Я могу снимать только о том, что я люблю. 

Марлен Хуциев. Из телеинтервью Петру Шепотиннику 

Фильм Марлена Хуциева «Был месяц май» оказался на отшибе от корпуса его главных картин, которые то и дело всплывают в киноведческих текстах. Больше того – эта поствоенная драма не занимает заметного места в рейтинге кинематографической баталистики, снятой в послевоенные годы поколением мастеров, которые знают войну не понаслышке[1]. Лично я считаю этот фильм шедевром мастера, продолжением и развитием его художественных открытий в «Заставе Ильича» и в «Июльском дожде». 

Он первый широко использовал non fiction в игровом кино, а эту работу заключил в тяжелую раму из документальных кадров.

Все так. И все же хуциевский документализм много глубже, чем эффектное использование кинодокументов в игровом кино и снятых с руки кадров в уличной толпе. Новаторская эстетика опирается на этику, точнее, на нравственную философию, что, собственно, и подняло Хуциева в ряд больших художников ХХ века. Его шестидесятническая трилогия документирует образ человека – Человека, которого сегодня в пору назвать артефактом.

Поэту предвоенной генерации Николаю Майорову, погибшему в 42-м под Смоленском, почему-то не давала покоя мысль о ­посмертье. В короткой поэме «Мы», одно время зацитированной до махровой попсы, он создал монументальный портрет своего поколения, будто предупреждая собственные опасения: «Пройдут века, и вам солгут портреты, / Где нашей жизни ход изображен». Этот мотив будоражил и Павла Когана, одержимого идеей жертвенности: «...Упасть лицом на высохшие травы. / И уж не встать, и не попасть в анналы, / И даже близким славы не сыскать».

Не сбылось ни то, ни другое пророчество. И в анналы они попали, и правдивые портреты все-таки есть. Да людей таких больше нет. Писать портреты не с кого. Не потому, что сложили головы на войне все до одного, – такие уже не рождаются.

Человеческая типология меняется быстрее, чем нам кажется. Человека лепит и формует время – скульптор жестокий, не склонный льстить своим творениям. Понятие «время» многосоставное, сложное, а слово, обозначающее понятие, ничего не объясняет. Я хочу свести свой сюжет и свою мысль о шестидесятнических картинах Хуциева к простым вещам. По крайней мере, для меня прозрачным.

Марлен Хуциев – человек 60-х. И по рождению, и по идеологии, по своему молекулярному составу. Он, мне кажется, воспринял долгожданную оттепель как интимно личное событие. И, как никто другой, создал-соткал в своих трех фильмах, включая и «военный», ауру оттепели – открытости, доверия человека человеку. И веры, что отныне страна заживет полной жизнью, в соответствии с законами, что были попраны и растоптаны. Это был идеализм, это был романтизм чистой воды – наследие «лобастых мальчиков невиданной революции», выбитых на фронтах войны практически подчистую. Хуциеву моментально погрозили пальцем с высокой трибуны. Cтилистические разногласия быстро дали о себе знать. Его герои в обмотках солдат революции шли по брусчатке Красной площади, а он все равно был чужой.

Негромкий и несуетный, он упрямо продолжал гнуть свое. Его близкий друг и коллега Петр Тодоровский говорил: Марлен – железный человек. Благодаря этому железному человеку у нас есть фильмы, по которым можно воссоздавать историю, чувствовать духовный тонус 60-х. Именно он, Хуциев, первым ощутил: время меняется, и на смену героям «Заставы Ильича», не шибко умеющим обустраивать свою жизнь, витающим в эмпиреях, приходят прагматики, вполне созревшие для того, чтобы украсить научную статью именем научного руководителя в качестве титульного автора. А ведь заметьте – «Июльский дождь» снимался в 66-м, задуман был еще раньше. Хуциевский идеализм делал его особо чувствительным – до мнительности – к малейшим проявлениям прагматизма и конформизма.

70-й год прошлого столетия был рубежом, с которого начался отсчет приснопамятного брежневского застоя, в кинопроизводстве шестидесятников сменили «семидесяхнутые», начальство подтянуло идеологические подпруги. Хуциев сделал последний шестидесятнический фильм – подвел черту и надолго ушел из студийного кинематографа.

Но сначала случился 68-й год. Надежды и упования шестидесятников переехали танками. Социализм с человеческим лицом оказался утопией, а утопия всегда кончается кровью. «Текст 68-го года» оказался роковым для либеральной интеллигенции.

Подорванное доверие к власти довольно скоро породило эскапизм в разных формах – вплоть до «отрицания действительности», формирования пластов параллельной жизни андерграунда и, по слову Владимира Паперного, «второй культуры». Эту огромную тему, незавершенную и сегодня, напротив, пробившую новое русло после краха перестройки, я ввожу в свой текст для того только, чтобы восхититься стоицизмом Марлена Хуциева. Оттепельные власти со Старой площади мало кого доставали так, как этого художника. Но им оказалось слабо порушить его нравственное credo, его упертость в то, во что он верил и что любил и продолжает верить и любить. В 1969-м он снимал «Был месяц май», где шестидесятнические ценности едва ли не каталогизированы, хотя о них, понятно, речи нет – действие происходит на шестой день после подписания капитуляции – в середине мая 45-го.

«Был месяц май»

Героям Хуциева и Бакланова, молодым лейтенантам, грудь в орденах, повезло дойти до рейхстага и стать триумфаторами Победы. Первые десять минут фильма вручную собраны из хроники, снятой в ходе битвы за Берлин. Шквал огня, тучи тяжелых бомбардировщиков, и – вдруг – камера опускается вниз, бежит по городской улице, а там расседланные, потерявшие ездоков кони, завалы обрушенных домов, самоходные пушки...

Отец рассказывал, что в бою нет ничего страшнее артподготовки. Как ни закапывайся, как ни зарывайся в землю, никуда не уйдешь от ощущения, что артиллерия бьет по тебе лично. На пятой минуте вступает трагическая музыка Чайковского. И это уже «не последний, но решительный». Это – катарсис.

Десять минут – такой хронометраж – не больше и не меньше – нужен был для того, чтобы нас оглушила тишина следующей монтажной фразы: молодые мужчины, не сняв военного обмундирования, спят мертвым сном в сене. Лейтенант Николаев, командир подразделения, расквартированного в немецкой деревне, ночует в доме и просыпается от тишины. Высокий русоволосый парень потягивается у открытого окна, играя мышцами атлетического торса. Эти планы повторятся и в поле – туда лейтенант выскочит, не надев гимнастерки. Требуется срочное решение: ребята обнаружили насмерть перепуганного молоденького немецкого дезертира, безоружного – он прятался в густых колосьях. Что с ним делать? Отпустили на все четыре стороны и забыли про него. Война же кончилась, в конце концов. Вот и хозяин свиной фермы Рашке, в чьем доме расквартировано подразделение, каждое утро начинает беседу с лейтенантом словами «Криг капут». «Криг капут» – эхом отзывается лейтенант, запивая фразу деревенским парным молоком.

Подразделение живет согласно команде «вольно». Все во дворе. Парней магнитом притягивает Герта – молодая жена Рашке. Совсем не красавица, но – женщина! Герта носится по ферме, не отвлекаясь на разговоры с русскими. Да она по-русски ни бе ни ме. Но ради политеса всякий раз произносит свое «я-я» – она как бы со всем согласна, только отстаньте, не мешайте работать. Больше других раззадорится Маргослин. Ну так его тянет к этой Герте, что он беспрерывно ведет с ней вполне бессмысленный диалог о погоде, совершенно ей не понятный, а ему позволяющий хоть немножко избыть мужскую тягу. В конце концов заводят патефон, и все по очереди танцуют с Гертой, даже «деревня» Макарушка, который отродясь не танцевал. Маргослин – тот ведет даму с фасоном, оттопырив палец, которым поддерживает ее спину.

Посиделки во дворе, бытовой юмор и точно схваченные чувства, что одолевают солдат в редкую минуту расслабухи. Ничто не предвещает драматического поворота третьей части и открытого финала, который упрется в день нынешний, не разрешаясь, а, напротив, лишь обостряясь.

Зато нам предстоит увидеть великолепный бросок лейтенанта Николаева, разогнавшего мотоцикл по автобану с такой скоростью, что его гимнастерка надулась воздушным пузырем. Обочь дороги идет советская техника, танки, войска – лейтенант тактично замедляет ход, пока не вырывается на оперативный простор. Здесь он король. Он мчится по вызову старшего по званию, он переживает душевный подъем, вступает музыка, ему невнятно слышатся приветствия невидимых толп, славящих победителя, он сам шепотом кричит «ура!». На этой высокой ноте, успев заехать во двор дома, лейтенант терпит крушение: подвел мотоцикл и он падает вместе с машиной. Тем не менее величание лейтенанта продолжается. Дирижирует старший лейтенант Яковенко, наблюдавший этот неопасный инцидент из окна мансарды.

– А ну, подняли лейтенанта! – командует он.

– А ну, понесли лейтенанта! – и все подразделение, подняв Николаева на руках, как на носилках, бережно несет его, словно римского патриция.

– Закурить лейтенанту! – последняя команда брутального красавца старлея (в этой роли снялся Петр Тодоровский, в своей военной форме и со своими наградами).

И все-таки вплетен в поэтику фильма античный дискурс. Торс Николаева – с него хоть римского легионера лепи. Шутейно разыграно вознесение его в мансарду на античный манер... Ну а вообще-то, по-людски, этим лейтенантам двадцатилетним, выигравшим такую войну, – какая награда впору, вровень? Да нет ее, такой награды.

Окажется, что «восьмой» вызывал «шестого» (кодовые номера подразделений) исключительно для того, чтобы обмыть врученный ему недавно орден. Что и происходит под разговорчики, под выпивку и, конечно, под пение. Чуть хмельные, навеселе, счастливые и гомонящие, они отправятся провожать Николаева, оставшегося без транспорта.

И тут режиссер пойдет на такой резкий контраст, что победная эйфория померкнет разом.

Военный трибунал в Нюрнберге, число погибших в боях и мученической смертью в концлагерях, пропавших без вести и умерших в тылу, слово «Холокост» – это все еще предстоит узнать и пережить народам и этим молоденьким лейтенантам.

«Был месяц май»

В 1970 году, когда фильм вышел, память о войне и нанесенных ею травмах стремительно уходила в прошлое. Но дальнозоркий Хуциев (именно из-за дальнозоркости и астмы он не был призван и всю жизнь винит себя, что не воевал) зрит в корень. Он оставит своих сумрачных героев возле колосящегося поля, удобренного пеплом людей, сгоревших в тех самых печах, что показались им отопительной системой. С ними трое мужчин, бывшие узники – поляк и двое немцев, – им повезло спастись. Поляк, потерявший жену и сына в концлагере, ладонью погладит колосья. И сквозь них проступят лица, много лиц. Объектив выйдет на панораму и будет долго скользить вдоль просторной европейской улицы, снимая мирных людей, спешащих по своим делам. Люди шли и шли, а над ними реяла популярнейшая тогда мелодия Поля Мориа, мажорная, дарящая покой и радость, обещающая хорошие времена.

Монтажный стык – четверть века. Попавшие в объектив прохожие – в отличие от той, «зеркальной», глаза в глаза, панорамы, завершающей «Июльский дождь», обходят стороной, «не видят» людей 45-го. Они – уже архив. Время уходит вперед, забывая о том, о чем помнить тяжело.

Но – надо.

[1] Пишу и параллельно думаю, что Марлен Мартынович не одобрит подобного скептицизма в оценке «заметности» этой его работы. Хуциев несколько не от мира сего – такой сложился у него образ. Однако временами очень даже «от мира». Было дело, однажды я обнаружила, что он отлично понимает законы пиара, хотя само это понятие еще только проклевывалось. Я написала колонку про его «Бесконечность», сквозь строчки сетуя на очевидный коммерческий неуспех выдающейся картины с тремя гениальными эпизодами, которые непременно станут хрестоматийными. Он меня пожурил: недорого, мол, стоят твои комплименты, коли ты предрекаешь зрительское равнодушие к еще не вышедшему фильму – как бы программируешь неуспех. И был совершенно прав. Иначе надо было аранжировать картину, чтобы всем миром (критическим) привлечь к ней зрителя.

Верно и то, что этот автор никогда не снимал кассовых фильмов, не было у него такой задачи. Неслыханный пиар устроил «Заставе Ильича» тогдашний генсек Хрущев, любитель скандальных разносов, и «Застава…» стала самой успешной картиной Хуциева, появившись на экране под ником «Мне двадцать лет». «Июльский дождь» тоже был подвергнут идеологической порке, что пошло ему на пользу. А вот «Месяц май» прошел стороной, получив престижный приз за режиссуру на Интервидении: картина была телевизионная и вышла она в 1970 году – как и «Белорусский вокзал», полюбившийся киноначальникам, по тупости не углядевшим крамолы в фильме, и первые две части «Освобождения» – суперколосса, идеологического боевика, который грозил превратиться в сериал без конца и без края, если бы не начавшаяся перестройка.