О программе и призах основного конкурса. 

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Я категорически против распространенного суждения, что после закрытия фестиваля члены жюри не имеют права говорить о том, как они относятся к его официальным решениям. Фестиваль закончился, погоны клятв о неразглашении можно теперь отстегнуть. Конечно, не нужно выносить, как говорится, «сор из избы» – вспоминать, кто что сказал и кто против кого проголосовал.

Но во-первых, институт жюри находится сегодня, на мой взгляд, в многомерном кризисе. Доказательством этого является то обстоятельство, что каннское жюри не присудило премий лучшим фильмам коллекции этого года. И во-вторых, только свободные суждения, в первую очередь критиков, позволяют нам искать координаты чрезвычайно сегодня непростого и совершенно неотрефлексированного дела – попыток адекватно оценить то, что мы видели. Поэтому, Нина, на мой взгляд, ты имеешь полное право сейчас находиться не в роли фестивального сотрудника, а самостоятельного эксперта, который высказывает свои личные суждения.

На этом фестивале мы провели два больших «круглых стола» в новом формате. А еще я ходил на две публичные лекции и на два больших мероприятия кинорынка, беседовал с десятками людей разных профессий. Когда спрашивают, что меня на «Кинотавре» поразило, отвечаю: ощущение кризиса, которое я увидел в отсутствии с чьей-либо стороны желания разобраться в причинах того, что в последние годы происходит в российском кино. Не обнаружил ни малейшего интереса к тому, чтобы понять природу этих процессов. Не возникло побуждения разобрать часовой механизм и посмотреть, что там – за циферблатом. Никому не показалось важным осознать, что инвестиции, экономика, сюжеты фильмов, их коммерческие и эстетические качества, приоритеты авторов и продюсеров – все это единый мир, который, как мне кажется, сегодня неправильно устроен. Отсутствуют как вопросы, так и тем более версии ответов на них. Почему нет желания разобраться в принципах и качестве кинополитики?

НИНА ЗАРХИ. А что, раньше наши «круглые столы» – или не наши – демонстрировали жажду режиссеров, продюсеров высказать свое мнение, послушать чужое? Когда пришла «новая волна», мы что, не тащили по одному режиссеров, не зазывали их, умоляя выступить? Или хотя бы поприсутствовать?! Что-то в этом смысле изменилось? Абсолютно ничего, на мой взгляд.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Согласен. Хотя именно на одном из наших «столов» в Сочи было сформулировано главное определение кино последнего десятилетия. Борис Хлебников тогда назвал своих товарищей и себя «новые тихие». Не «новая волна», а именно «новые тихие», достаточно точно указав, что революционеры в кино не пришли.

«Иван», режиссер Алена Давыдова 

НИНА ЗАРХИ. Сейчас эти «новые тихие» в основном ушли в телевизор.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Не сделают они революцию, подобную той, которую совершили авторы американского канала НВО.

НИНА ЗАРХИ. В сегодняшних подцензурных условиях? Трудно рассчитывать на острую социальность… Да еще и со зрителем, который ждет развлечения, утешения и ясного, недвусмысленного героя. Не прокатит российский доктор Хаус. Но давай в российское кино вернемся. Просто назовем тех, на кого наш кинематограф возлагал надежды и кого сманило телевидение. Тодоровский, Хлебников, Хомерики, Попогребский, Урсуляк, Андрей Прошкин. И Прошкин Александр, Худяков, Досталь, старшее поколение. Хотиненко.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Как-то держится Герман-младший благодаря, может быть, еще и маме, Светлане Кармалите.

НИНА ЗАРХИ. Ну да. И я убеждена, что тут дело не в том, что их, «перебежчиков», перехвалили или неправильно сориентировали. Естественно, критика их поддержала. Но я бы не переоценивала влияние критики на биографии художников. Времена Брика в прошлом, и Кугеля с Марковым. Они ушли, потому что в кино им не дают снимать то, что они хотят. В телевизоре, конечно, тоже компромисс, но за деньги, в относительно комфортных условиях телевизионного производства, которое хотя бы позволяет воспользоваться лучшими артистами, вальяжным форматом и возможностью в одной серии уступить продюсерам и зрителю, но зато в другой набрать очки и что-то важное вымолвить.

В связи с телевидением: плохо, что новоприбывшие режиссеры – а на «Кинотавре» было девять дебютов! – уже до ухода в сериалы начинают снимать полный метр, приспосабливая его – и внутренне приспосабливаясь, на уровне замысла, – к телеаудитории, телеритму, теленарративу и его особой интонации. У них телевизионное ви`дение... Даже картинка. Много ли мы здесь видели операторских решений?

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Более того. Кроме двух картин, только двух – еще до приезда в Сочи было очевидно, что они будут лидерами, речь идет о фильмах Кирилла Серебренникова и Ивана И. Твердовского, – никто вообще не разбирает эстетику. Как сделан фильм? Вот здесь у вас повторы, а здесь получились какие-то оригинальные вещи, а-ля театральная крупность планов в «Ученике» или метафора хвоста как отдельности человека, его чужеродности, невключенности в социум. Ни сложных эстетических размышлений, ни хотя бы обозначения социальных, психологических, художественных, стилевых проблем – ничего этого нет. Про что кино? А остальные фильмы – про что, зачем они? Не оставляет какое-то ощущение телевизионного пространства. Телефильмы тоже могут быть очень мощными, и американские сериалы демонстрируют непререкаемое мастерство. Сочинских конкурсантов мощными не назовешь. Были милые «незавершенки», как фильм Алены Давыдовой «Иван», сделанный на «Ленфильме» на студии Германа-младшего и Светланы Кармалиты. Там, к сожалению, нет истории на свое количество времени, хотя оно и не столь большое.

«Врач», режиссер Юрий Куценко

НИНА ЗАРХИ. «Иван» мог бы получиться. Авторы принципиально – в утешительном, нарядном сочинском контексте это особенно заметно – пытаются делать кино про российскую жизнь. В которой облупленные города и в них шаткая, без опор, повседневность, замотанные люди: отчаянно или рутинно они силятся обрести хотя бы подобие устойчивости в непростых и небезусловных, неустойчивых отношениях. В этом фильме я слышу эхо поэтики Германа (до «Хрусталева...»), его студии, где была снята «Улыбка». Мне нравится пристальное, но и щепетильное вглядывание в неприкаянного мужчину, исполненного негромкого достоинства, который всегда – неповторимый характер, но и узнаваемый социальный тип. Очень точно играет его Кирилл Полухин, заставляя вспомнить Болтнева – Лапшина. Играет экзистенциальную отдельность Ивана («не помнящего родства»?..), его недекларативную невозможность встроиться в реальность. Важно, что при том, что герой лузер, фильм не грешит ностальгией по старым временам. Жалко только, что в нем откуда ни возьмись появляются три ненужных – и тривиальных! – финала, которые, неуклюже разжевывая замысел, перечеркивают стилевую цельность фильма.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Но и другие, в чем-то интересные работы удручают своей недоделанностью или отсутствием значимого смысла.

Например, квазизападная, как будто снятая для позднепраймового телевидения картина Гийома Проценко «Разбуди меня». Шикарная, стильная, с прекрасной героиней, красивой и по-европейски сдержанной, – завтра фильм можно в телик ставить. Но про что он? Это такая типичная среднестатистическая иностранная продукция, которую забываешь через пять минут после того, как отвернулся от телеэкрана. Или «Хороший мальчик» Оксаны Карас, я этот фильм рассматриваю как новый официоз. Он получит аплодисменты от всех – от власти, поскольку рассказывает, что в России нет – никому не говорите – плохих людей. Все, если присмотреться, очень хорошие мальчики и девочки. Он понравится молодым, потому что Михаил Местецкий, один из авторов сценария, включает в общую концепцию жизни смешные, ловкие диалоги, поскольку он сам по природе комедиограф и умеет осовременить любой сюжет, снабдить его некими стилевыми «переживалками». Этот фильм понравится и людям среднего возраста, поскольку он на вечно важную тему – возмужание подростка, и он смелый, старшеклассники открывают в себе сексуальность, автор показывает, как сильно хочется целоваться с роскошной учительницей и на равных общаться с непростым директором школы.

«Разбуди меня», режиссер Гийом Проценко

НИНА ЗАРХИ. «Хороший мальчик» – пример откровенной до безрассудства борьбы за кассу. По-моему, в нем видно: режиссер, продюсер боялись, что серьезно – значит скучно. И запихивали в историю все, что можно, чтоб рассмешить, утеплить, предотвратить возможное огорчение зрителя. Узнавание им своих непростых родительских или тинейджерских коллизий. Тут и рисуночки, как в комиксе, – порой не к месту, но сойдет за лихой стёб, – и резвые реплики, и утрированная нелепость взрослых дядей – беспроигрышных Ефремова и Хабенского, и бодрый, всех примиряющий мюзикл. Драматургия разваливается, будто Местецкого, мастера, пригласили в конце, чтоб выручил. Может, я не права, но кажется, что написанные им и вызывающие счастливый смех в зале пинг-понг-диалоги – это заправка, которая призвана сделать салат пикантным.

Но это полбеды. Если бы рядом с «Хорошим мальчиком» мы имели «Плюмбум…» и «Чужие письма», «Не болит голова у дятла» и «Ключ без права передачи» – фильмы, в которых все больно, жестко, про жизнь... в пределах разрешенного, конечно… Тогда другое дело. Тем более что сегодня тема взросления и разрыва поколений еще острее стоит, пропасть между детьми и родителями непреодолима, как между подростками «в фирме́» и теми, у кого нет навороченных бомберов.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. У меня ощущение, что поиск неожиданного, острого, проблемного взгляда на эти вещи авторам вообще неинтересен. И зрителям – соответственно. Вот, например, замысловатый фильм Антона Бильжо «Рыба-мечта», где герой-корректор влюбляется в девушку-русалку. Про что это? Зачем? Почти все фильмы нашей программы не запишешь в артмейнстрим, тем более в артхаус. Ты даже не испытываешь каких-либо чувств – они тебя просто не трогают. Как, например, дважды награжденный фильм «Огни большой деревни» Ильи Учителя.

«Огни большой деревни», режиссер Илья Учитель

НИНА ЗАРХИ. Здесь замах на хулиганство, на отвязную игру в жанр поманил, но – обманул. Победило молодежное ТВ-развлечение. Сегодня, мне кажется, гораздо решительнее, чем прежде, поляризовалось зрительское и авторское кино. Это странно – вроде бы возник всеми поддержанный спасительный артстрим, но образцов его у нас убийственно мало. Мне кажется, этому способствует отсутствие больших талантов в арткино. Раньше апологетов так называемого коммерческого или зрительского кино убеждало само присутствие, скажем, Тарковского, Германа, Шепитько, Балабанова или – в артстриме, который так тогда не назывался, – Асановой, Мельникова, Арановича… Эйрамджан или Юнгвальд-Хилькевич, или киноначальники просто не могли сказать, что все это фигня на постном масле, «потяни меня за палец», даже фестивалями не принимаемая лабуда.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. А ты здесь видела ощутимый дар у ребят?

НИНА ЗАРХИ. В артхаусе они пока держатся за его «внешность»: чужие эстетические эмблемы здесь легко присваиваются. Из-за этого очень просто пинать все направление.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Нет-нет, пинать их не хочется. Они совсем не паразиты и не циники. Они просто – милые.

НИНА ЗАРХИ. Я имею в виду не нам, а тем, кто настаивает на безоговорочно зрительском кино. Они считают, что артхаус неинтересен не потому, что те или иные конкретные фильмы плохие, а потому что в принципе такое кино не нужно.

Отсутствие мощного авторского кино, которое говорило бы о времени и об авторе, работает на триумф бездумного развлечения. Отвращает и тех потенциальных зрителей, которые во все времена были у авторского кино. Сегодня и их нет. Не только потому, что сложный зритель исчез, но и потому, что тот, который остался, – к фильму «Рыба-мечта» Антона Бильжо не потянется. Как бы героически ни пытался ее вытащить харизматичный Мишуков.

Мог бы зацепить дебют Надежды Степановой «Я умею вязать» – в нем есть, как и в «Иване», подлинность авторского беспокойства, социальная узнаваемость. Сценарий Татьяны Богатыревой – лауреат нашего конкурса «Личное дело», был обжигающий, но на экран он перенесен как-то суетливо, монолог героини, от лица которой ведется рассказ, смонтирован прыжками назад-вперед, без кинематографического чувства времени, которое так важно для кино.

«Рыба-мечта», режиссер Антон Бильжо

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Эта картина – дебют. Один из девяти, показанных в Сочи. Не хватает смелости, эстетической или социальной.

НИНА ЗАРХИ. Дебют Дениса Шабаева «Чужая работа» как раз смелый. Работая в признанных коллегами и фестивалями рамках правил школы Марины Разбежкиной, фильм показывает, что они шире, чем иногда принято думать. Да, режиссер «просто» наблюдает за героями, таджикскими гастарбайтерами, не зная, что с ними произойдет, да, понятие «метафора» как синоним художественного насилия, интерпретации запрещено на территории этого «невмешательского» кино, но это ни в коем случае не индифферентное наблюдение. Метафоры и образы, сообщающие фактам глубину смысла, прорастают из самой реальности. Это кино, потому что интересно наблюдать за тем, как на наших глазах возникает драматургия – с конфликтом и всеми полагающимися ее «атрибутами» – из непредсказуемой драмы жизни. Это режиссура – в отборе, в продолжительности эпизодов, в близости или удаленности камеры. Эстетика картины счастливо проявляет мысль автора. Фильм о хрупкости – доверия, надежд, согласия: с собой и с другими. О хрупкости перегородок между реальностью подлинной и запечатленной. И сделана «Работа» тактично, бесшовно, в согласии с течением жизни героев. Авторское кино. И, что важно, картина как раз может привлечь аудиторию – разумеется, не первого зала «Октября».

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Это как бы доказательство актуальности арта. В связи с аудиторией скажи, а были ли фильмы с коммерческим ресурсом?

НИНА ЗАРХИ. Видимо, «Хороший мальчик».

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. А фильм Серебренникова?

НИНА ЗАРХИ. Думаю, он имеет свою аудиторию.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Из-за имени? Репутации?

НИНА ЗАРХИ. И из-за актуальности внятного, яростного послания. Да, согласна с теми, кто считает, что спектакль перенесен на экран довольно небрежно. Не додуманы некоторые вещи, например подача цитат из Библии. В спектакле они проецируются на стены сценической декорации – эффект вторжения кино в театр работает на отчуждение смысла, на остранение. На приглашение к сопоставлению с действием. В фильме они смотрятся естественно – пролетают, как привычные титры. Актеры замечательные, но существуют в разных жанрах. Юлия Ауг играет достоверную психологическую драму, создавая персонаж с понятной историей: вконец измочаленная мать-одиночка, готовая убить своего сына-отморозка, но и глотку за него перегрызть, если что. Прекрасна Светлана Брагарник, доводящая до пародии одну краску своей директрисы – растерянность перед жизнью. Протагонисты – «плохой мальчик» Вениамин (Петр Скворцов) и учительница биологии («человек произошел от обезьяны») Елена Львовна в страстном исполнении Виктории Исаковой работают в памфлете, дают не характеры, а олицетворенный конфликт.

Фанатизм, мракобесие, спекуляция религией, гуманизм, просвещение. Авторитарность versus либерализм. Кроссовки, прибитые гвоздями к полу, – «не уйду» – против креста. У этих двоих нет бэкграунда – и это принципиально. То же – и (м)ученик – собиратель всех «показателей» изгоя, предназначенного для травли. Он и гей, и хромоножка, и «тварь дрожащая». Сюжет движется экстримом, аттракционами-метафорами. Гротеск, манифест. Заявление о ситуации в стране. Для меня важность его не столько в том, что Серебренников показал кошмар идеологического насилия. Главное, что он сказал: природа опасности в неодолимом инфантилизме общества.

Подростковое сознание, незрелость – актуальная характеристика нашего мира, и на это мало кто обращает внимание. Безрадостный и безграничный инфантилизм – агрессивность как способ выкрикнуть: «Я есть!», и безответственность, и готовность подчиниться, подстроиться, отдаться – догме, пахану, начальнику, совсем маленькому или самому большому. Господу богу, который все «управит». То, что герой мальчик, – главное. Но еще важнее, что тут все – подростки.

Скоропись, пренебрежение к тщательности связаны, я думаю, с авторским ощущением, что радикальность перекрывает промахи, предлагая широту интерпретаций – в том числе и самих недоделок. Это не так. Но награду Серебренников, несомненно, заслужил. Если главный приз «Хорошего мальчика» – это признание бесповоротного торжества не столько конкретного фильма, сколько установки власти и индустрии на бодрое утешительно-развлекательное кино, то поддержка «Ученика» – знак сочувствия другому искусству, которое сегодня необходимо и которое – в пугающем меньшинстве.

Финал «Мальчика» «танцуют все!» – апофеоз бесконфликтности. Он вызывающе красноречив, это тоже своего рода манифест – целого направления, которое знает, что ему дали зеленый свет.

«Я умею вязать», режиссер Надежда Степанова

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. То, что серьезное проблемное кино не делается, – это не только политический заказ.

НИНА ЗАРХИ. Это самочувствие авторов.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Да, какое-то системное и компенсаторное… Не то что на студию прислали из Кремля директиву – нет. Они на самом деле так думают, чувствуют. Это по сути внутренний заказ состояния нашей культуры.

НИНА ЗАРХИ. Да, многие искренне считают, что народ, который живет трудно, не надо грузить еще и чужими – экранными – проблемами, а надо отвлекать, подбадривать рассказывать ему чудесные сказки.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Это, мне кажется, делается для того, чтобы подсознательно, но не оголтело погасить недовольство, оппозицию, ответ на кризисы, драмы, проблемы. Неприятности. Наше кино работает именно на утешение массового зрителя. На обезболивание. Как вовремя преподнесенная конфетка или рюмка. Мифологизация – это всегда своего рода успокоительное, даже снотворное. Ты переживаешь историю, не важно какую, не важно про что, и тем самым успокаиваешься. После этого, конечно же, поленишься выйти на улицу и поддержать кого-то или выступить против чего-то. У меня возникает ощущение, что у режиссеров на самом деле ничего не болит. Они какие-то спокойные профессионалы, устроенные. Даже учителя или врачи сегодня больше переживают за происходящее в стране, с человеком. А художники похожи на каких-то чиновников Райпотребсоюза, которые должны прийти на службу, ответить на какие-то входящие письма, что-то административно решить.

Не хочу никого обидеть, но у сегодняшних молодых авторов не видно даже элементов художнического переживания за происходящее, попытки что-то прокричать, кого-то защитить. Или обидеть. Выступить с неким авторским жестом. Произошло вписание новых режиссеров в предлагаемую властью официальную матрицу жизни, в предлагаемый свод функций кинематографа. Теперь кинохудожники – за исключением нескольких имен – действительно не имеют различий с создателями телепродукции. Нет различений по поколениям, интересам, характерам дарования, потому что, несмотря на то, что здесь девять, а вместе с коротким метром почти тридцать дебютов и масса молодых людей, перед нами даже не тихая, а какая-то подзамерзшая, встроенная в отведенное ей место общность.

НИНА ЗАРХИ. Да, «новые равнодушные». Мы же в прошлом году говорили с дебютантами про то, что они хотят делать дальше. Никто не выразил желания раздирать реальность на клочки. Почти все говорили, что им интересно рассказывать про себя. Про себя, конечно, тоже можно рассказать так, что весь мир будет виден...

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Но и тогда думать надо, мучиться, гореть, волноваться всерьез, до сердечного приступа. Такое чувство, что авторы и продюсеры просто пришли на работу, что у них дело такое рутинное – снимать кино.

НИНА ЗАРХИ. Вот это меня, если совсем коротко, в фильмах Твердовского беспокоит. Человек делает про больное и важное с холодной расчетливостью.

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Отсюда и определенное ощущение недостоверности возникает. При всех предписаниях ее поэтики «Зоология» – метафорическая история. Мудрая притча могла бы быть.

НИНА ЗАРХИ. Могла бы быть сильная картина. Если бы жесткий до отвращения абсурдистский гротеск, трагический гиньоль был концептуально осознан и сделан. Как жанр. Но режиссер хотел снять убедительную психологическую драму – про инаковость, рассказать о приговоренности непохожего на других человека к остракизму и одиночеству. Могло бы и это сложиться – но тогда нужно сочувствие, нужна боль. А ее здесь только Наталья Павленкова испытывает. Исполнительница главной роли. Поэтому, мне кажется, вызывающее уродство не только все, что с хвостом связано, но и мать с ее «бесогонством» смотрится просчитанным трюком, эпатажем, рассчитанным на шок и оторопь. Хотя убеждена: тема «Зоологии» – актуальная, серьезная, важная.

«Год литературы», режиссер Ольга Столповская

ДАНИИЛ ДОНДУРЕЙ. Даже лучшие, радикальные по замыслу картины почему-то бьют в конце концов мимо цели. Оказываются среди тех, что отвлекают-развлекают-утешают. «Новые потухшие» – так бы я назвал большую часть сегодняшних молодых авторов. И в этом смысле – объективно – программа «Кинотавра» была абсолютно честной, репрезентативной.

НИНА ЗАРХИ. Конечно. Так же, как в те годы, когда именно в Сочи мы увидели и Балабанова, и Сигарева, и Бакурадзе, и Мизгирева, и Быкова. И Крыжовникова с Меликян. Чем, как говорится, богаты...