Две жизни в искусстве
- Блоги
- Вика Смирнова
-
-
-
Константин Лопушанский начинает съемки нового фильма «Роль» по сценарию, написанному вместе с Павлом Финном. В главной роли занят Максим Суханов. Специально для ИК с актером встретилась и побеседовала о новом проекте Вика Смирнова.
- «Роль» К. Лопушанского - об искусстве как форме веры. О границах, отделяющих театр от жизни, иллюзию от реальности. Действие фильма происходит между Петроградом и Выборгом начала 1920-х. Евлахов, талантливый актер и ученик Н.Евреинова, уходит из театра, чтобы сыграть роль на «сцене жизни». Он пересекает границу Финляндии, возвращается в Петроград, где, пользуясь поддельными документами, становится Плотниковым, командиром расстрельной бригады, когда-то оставившим его в живых.
- Вика Смирнова: Вы играете актера Евлахова, который, в свою очередь, играет Плотникова. С одной стороны понятно, почему именно Плотникова. Тут все сложилось: и парадоксальное внешнее сходство, и то странное чувство оцепенения, которое оба переживают в момент, когда один отказывается стрелять в другого. Однако есть ли иные, может быть, столь же интимные обстоятельства, по которым Плотников так интересен Евлахову? Может быть его дневники, его проза?
-
Максим Суханов: Все же в первую очередь, здесь срабатывает прелесть драматургии. Все эти жизненные обстоятельства, которые возникают и убеждают его стать Плотниковым. И конечно, черты самого Евлахова, связанные с желанием разрушения. Когда он решается на подобный эксперимент, он и от одного из своих «я» отталкивается. Чисто по Фрейду - сначала строит, а потом разрушает.
-
Ну и потом он же талантливый актер и он верит в то, что евреиновский метод «двойного театра» - единственное возможное направление, в котором современный ему театр должен развиваться. Это, я думаю, главное. А дальше мы уже можем говорить и о прозе, которая его пронимает, и о возможности прожить жизнь по-новому, в совершенно других обстоятельствах, внутри всей этой смуты, революции, поставившей все с ног на голову. Я для себя это так формулирую.
- Разумеется, как талантливый человек Евлахов будет искать полярность собственному существованию. Полярность в мысли и в чувстве. Ему нужно, чтобы между этими полярностями возникало... Не хочется называть это драйвом… Скорее, тремоло. Как результат перехода в какую-то совершенно неведомую и страшноватую, но другую реальность.
-
В.С.: Поначалу читая сценарий, видишь, как много там от Платонова. К примеру, вот это: «Командиру, представлялось, что кто-то роет и пробирается в его покой, под землю. И будто матери его рука трогает его за лицо. А это девочка в холстяной рубахе, став на коленки, быстро-быстро откидывала руками снег, доставая из него голову и плечи командира, приговаривая: Дяденька, дяденька, я девочка Верка, двенадцати лет, вставай, тебя убили…».
- С другой стороны, в нем есть много от автора «Преступления и наказания». Ведь у Платонова нет роли, или субъекта, который кого-то может сыграть. А у Достоевского все живут на сцене собственного воображения. Там всегда есть «я» и «не я». Граница. И страшный соблазн ее перейти. Для Вас чего там больше?
- М.С.: Для меня, к сожалению, или, к счастью, есть воспоминания о прочитанном и есть мотивации. Ведь внутри каждого человека существует множество «я», и когда спрашивают «ну и где же ты во всем этом?», ты оказываешься одновременно везде. И нет одного единственного, иерархического меня, которое над всем этим главенствует.
- В.С.: Это правда. Но мой вопрос касался интенции. В какую сторону Вам вдруг захочется двигаться, какое качество обострить, а какое, напротив, оставить совсем без внимания. Возможно, для Вас какая-то из литературных эмоций являлась преобладающей. Хотя фильм о жизни как роли и является прообразом любого актерского перехода.
- М.С.: Не любого, скорее, желаемого.
- В.С.: Да, желаемого.
- Насколько Ваш Евлахов становится Плотниковым? И есть ли там точка невозврата, когда уже невозможно вернутся к себе прежнему?
- М.С.: Я думаю точка невозврата - это как экспедиция без конца. Ведь для того, чтобы перестать ходить в экспедицию, или идти в экспедицию, или в ней находиться, человек должен ею насытиться, или устать, или понять, что «уже хватит», «теперь нужно делать что-то другое». Я думаю, что у Евлахова эта экспедиция не имеет конца. Он еще не дошел до точки катарсиса в роли, я не знаю, понимает он или нет, но для него эта точка именно в смерти. Танатос - вот катарсис для людей, перешедших границу.
- В.С.: Значит, он не только хочет прожить чужую жизнь, но и умереть как Плотников. То есть буквально прожить и его смерть тоже?
- М.С.: Я не думаю, что он идет на это, с уверенностью, что дальше – смерть. Он просто не знает об этом.
- В.С.: Не знает или не отдает себе отчета?
- М.С.: Скорее, второе. И потом, если представить, что дальше будет не смерть, а покой, его это тоже не удовлетворит. Ведь разрушая свою прошлую жизнь, Евлахов будет пытаться создать что-то новое, и так до бесконечности.
- В.С.: Роль как естественное человеческое состояние.
-
М.С.: Да. Я думаю, у многих людей этот алгоритм в жизни присутствует, только в той или иной мере. Тут важны дозировки.
- В.С.: У вашего персонажа – в силу того, что он актер - эти дозировки предельные. Он проходит все стадии от катарсиса к опустошению и обратно?
- М.С.: Как-то так. Ведь в творчестве нет состояния благости, как только она забрезжит на горизонте, приходит стагнация. Сильнейшая. Поэтому люди искусства - одиночки по химии, и их естественное состояние - это движение от создания к разрушению, по внутренним ущельям самого себя.
- В.С.: Слово «занавес», который произносит перед расстрелом Евлахов, Вам оно кажется уместным? Не выглядит слишком театрально?
- М.С.: Наверное, Вы правы. Может быть, его стоит просто написать.
- В.С.: Есть и еще момент, касающийся времени. Вернее, невозможности снять по-настоящему исторический фильм, потому что…
- М.С.: Получается лубок?
- В.С.: В каком–то смысле. Ведь мы всегда уже здесь, а то, что осталось в истории, мы знаем только по «памятникам», судим о прошлом на основании того, что история сохранила для нас. Но история по определению сохраняет самое важное. Мы оцениваем исторические фильмы, опираясь на сегодняшний вкус, и, может статься, что ленты не очень удачные (вроде «Гарпастума» с его экзальтированными классиками Века Серебряного) сохраняют дух времени лучше, чем те, которые эстетически нас устраивают. Возможно, произнеси Ваш герой эту фразу в 20-е годы, он был бы уместен, а сегодня это выглядит позой.
- М.С.: А как же «Лапшин»? Меня в нем историческая реальность абсолютно устраивает. При этом это великий фильм.
- В.С.: Да, но величие этого фильма не в том, что он воспроизводит материю времени. Скорее, он заставляет нас верить, что после «Лапшина» именно так (и никак иначе!) нужно об этом времени «помнить». Ю.Лотман, писал о том, что многое из того, что А.Герман нам показал, не принадлежало фактуре 30-х.
- М.С.: Да, но Лотман разные вещи писал.
-
В.С.: Но здесь он, вероятно, был прав. Ведь Лотман был современник, у него была своя память. А у нас ее нет. Мы можем опираться только на вкус, парадоксально присваивая прошлому несвойственные ему интонации.
- Вот, кстати, еще одна фраза Евлахова, про кровавый бой на фоне заката. Его слова про «трагическую симфонию смерти», про то, что «смерть - это красиво». Тогда в 20-е люди, вероятно, мыслили так, но сегодня это звучит…
- М.С.: Слишком выспренно? Как сентенция?
- В.С.: Мне кажется да.
- М.С.: У меня тоже был вопрос в этом месте. Может быть, мы что-нибудь будем менять. Мы собственно что-то уже поменяли. Однако, все это нужно делать с большой осторожностью. Ведь и у авторов есть свои, не менее веские аргументы.
