных психологических ощущений, оценок и невидимых последствий такого конфронтационного восприятия жизни. Если люди чего-то так сильно опасаются, переживают, теряют надежду, помещаются в атмосферу риска и страхов, то общество призвано для начала эти обстоятельства хотя бы осмыслить. Чтобы сообща кардинально уменьшить интенсивный рост радикализма, недоверия и всеобщей мобилизации.