Третьего не дано

Читая Грегори Бейтсона

«Разум — это сущность живого». Одна из главных идей Г.Б.: все живое обладает свойством самоорганизации. В этом смысле советское общество изначально было мертвой конструкцией, опасной для жизни машиной, которую, как идолище, поливали человеческой кровью.

90-е годы (как и первое десятилетие после Октябрьского переворота) — это время творческого порыва, когда миллионы маргиналов вдруг осознали, что инициатива ненаказуема, что их судьба теперь в их собственных слабых руках. Этот вдохновенный хаос был сродни первородному бульону или хороводу образов в голове автора, хороводу, который предшествует гармоничной форме. В конце 20-х Сталин-Сатурн поспешил упразднить эту инициативу — через промывание мозгов клизмой ленинизма и тотальный террор.

В нулевые история повторилась, не могла не повториться, поскольку операторы адской машины остались на рабочих местах и программа, вшитая в их серый софт, осталась прежней. Самоорганизация людей — все равно, в бизнесе или в политике — угрожает ненасытному молоху государства. Угрожает, как живое угрожает мертвому, как разум — безумию, как динамика и становление — тому, что застыло раз и навсегда в окончательном державном безличии. Бюрократы бесстыдно называют эту каталепсию «стабильностью», но одних заклинаний для жизни мало. Или накопленная энергия взорвет скорлупу, в которую загоняют общество, внушая ему, что оно беспомощно, инфантильно, неразвито, или общество придется убить. Перед чекистами непростая дилемма: ликвидировать себя или окончательно ликвидировать жизнь в любимом отечестве.

Единица эволюции — разум = индивид плюс окружающая среда

В России любят рассуждать о дарвинизме, объясняя социальную патологию и повсеместное разрушение этики чисто конкретной борьбой за выживание своего рода племенными обычаями. «Выживает сильнейший», «не нравится — валите отсюда», «Россия — для русских» — весь этот пахучий неджентльменский набор, собственно, и есть вульгарно понятая и плохо переваренная теория эволюции Чарльза Дарвина. По мнению Г.Б., теория, требующая серьезных уточнений, если не радикального пересмотра. Поскольку индивид (или вид), разрушающий свою среду обитания, по существу, лишает себя (или свой вид) возможности выживать и развиваться, то есть эволюционировать, единицей эволюции следует считать не вид (или отряд), но разум, который есть индивид плюс среда обитания… В свете этой мысли четче вырисовываются контуры грядущего. То, что с носорожьим упорством происходит сегодня в России — разрушение институциональной среды, выдавливание ученых и бизнесменов в эмиграцию, проституирование СМИ, криминализация целых слоев общества, насаждение двоемыслия и лицемерия, — это и есть уничтожение среды обитания.

Алексей Венедиктов, Александр Аузан, Евгений Гондмахер — я бесконечно признателен этим людям. Им хватает мудрости и терпения вести безнадежный диалог с высшими чиновниками, засевшими в государственных структурах, как в окопах Сталинграда. Если бы не постоянные усилия дюжины интеллектуалов, наше слепоглухонемое общество уже давно пошло бы вразнос.

Вот что из начинаний наших непреклонных дуумвиров мне по-настоящему нравится — это идея с электронным правительством. Я бы им предложил пойти в этом деле как можно дальше, довести его до логического упора… Почему бы кремлевским не завести себе электронный народ? А что?

Я серьезно. Есть такая всемирно популярная Интернет-игра — называется «Second Life». В этой «Второй жизни» нетрудно прикупить землицы, обзавестись крупным бизнесом, созвать на пир аватары любимых друзей. Ну и запустить туда всяких полезных в быту аватаров: денщиков, слуг, парламентариев. Обозвать все это — «Российская Федерация» (тем более, что в первой жизни никакой федерации не существует — одна только видимость). И денег тратить на электронный электорат нужно совсем ничего — он ведь каши не просит, не стареет, не болеет, индексации пенсий с ножом к горлу не требует. А главное, аватары эти будут ходить, как шелковые.

Русский народ тоже примет эту идею с великой радостью — наконец-то его оставят в покое, предоставят самому себе. Все, кажется, согласны: необходимо срочно развести власть и собственность. А я от себя добавлю: нужно окончательно растащить власть и население. Брак по любви все равно не получился — ну и зачем Ваньку валять?

Примем как утешение мысль, что в прошлом столетии Россия преподала миру ценный урок — показала всю бесперспективность, стратегическую обреченность тоталитарной утопии. Но тут же, как зуб, режется резонный вопрос: если мы обречены (по слову Чаадаева) преподавать другим народам уроки, хотелось бы знать, какую именно лекцию читаем мы сейчас в задымленном, как для кино, 2010-м. О чем поет весь этот хаос? В чем тут божественный призыв? Мафия, подменившая собой государственные институты, попирающая закон — это очевидное зло. Такой урок вряд ли нужен даже умственно отсталым. Может быть, озверевшая от дорогой нефти родина должна поторопить Запад с переходом на альтернативные виды топлива? В принципе — вариант, но уже несколько лет этот процесс без наших усилий идет семимильными шагами. Тогда что, что? Не дает ответа.

Есть у меня догадка. Смысл последнего урока в том, господа, что даже огромная страна, имеющая колоссальные ресурсы, древнюю культуру и гениально пластичный язык, может пропасть ни за грош, если элита этой страны не готова признать свои преступления и ошибки. Оказывается, гордыня — это геополитический фактор.

Почему демоническое = тоталитарному?

Господь, создав великолепное разнообразие форм, предложил человеку свободу выбирать, творить, исследовать. Generator Of Divercite — генератор разнообразия — так расшифровали аббревеатуру GOD ученые шутники из Оксфорда. Мир — это море любви, океан возможностей — вариативность, синергетика, полифония. Демон застрял в своем монологе, как муха в янтаре, он одинок, он на обочине вселенной и до поры до времени вне игры. Подгадав момент, он пытается ввернуться в строй, эгоистично навязать себя миру, подменить собой вселенную. «Я везде, везде, везде!» — плюется в экстазе Хлестаков. Конечно, вселенная не спешит сжаться до скромных размеров узурпатора, злой воле противостоит сама природа вещей — тогда начинается истерика, террор, насилие, тотальный контроль, быстро переходящий в паранойю… Все это слишком знакомо русскому человеку, банально, и все-таки повторяется снова и снова, как в кошмарном сне.

Кончальники — вот правильное название для многих нынешних руководителей. Смотрите, как весело добивают они остатки советской империи, как энергично, с чувством окончательной правоты транжирят человеческие и природные ресурсы одинокой державы. «Конец — делу венец», — говорят англичане. «А я вам всем пригнетыш», — вторят им русские.

«Они что, блядь, охренели? Еще и бабушку с собой!» — так во весь голос возмущался рослый, подтянутый мужчина, моего примерно возраста (за 50), судя по виду — чиновник или военный. Хотя он был в плавках, но солидный, решительный вид выдавал в нем государева человека. Причем столичного розлива — говора не было. Рядом, на лежаке, поддерживающе охала безликая, увядшая мадам — видимо, жена. Поскольку отдыхающий возмущался очень громко, не прислушаться было нереально, и я прислушался… Из контекста я понял вот что: тревожный звонок — от дочери, которая с мужем (Димой) и ребенком находится на родительской даче. Родственники зятя (включая помянутую недобрым словом бабушку) задумали в отсутствие хозяев навестить сына, внука и невестку. Ну и пожить на даче пару деньков. Июль 2010, жара в Москве адская. «Совсем озверевшие, бестактные люди!» — возмущался чиновник. Он все пытался (уже после разговора с дочерью) с кем-то связаться — возможно, с Димой, — не получалось. И главное, он совсем не стеснялся своего зычного голоса, хотя рядом, на лежаках, загорали не только хорваты и немцы из бывшей ГДР. Да и те в свое время были приобщены к абсценной лексике русского народа, которую я здесь, по просьбе редакции, опускаю. Он, хоть и был в плавках, на пляже, вел себя так же, как в своем кабинете: гневался и распекал, и весь крещеный мир обязан был стоять перед ним, затаив дыхание, руки по швам… Чиновник тыкал пальцем в кнопки — мобильник не фунциклировал, что-то в наборе было не так. Жена тихо подкудахтывала. «Еще и бабушку с собой тащат, б…!» — никак не мог успокоиться чиновник. Далась ему эта бабушка. Ты же ее все равно не увидишь, тебя там нет...

Вот такая выросла у нас порода людей: чуть что идет не по плану — сразу в истерику.

«Язык» по-старославянски значит «народ», «племя»

В нашей истории эти понятия постепенно и неумолимо расходятся. В ХIХ веке дворяне перешли на французский, брезгливо отделили себя от дворовых рабов, которых перестала (устала) употреблять Золотая Орда. Пушкина подвела под пулю графиня Нессельроде — она при всем желании не могла оценить поэзию Александра Сергеевича, поскольку не читала по-русски… Коба Джугашвили, наоборот, неважно говорил на языке Пушкина, зато строчил статьи по языкознанию — в чернильницу любил наливать человеческую кровь вместо чернил, подносил к ноздрям, нюхал. Сталинская номенклатура, подписав шизофренический контракт с пустотой, решила познать свой народ, верша первобытный спарагмос — разрывание плоти на части. Враг мой — брат мой. Он же язык мой. Вполне библейский сюжет. Дети палачей по-христиански обнялись с сидельцами и тут же продолжили работу своих отцов по уничтожению языка. Постсоветская элита весьма логично выбрала воровскую феню как свой профессиональный жаргон. Бывшие рабы с этим выбором солидарны, хотя сами предпочитают матерную брань — простую, как мычание, апелляцию к нижним духам. А русский язык, то есть русский народ, выживает, стало быть, только в интеллигенции, которую крепкие хозяйственники презирают за неспособность щелкать зубами и хватать куски на лету. Силовики прививают ей комплекс жертвы. Сама себя она называет гнилой и сервильной. Но с нами рядом рождается слово, цепляясь за слово, вытаскивая племя свое из трясины.

У Алексея Германа-старшего есть Алексей Герман-младший. У Андрея Тарковского есть Андрей Звягинцев. У Луиса Бунюэля есть Отар Иоселиани.

Я хочу сказать, что в отечественном кино вроде бы сложилось правильное чувство традиции — в нем нет ущербности, Эдипова комплекса и обглоданных ногтей, зато есть осознанный подхват знамени. Это похоже на пение каноном, и «канон» тут не случайно стоит на кону. Так работали мастера кватроченто и чинквеченто, начиная учениками в боттеге, перетирая пестиком краски, делая подмалевки, взрослея вместе со своим даром в атмосфере искусства, которое не стеснялось быть ремеслом.

Традиция у нас немудреная: бей своих, чтобы чужие боялись; не в правде Бог, а в силе; я начальник — ты дурак, и т.д. На блошином рынке истории большевики обменяли былинный пафос Нового Иерусалима на оруэлловскую техноутопию, по ходу пьесы получившую приставку «анти». Советский античеловек стал главным антигероем ХХ века, обогнав в своем антихристовом рвении и немецких фашистов, и американских капиталистов. О сталинском проекте даже упертые леваки из Лиги Плюща предпочитают не верещать. Зато любой разговор о насильственно прерванной традиции сопровождается вздохами: «Ах, великий русский роман, ах, Серебрянный век, ах, дворянская честь». Между тем большего равнодушия к традиции, чем у четырех искалеченных поколений московитов, представить себе невозможно.

Развоплощенный быт — овеществленный ад

Вандалы-чиновники, крушащие архитектуру Москвы и Северной Венеции, искренне не понимают, отчего так взвилась общественность («мы делаем им красиво, а они артачатся»). В искусстве, как и в науке, понятие «школа» стало анахронизмом, зато стремление все и всегда начинать с нуля, изобретать системный велосипед, чтобы срочно отправиться на нем в вечность, — это опять настроение эпохи. Очень уж похоже начинался прошлый век — есть эффект дежа вю.

Современный Рим — город-свидетель, он похож на огромное прозрачное дерево, годовые кольца которого видны насквозь и все разом, до самой сердцевины. Архитектурные стили, наслаиваясь, образуют постмодернистскую музыку, где переодетые в барокко средневековые здания стоят на фундаментах античных амфитеатров и храмов… Москве не суждено было стать Третьим Римом — ее постигла участь одноэтажной Америки, где старое следует как можно скорее менять на новое, где пришедший в негодность прибор мало чем отличается от шедевра архитектуры, где дома строят, как декорации, — из дерьма и пара, чтобы не жалко было ломать.

Позвонил Миша Минаев — самый активный и организованный мой однокласссник, обладатель математических шишек на лбу, компьюторщик, милейший скромный человек, позвал на традиционный сбор в какой-то кафешке в центре Москвы. Я было обрадовался, спрашиваю: «А Розочка будет?» Роза Дмитриевна Щербакова — любимая учительница литературы, которой я обязан и тем, что стал режиссером и вообще гуманитарной инициацией, без которой вряд ли справился бы с поганой советской жизнью. Розочка страстно увлекалась театром и многих из своих учеников увлекла. Водила меня на спектакли Эфроса и Товстоногова, за руку привела в студию к Спесивцеву. В 73-м ей было всего-ничего — сорок лет. Маленькая, ладная, с густыми длинными седеющими волосами, не заплетенными в косу, вместо косы — непослушный задорный хвост аж до попы. Курила, как паровоз, — одну за другой. Сияющие цыганские глаза, низкий голос, восток и в лице, и в интуитивном подходе к детям. А может быть, не восток — Африка. Что-то пушкинское, нарисованное одной легкой линией было в Розочкином профиле. Устроила в школе семинар по зарубежной литературе, еженедельно таскала нас в Третьяковку, а весной и летом — в походы. В ее спектакле «Обыкновеное чудо» я играл Короля, тушью для ресниц мне рисовали смешные усы и бородку-готье. В моей взрослой жизни видились мы нечасто — она всегда была занята, делала искусственное дыхание следующим поколениям мальчиков и девочек, покалеченных ордынской системой… Хотел поздравить ее на Пасху, но телефон молчал… «А Розочка будет?» Миша Минаев помялся: «Я думал, ты знаешь. Роза Дмитриевна умерла. Недавно, в начале января». — «Как же так? И никто не позвонил, не сказал». — «Терешкович пыталась обзванивать, но никого не нашла. Видимо, телефоны у всех изменились». — «Как же так?» Вопрос повис в воздухе, мы попрощались. А назавтра — звонок: «Здравствуйте, это Лена Минаева. Вы меня помните?». — «Конечно. Мы вчера с Мишей разговаривали». — «Миша вчера умер. Он очень старался, чтобы все наконец встретились»… В этом, может быть, моя главная надежда: что в конце концов все мы, любящие друг друга, обязательно встретимся — поговорим, обнимемся и посмеемся над своей неловкой земной жизнью.

Каждую секунду я ощущаю, что и я сам, и весь материальный космос вокруг меня существуем только благодаря (и внутри) творческой энергии Создателя, которая течет через нас, словно кровь, о которой мы не вспоминаем, пока она не начнет вдруг сочиться из открывшейся раны, пугая и завораживая. Иисус — и есть эта рана.

Лакан: «Настоящий атеизм — это не утверждение «Бог умер», а утверждение: «Бог — бессознателен». Кажется, это полемика с Юнгом. Причем превратно понятым Юнгом. Ведь католический пафос «Ответа Иову» как раз в том и состоит, что воплощение Бога в своей второй ипостаси — это творчество новой (может быть, неокончательной) рефлексии по поводу человека и его участи.

Я почему-то не сомневаюсь, что Иисус первым подошел и поцеловал Иуду. Предателю вряд ли хватило мужества (или наглости) осуществить свой план.

Владимир Мирзоев

Полностью читайте статью в №9 «Искусство кино»