Продолжается ограниченный прокат «Самой одинокой планеты» (The Loneliest Planet, 2011). Пока зрители следят за странствиями героев по холмам вдоль и поперек Военной Грузинской дороги, Евгений Майзель расспросил режиссера Джулию Локтев об обстоятельствах создания ее последней картины, а также о том, что можно простить другому человеку.

ДЖУЛИЯ ЛОКТЕВ. Пожалуйста, только не спрашивайте меня о том, почему такие большие перерывы между фильмами. Я сегодня уже сто раз на этот вопрос отвечала.

ЕВГЕНИЙ МАЙЗЕЛЬ. Хорошо, что предупредили. Я как раз собирался его задать.

Ой нет.

Но в этих промежутках вы делали много разных инсталляций, о которых, кажется, мало кто знает из вашей из зрительской аудитории.

Да, я сделала несколько проектов в музеях. Это было кино на нескольких экранах.

Есть ли у этих работ какая-нибудь общая тема?

Наверное, всегда есть темы, которых ты стараешься избегать, а они как-то всплывают. Не знаю.

Как принимают «Одинокую планету»? Мне показалось, у фильма скорее хорошая критика.

В основном хорошая, да, но я считаю очень подозрительными фильмы, на которые вся критика хорошая. Фильмы, которые нравятся всем, редко бывают очень интересными.

Но плохих отзывов, вроде, не было?

Всегда можно найти, если порыться.

Уточняю вот почему. Я большой поклонник «День-ночь-день-ночь», а «Планета» заставила меня… скажем так, напрячься. Переломный момент картины вызвал резкое отторжение: мол, зачем это? Ведь с этого момента становится сразу понятно, о чем будут оставшаяся половина. Понятным сразу стало и то, почему у фильма такое название, и как примерно будет меняться отношения между героями.

Я надеюсь, что в этот переломный момент всё, наоборот, становится очень непонятно!

Мне так не показалось. А дальше случилось следующее. Почти насильно заставив себя досмотреть фильм, я как-то постепенно, несмотря на остаточные приливы раздражения, смирился с таким поворотом сюжета. Потому что понял: вас интересуют именно эти волны отношений.

Мне понравилось, как вы сказали про волны. Там действительно все идет волнами туда-сюда.

Зритель вынужденно начинает отслеживать все эти многочисленные мелочи, пытаясь увидеть в них смысл. Движенья рук, движенья ног, прикосновенья рукавами. Не получается ли здесь, что первая треть или половина – это, говоря условно, эпос, травелог, в котором все сложно и развернуто сразу во все стороны. А после перелома воцаряется мир психологизма, и мы сразу понимаем, что здесь – про отношения, а все остальное, – грубо говоря, онтологическое, бывшее главным в том же «День-ночь», – напрочь отсекается, становится неважным.

Говоря «психологизм-непсихологизм», мы переходим на терминологию, которой я бы предпочла не пользоваться. «День-ночь-день-ночь» ­был про отношения девушки со своей собственной верой, а в «Планете» речь действительно про отношения трех людей друг к другу. И к самим себе. И про нюансы этих отношений. Как они сначала как бы моментально разрываются, а потому начинаются старания их наладить. И старания эти совершенно… не плавные.

Несколько даже детские.

Мне кажется, самые эмоциональные, правдивые реакции, исходят не из долгого психологического анализа, они именно детские. Такая вещь, как страх. Или желание, чтобы кто-то тебя любил. Они кажутся сложными, но в конце концов – довольно простые. Детские.

До того они много общались, разговаривали, а после – замыкаются. И начинается это долгое молчание. Нет попытки обсудить то, что случилось.

Мне кажется, их чувства как бы переливаются, и не в яркой, ясной гамме, а именно переливаются...

Полутонами.

Полутонами. Мне очень интересно, как чувства – без разговоров, действий или жестов – меняются во времени. Между героями случилась экстремальная ситуация, длившаяся лишь пару секунд, но сделавшая им обоим очень чувствительную подножку, скажем так. Как реагировать, неясно. Меня интересует, что они почувствуют, например, через пятнадцать минут. Это ведь не обязательно будет то же чувство, что спустя час, например, или три часа. И вот все эти колебания происходят в течение суток еще до следующего утра. И все это время чувства между героями меняются. Мне кажется, пара как бы ищет ответ. Старается понять, что чувствовать. Ведь у них нет ясного пути и ясного понимания, как надо реагировать и что делать. Они функционируют не так, как задумано, не размеренно, а в отчаянии и в точке, откуда нет быстрого выхода.

То есть, обстоятельства времени-места у вас приобретают как бы «несущую» такую функцию.

Да, потому что они не могут уединиться. Не могут просто взять и пойти в гостиницу поговорить. Между ними происходит что-то огромное, о чем надо говорить, но: а) непонятно, что сказать, и б) нет пространства, где говорить, потому что они не одни. Наверное, у всех в жизни был такой момент, когда ссоришься с любимым или любимой, а потом вам надо вместе с кем-то ужинать. Поэтому девушка делает первый шаг. Она отходит, берет рюкзак и идет вверх.

Как бы возвращаясь к экскурсии.

Как бы да, а что же еще делать? Все равно дорога обратно до ближайшей деревни занимает более суток.

Кажется, у Ники этих эмоциональных переливов больше, чем у Алекса, который скорее испытывает неловкость и подавлен.

Я бы так не сказала. Он тоже испытывает эти переливы; есть моменты, когда он прячется, и моменты, когда он тянется к ней. Кажется, другого человека простить легче, чем самого себя. По-настоящему. Ей легче, честно говоря, чем ему. То есть, ей тоже противно, и неприятно, и досадно, и не очень хорошо, но... у нее при этом больше возможностей, больше пространства для маневрирования. Вообще в нынешней культуре, на мой взгляд, – в некоторых, очень специфических смыслах – у женщины больше пространства для гендерного маневра. Мужчина сегодня существует в менее «прощающем» пространстве.

Держали ли вы в памяти, когда снимали, какие-то другие фильмы на близкие темы? «Джерри»? «29 пальм»? Притом что оба эти фильма – не про отношения.

Я, конечно, видела эти фильмы, но не думала о них применительно к моей картине. Надеюсь, мой подход чуть-чуть нежнее. Намеренно нежнее. (Позднее ДЛ добавила, что думала о «Путешествии в Италию» и «Неотправленном письме», - Е.М.)

Нежным, как мне кажется, ваш подход делает именно сюжет – с этим его роковым поворотом. Потому что он определяет дальнейший туннель возможностей.

Может быть. Интересно, люди часто смотрят это кино и думают, что они все четко понимают. И вдруг они с кем-то побеседуют и увидят, что кто-то так же четко понял совершенно иначе. И это мне всегда интересно. Я могу сказать, что я старалась сделать фильм с любовью. А к персонажам и к пространству относиться как бы…

Бережно?

Бережно, да. Я не люблю фильмы, где герой вызывает отвращение и снисходительность. Хотя и не отличаюсь излишней сентиментальностью.

Сентиментальности вам, кажется, не приписывают. Не проходите, как говорится, по этому ведомству.

Да, в этом пока еще никто не винил. Но я все же стараюсь найти какую-то любовь к персонажам. Со всеми их недостатками.

Как появился замысел этой картины?

Однажды я увидела книжку американского писателя Тома Биссела под названием «Бог живет в Санкт-Петербурге» (God Lives in St. Petersburg. Pantheon, 2005). И так как я родилась в Санкт-Петербурге, то не удержалась и открыла ее. И прочла. Ни в одном из рассказов Биссела действие не происходит в Санкт-Петербурге, все в Средней Азии, потому что писатель служил в Peace Corps в Узбекистане. Я долго не думала об этой истории, а потом меня пригласили на фестиваль в Грузии, и я была там со своим парнем. Он собирался в путешествие на велосипеде по Грузии и Армении, а меня пригласили на фестиваль, так что неделю там мы провели вместе. И там у нас кончились отношения, совершенно неинтересно и неромантично.

То есть, получилась какая-то жизненная рифма.

Да, рифма получилась. Он сел на велосипед, я села в маршрутку. И вспомнила эту историю. Представляешь, мы даже обсуждали ее в первую ночь, когда встретились, потому что он тоже читал этот рассказ. Не то чтобы это была большая любовь моей жизни, но роман оказался дико полезный! (смеется)

И я знаю, почему я задумалась об этой истории. Потому что в Грузии у нас случился один маленький эпизод, совершенно тупой, идиотский. В фильме есть похожая сцена, но сыграна она совершенно иначе. Мы были в баре. К нам подошли несколько грузин. Они купили нам пиво и начали знакомиться. Очень обрадовались тому, что мой парень – шотландец. Вообще, все в Грузии ему все время говорили: «Шотландцы и грузины братья».
И вот, значит, они покупют ему пиво, поднимают тосты за Уильяма Уоллеса. (Я такая: «Бэйби, кто такой Уильям Уоллес?» А он отвечает: «Это Мел Гибсон в "Отважном сердце"».) И в это время один, самый маленький и неопасный, начинает ко мне приставать. Вытаскивает танцевать, расказывает мне, какая я красивая. (В фильме все это совершенно иначе; я иногда использую, но при этом часто немного меняю такие вот факты из своей личной жизни.) И вот, значит, этот маленький грузин все клеится ко мне и клеится, а мой тем временем сидит и все рассказывает о Шотландии, а на меня – ноль внимания.

Вас заинтересовало, почему он так себя ведет?

Нет, заинтересовала меня во всем этом моя реакция. Потому что я девочка с феминистским образованием, и я привыкла считать, что и сама могу о себе позаботиться. Мне не надо, чтобы мне говорили, с кем мне танцевать, а с кем нет; не надо, чтобы из-за меня вступали в драку или устраивали дуэль только потому, что ко мне пристает какой-то мужичок, который вдобавок на пару сантиметров ниже меня ростом. Меня не надо защищать, никакой опасности нет!
Но в тот момент мне дико захотелось, чтобы мой парень встал и как-то меня защитил бы, отстоял, показал бы, что это моя баба! Мы потом много смеялись над этим, потому что мы не поссорились. Он сказал: «Я знаю, ты много путешествовала, моя дорогая. Я совершенно не думал, что ты из тех девушек, которых надо защищать. Ты что, хочешь, чтобы я в драки вступал?» Было смешно. Но меня что-то затронуло в собственной реакции. Почему вдруг мне так захотелось, чтобы он, как собачонка, пометил меня? Не потому ли, что это произошло в Грузии, а не в Северной Америке, где я бы даже не задумалась об этом?

Будь ваш парень грузином из местных, он бы, вероятно, стыдился своего благодушия.

Точно. А он был либеральным западным мужчиной, и ему такие реакции даже не пришли в голову.

Не мачо.

А ведь главное, он в Мексике живет! И все равно... (смеется) Вот почему я вернулась к этой истории. Во мне возникло суперпатриархальное желание, чтобы мне показали: я кому-то принадлежу, и трогать меня – нельзя!

Захотелось побыть чьей-то женщиной.

Да, и очень смешно было обнаружить это в себе. И после этого инцидента я вдруг снова задумалась о прочитанном рассказе, хотя рассказ о чем-то значительно более серьезном. Я не их тех людей, которые могут сказать: вот момент, в который человек раскрывает себя, показывает себя таким, каков он есть на самом деле, и теперь мы все о нем знаем, и назад пути нет. Такой взгляд на вещи не в моем характере. Мне интересна динамика прощения, возможность простить другого человека за нечто непростительное, и возможность простить самого себя, что намного труднее. Насколько любовь состоит из прощения и непрощения? А ведь еще есть вот такие моменты, что ты вроде как простил, а они все равно продолжают жить. Где-то глубоко в тебе. Подпольною жизнью.

Что называется, «осадочек остался».

Осадочек всегда остается, да. Слишком просто сказать: «Ну все, наконец я здоров». А по-настоящему – кто знает? В моей жизни бывали моменты разочарования. Но более интересен для меня вопрос: что можно простить? Что можно простить любимому? Что можно простить самому себе? Потому что, в конце концов, от себя не убежишь.