Семейные истории

На третьем курсе факультета, когда будущие сценаристы, как правило, скисают под тяжестью строгой сценарной формы и замыслы их — иногда интересные — вянут на полпути в спешке перед экзаменами, мы предложили им совершенно не сценарное, далекое от кино задание: «семейные легенды». Узнать как можно больше про своих предков и записать, не заботясь о форме, как бог на душу положит. Я вспомнила — такой опыт уже был: когда я пришла преподавать во ВГИК на курс, набранный Алексеем Габриловичем и после его внезапной смерти оставшийся без руководителя, я перечитала все, что студенты успели за полтора года написать, и осталось в памяти интересное чтение — «Моя родословная», кажется, так называлось у них это задание.

Молодые мало интересуются предками, им некогда слушать и расспрашивать стариков. Когда с возрастом придет охота покопаться в своих корнях — уже некого будет расспрашивать.

У нас это было обязательное, зачетное задание, и большая часть курса, человек семь, принесли интересные сочинения. Документальности не требовалось, что донес до детских ушей семейный фольклор — то и останется на бумаге. Были и серьезные изыскания, уходящие за пределы ХХ века, были и забавные истории о тетях, дядях и прадедушках, и, конечно, читать это лучше все подряд — как роман, как сагу о прошедшем веке в переплетениях обыкновенных судеб, но на журнальных страницах поместится только одно сочинение. Анастасии Пальчиковой. Справедливости ради надо сказать, что она-то как раз не «скисла» к третьему курсу, а написала уже несколько сценариев и даже один восьмисерийный, и он уже снят молодым режиссером Екатериной Двигубской. Называется «Сделка», в этом году должен появиться на экранах телевизоров. А пока — вольное сочинение А. Пальчиковой по заданию «Семейные легенды».

Н. Рязанцева

Моя мама всегда мне говорила, что я неоднозначный человек. В плохом смысле этого слова. Говоря проще — у меня семь пятниц на неделе. Причем каждую из этих пятниц я живу как последнюю.

В детстве я пыталась с этим бороться. Когда выросла, успокоилась. Так как наконец осознала, что неоднозначность моя имеет этнические корни.

И я слабовольно сняла с себя всю ответственность за свою безответственность.

История моей семьи — это история противоречий, разночтений, парадоксов или на худой конец — внутренних конфликтов.

Начиная с того, что до сих пор неизвестно, какая у меня фамилия.

По одной версии род Пальчиковых восходит аж к 1640 году, к боярину Григорию Пальчикову. Что сталось с этим боярином, никто не знает. И никто не знает, был ли он нашим родственником. И был ли он вообще. С детства я запомнила, что тот Пальчиков, которого Пушкин упоминает в «Капитанской дочке», — наш предок. Это мне папа сказал. Хотя, возможно, его желаемое не соответствовало действительному. Вторая версия. Фамилии Пальчиковы, — гласят какие-то там источники, — никогда ни в России, ни на Руси не было. Фамилия искусственная, придуманная (хотя о ком тогда писал все тот же Пушкин?). А была фамилия Пальчевские. Пальчевские — польские евреи, старый дворянский род.

Какая из двух этих версий правильная, я не знаю. Но обе сходятся в одном: наша семья была расстреляна в апреле 1919 года.

Мой прадед был губернатором Тульской губернии в 1907 году. Он уже тогда понимал, что царя свергнут и к власти придет народ. Народ прадед, как и прабабка, называл «быдлом». Своими размышлениями о «быдле» мой прадед делился с Буниным. Он был соседом Ивана Алексеевича. У нас долго и бережно хранились не то какие-то письма, не то записки, которые прадед и Бунин писали друг другу. До меня эти реликвии не дошли. Сестра моей бабушки заклеила ими окна на зиму.

Если исходить из второй версии, примерно в это время сын моего прадеда сменил фамилию Пальчевский на Пальчиков, надеясь этим спасти семью. Но не спас.

У прадеда — по-старинушке — было три сына. Младший из них, Вася, — из юношеских убеждений сбежал из дома с отрядом Красной Армии и сражался под красными знаменами. Этим он спас жизнь себе и всему нашему роду. Когда он узнал, что его семья зачислена во враги народа, то дошел до Москвы, пытаясь объяснить, что это большая ошибка, что семья его хоть и дворянского происхождения, но держит политический нейтралитет и что он, Василий Пальчиков, будет вдвойне доблестно сражаться, чтобы искупить «грехи отцов». Ему обещали, что семью оставят в покое. Но его обманули.

Когда деда Вася вернулся с войны, то узнал, что в живых остался только он один. Бывшая его няня рассказала, как приехали и забрали, и как Ося — старший — погиб на фронте, и как саму ее чуть не расстреляли вместе с семьей.

Деда Вася никогда не делился воспоминаниями о событиях тех дней.

И вообще — он не любил рассказывать о себе. Но я всегда чувствовала к этому большому человеку с до блеска отполированной лысиной неосознанную благодарность. За то, что я есть. Кроме того, я всегда была социально равнодушной. До сих пор не представляю, как выглядит Дзержинский. Поэтому мне наплевать, красным был мой дед или белым. Повзрослев, я попыталась понять, что значит, когда твою семью расстреливают люди, в которых ты свято веришь, и за идею, во имя которой ты идешь в бой? Дед так и не пережил той трагедии 19-го года. Наверное, поэтому он всегда был таким молчаливым и суровым. Про то, как дед воевал на второй мировой, я знаю только три вещи: что дед потерял ногу, что он стал майором и что в Саратове, на авиационном заводе, где он работал, был открыт музей его имени.

У деда Васи была жена — Люба. Она была полька. Ее семья бежала из Варшавы. Несмотря на страшную нищету, здесь, в России, они продолжали есть с фамильного серебра, и их горничная Кристина неизменно клала на стол накрахмаленные салфетки с ручной вышивкой из польского монастыря. Сколько я помню, и баба Люба была такой: неизменно накрахмаленной. Всегда прямая спина, чуть опущенные уголки губ, высокая прическа, выглаженное платье с белым воротничком, всегда манерна. Она никогда не позволяла себе «распуститься», даже когда тяжело болела в старости. Когда родилась я, баба Люба была уже очень старой. Мои папа и мама как-то оставили меня на вечер у бабушки, чтобы сходить в театр. Когда они вернулись, баба Люба уже поджидала их в коридоре. Я была полностью упакована. Она держала меня на руках. Едва родители вошли, баба Люба сунула меня им в руки и, четко выговаривая каждое слово, с легким польским акцентом сказала: «Ради бога, заберите от меня этого сумасшедшего ребенка». Развернулась, ушла в комнату и закрыла за собой дверь.

Дедушка с бабушкой умерли, когда я была совсем маленькой. И только потом папа мне рассказал романтическую историю их женитьбы. Чопорные родители бабы Любы запрещали ей выходить замуж за деда Васю — говорили, что он предатель своей семьи. Но баба Люба любила, и ей было все равно. Надо сказать, все женщины у нас в роду такие: когда они любят, им все равно. И дальше была какая-то темная история с побегом, тайным венчанием… Жили они, мне кажется, хорошо.

У них — опять-таки — было три сына: Юра, Слава и Валера. Валера — это мой папа, самый младший. Все сыновья закончили политех. У каждого сына было по дочери. Каждая дочь закончила филфак. Правда, тут наша семья подкачала, нарушив общую гармонию. Во-первых, у папы от первой жены было еще два сына. Во-вторых, я филфак так и не закончила. Но в целом — легендарно. Когда я поступила на филфак, все учителя меня спрашивали: «А не твоя ли сестра?..» «Какая из них?» — уточняла я.

Папа мой родился в один день и год с Джорджем Лукасом. А именно 14 мая 1944 года. Когда я наткнулась на фотографии молодого Лукаса в Интернете, то обомлела: на меня смотрел мой папа в молодости: та же копна черных вьющихся волос, такой же худой, только в очках (мой папа всегда снимал очки, когда фотографировался). Папа знал иврит и древнерусский. Помню, когда мне было семь лет, у меня поднялась температура — под сорок. Мама в панике вызывала «скорую», а папа читал мне «Слово о полку Игореве» на древнерусском. «Шизым орлом под облакы» уже тогда врезалось в мою память.

Однажды мой папа сказал: «Настя, гениев на свете немного. И твой папа — один из них». Я была жутко удивлена. Я понимала, что гений — это что-то особенное. На следующий день я пришла в детский сад, села на качели и, собрав вокруг небольшую толпу близких друзей, победно заявила: «Мой папа — гений». Мама мне потом объяснила, что папа пошутил.

Я знала, что мой папа мог из раскладушки сделать обеденный стол. Мы поставили его на даче и пили за ним чай. Еще папа сделал огромный шкаф, в котором я пряталась, когда дети нашей коммунальной квартиры играли в прятки.

Папа водил меня в походы, играл на гитаре и вязал носки. С папой всегда было интересно. Каждое зимнее воскресенье — лыжи, каждую весну — байдарки, каждое лето — футбол и волейбол. И рыбалка. Папа учил меня ставить сети. Как-то мы поздно вечером ставили сети на Терешке, это рукав Волги. Был дождь, кромешная тьма и вообще неуютно. Мне было лет шесть. Мы плыли в папиной резиновой лодке — маленькой: там еле-еле двое помещались. Папа ставил, а я гребла. Тут нашу лодку начало швырять, поднялся речной шторм. У меня никак не хватало сил отгрести от камышей. Я гребла, гребла, а мы все стояли на одном месте. Попа моя была в воде, ноги — в лодке. И я разревелась. Гребла и ревела. Папа молчал. Я на него разозлилась. Говорила, что хочу домой, что на фиг я вообще поехала эти сети ставить, что мы сейчас утонем и, ко всему прочему, запутаемся в сетях, и завтра наши разбухшие тела выловят рыбаки, если до этого нас не съедят щуки. Папа забрал у меня весла и догреб до берега. Я выскочила из лодки и помчалась к даче. И вдруг в блеске молний вижу — по дороге в темноте идет какой-то черный человек в шляпе и плаще, с сигаретой. Я тут же перестала плакать, испугалась и рванула обратно к папе. Забралась в лодку. Там, говорю, либо маньяк, либо привидение. Это оказался наш сосед дядя Вова. Он знал, что мы с папой поехали ставить сети, и решил посмотреть, как мы, раз такая гроза. Наверное, никогда я не была так рада видеть дядю Вову. А в те сети попался только маленький щуренок у самого берега.

Потом папа работал в правительстве. У меня были заграничные куртки, бананы из Москвы, которые я не ела, и немецкие куклы. Я смотрела папу по телевизору. И нам должны были дать большую правительственную квартиру. Но начались смутные времена. Мой папа ушел из правительства. Ушел со скандалом. Поэтому квартиру нам не дали. Мы так и остались жить в коммуналке. Сейчас я этому рада. Потом началась перестройка. И у нас сломался цветной телевизор. Потом папа умер.

Мама осталась одна. Родственники советовали ей отдать меня в ПТУ — пусть девочка получит реальную профессию. Но мама никого не послушала и купила мне виолончель.

Мама родила меня поздно. Поэтому когда я была маленькой, мама была уже взрослой. Денег не было, здоровья тоже. Мама каждый год рисовала палочки на кухонной стене коммунальной квартиры — вот, еще один год прожит. Она боялась не успеть меня «поднять». Были совсем тяжелые времена. Сначала исчезла курица на Новый год, потом — шпроты. Никогда не забуду мой день рождения, когда мама поставила передо мной банку шпрот и сказала: «Ешь, может, в последний раз». А я не могла. Я так намялась картошки, что в меня уже ничего не лезло. Я смотрела на эти шпроты и пыталась запомнить хотя бы, как они выглядят.

Мама старалась воспитать меня самостоятельной. Во втором классе она впервые отправила меня в школу одну. Нужно было проехать минут пятнадцать на троллейбусе, потом еще перейти две дороги и один перекресток. Мама посадила меня в троллейбус, а сама поймала такси и говорит шоферу: «Давайте вон за тем троллейбусом». «А что там у вас?» — спросил шофер.

«Да дочку в школу одну отправила». — «Рискованная вы женщина — ответил шофер, — у нас школа через дорогу, и то я сына за руку вожу».

Мама была сильной женщиной. Она часто плакала и всегда — только по пустякам. Ее бабка и дед по отцовской линии — то есть мои прабабушка и прадедушка — были донскими казаками. У нас до сих пор хранится их реставрированная фотография.

Мой деда Толя был самым что ни на есть настоящим казаком. Красивый, высокий и хорошо пел. После войны он приехал в Новоузенск — маленький городок под Саратовом — навестить своего бывшего сослуживца. Дедушка был «удалым». Через день после приезда его знал уже весь поселок. А через два в него влюбились все девки. Кроме моей бабушки. Бабушка Рая — наполовину татарка, наполовину — казачка. Казачка — по отцу, а татарка — по матери. Ее далекие предки жили в Татарском ханстве.

Бабушка рассказывала легенду, что ее прапра-какая-то-там-бабка была наложницей хана, родила ему дочь. Эту дочь хотели убить, хан был в отъезде. Чтобы спасти ребенка, она сбежала, осела в небольшой деревне недалеко от ханства. Там она вышла замуж за деревенского парня. Потом деревня стала Новоузенском, спасенная дочь выросла. А у всех женщин в нашем роду с тех пор карие глаза.

Бабушка Рая была очень красивой, очень гордой и очень жесткой. Многие парни поселка посматривали в ее сторону. А она посматривала за коровой.

Когда моей бабушке было восемь лет, началась война. Отец ее ушел на фронт, с которого не вернулся. Мать — моя прабабка Варя — уезжала на все лето на сенокос. А на восьмилетней бабушке оставались дом и непутевый младший брат. Бабушка ходила на бахчи за несколько километров от города. Собирала арбузы и несла обратно в поселок. Один мешок — потяжелее — она взваливала на себя. Второй — полегче — на пятилетнего брата. Так они и шли. Когда Толя, ее брат, уставал, он незаметно для сестры развязывал мешок — и арбуз скатывался на землю и разбивался, будто случайно. Рая и Толя садились его есть — не бросать же на дороге. Потом шли дальше.

Дома у них топили кизяками. Это засохшие коровьи лепешки. Бабушка ходила вечером по поселку, собирала лепешки. Весь паек, который им присылали, она отдавала матери. Гулять бабушке было некогда.

Когда мой дедушка приехал в Новоузенск, он остановился у своего товарища — бабушкиного соседа. Подружки толкали Раю в бок: «Смотри, Райка, к тебе жених приехал». «Да ну вас к лешему», — говорила моя бабка и шла доить козу.

Наконец мой дед не выдержал. Пришел и пригласил бабку в кино. «Ты сдурел, хлопчик, у меня корова сбежала. Вот я пойду ее приведу, подою. Молоко отцежу. Тогда можно и в кино». И дед пошел с бабушкой искать ее пропавшую корову.

Бабушка вышла замуж, когда ей было восемнадцать. Свадебное платье ей сшили из отбеленного мешка.

Дед был военным. В девятнадцать лет он ушел добровольцем на фронт. Дедушка не любил говорить о войне. В семье нашей пересказывается только один случай. Дед со своим отрядом захватил небольшую деревню, освободил ее от немцев. Избы почти все были сожжены, спать было негде. Они огородили небольшую площадь и легли прямо на земле, все вместе. А ночью немцы, взяв подкрепление, вернулись в деревню. Солдаты спросонья долго не могли понять, что к чему. Дедушка говорил, что это было ужасно — где свои, где чужие не разберешь, оружие под ногами, паника. Стреляли направо-налево…

Дедушка сражался на Курской дуге, был ранен. Дошел до Берлина. У нас есть фотография: совершенно пьяный дед в немецкой форме, держась за плечо своего товарища, пытается танцевать. Вообще с фронта у деда много фотографий. И на всех он пьяный: пьяный поет, пьяный танцует, пьяный сидит. Бабушка его потом спрашивала: в бой он тоже пьяный шел? «Я не помню», — отвечал дед.

Из Германии дед привез крышку от старинного рояля. Валялась, говорит, на дороге. Эта крышка стояла у его матери в доме. «Как свидетельство о Победе», говорила баба Нюра.

После войны дедушка, как и большинство, остался в рядах Красной Армии. Началась кочевая жизнь семьи военного. Бабушка неизменно следовала за ним. Сначала с одним ребенком, потом с двумя, потом с тремя. Дальше мои легенды совпадают с легендами большинства советских и перестроечных детей: Камчатка, землетрясения, потрясения…

Бабушка таскала воду из колодца и стирала детские пеленки в ледяной воде. Дедушка на лыжах ходил в университет, продолжал образование. Мама родилась в Свердловске. Тетя Наташа — на Камчатке. Дяде Юре повезло больше всех — он родился в Одессе. Было тепло. И в Одессе уже были детские импортные подгузники. Дед покупал их у моряков. В Одессе мой дед закончил юридический факультет университета. И дослужился до подполковника.

А потом мой дед бросил курить. Случилось это так. Бабушка всячески корила его и ругала, что он курит. Ни уговоры, ни угрозы, ни ласки не действовали. Подействовала моя мама. Ей было года три, когда она съела все окурки из дедушкиной пепельницы. Ее рвало всю ночь, вызывали «скорую»… Больше дед не курил.

Примерно по той же схеме он перестал ругаться матом. «Понимаешь, — говорил мой дед моей бабке, — настоящий казак не может без мата. Это поэзия, если хочешь!» Когда маминой сестре Наташе исполнился год, она стала исправно повторять всю поэзию вслед за отцом. Дедушка быстро убрал мат из своей речи. Видимо, решил, что прозой говорить лучше.

Вообще дед мой был таким. Бабушка говорит: «Тихоныч, надо занавеску натянуть, прибей гвозди». Гвозди мой дед прибивать не умел. Как не умел и все остальное. Он звал солдат, которые делали, что он просил. Солдаты моего деда любили. За справедливость. Он был единственным, кто за них заступался. Для бабушки было унижением, что чужие мужики в ее доме гвозди прибивают. Чтобы избежать этого позора, она стала прибивать гвозди сама. Потом научила этому мою маму.

Когда я была маленькой, то, глядя, как мама сколачивает разлетевшийся стул, гундосила: «Вот, мам. Ты умеешь гвозди прибивать, а я нет». Мама мне отвечала: «И не дай бог тебе когда-нибудь этому научиться». Но я научилась. Видимо, все женщины в нашей семье были самостоятельными.

Когда моей маме было десять лет, деда перевели в Венгрию, в город с таинственным, потому что заграничным, названием Секешфехервар. Дед уехал первым, устраиваться, а бабушка с детьми должна была прибыть чуть позже. Она стирала пеленки в умывальнике купейного вагона и не понимала ни слова по-мадьярски. Ее средняя дочь — моя тетя Наташа — оторвала занавески в купе и безнадежно пыталась «приставить» их обратно. Потом она разбила горшок с цветком, чтобы посмотреть, что там внутри. Потом спряталась от бабушки в тумбу для мусора, и весь вагон ее искал. Потом дядя Юра зашелся громким младенческим ором. А потом моя мама украла фуражку у проводника, ходила с ней по вагону, стучалась и кричала: «Ваши билеты, господа, все предъявляем билеты, таможенный контроль». Бабушка говорила, что какой-то старичок даже сказал: «Надо же, совсем Запад загнивает, уже детей используют на службе». И наконец офицер, который ехал с бабушкой, не выдержал. «Куда вы едете?» — спросил он. «Да, честно говоря, не знаю, — ответила бабушка, — там такое название, я его выговорить не могу». Зная моего дедушку, бабка боялась, что могла остаться одна на перроне с тремя детьми на руках. Офицер помог бабушке добраться до ближайшего военного городка, откуда их уже забрал дедушка. С тех пор даже в свои семьдесят два года бабушка выговаривает название Секешфехервар без запинки.

В Венгрии дедушка подавлял восстание. Он рассказывал, как шел через площадь докладывать в штаб, что «восстание успешно сведено на нет советскими войсками». И пока шел, сотни венгров, сдерживаемых солдатами, смотрели ему в спину. «Было страшно, — говорил дедушка, — я знал, что у любого мог оказаться пистолет. Любой мог выстрелить. А нужно было пройти сотню метров до штаба».

Мой неверующий дед, войдя в здание, перекрестился.

В Венгрии семья прожила большую часть жизни. Там выросли дети, закончили школу. Когда дедушка вышел в отставку, ему предложили остаться в Будапеште. Но бабушка настаивала на Саратове — поближе к ее родственникам. И мой слабовольный дед сдался. Он всегда слушался бабушку, еще с того вечера, когда они пошли искать ее корову.

В Саратове их дети обзавелись семьями. В частности, моя мама. Когда я родилась, мама с папой еще не были женаты. Папа жил с другой семьей, и у него было двое сыновей. Мама никому не сказала, что забеременела. Бабушка догадалась, когда увидела, как маму тошнит в туалете. Кто был моим отцом, бабушка узнала уже после моего рождения. Она рассказывает, как к ней в дом пришел высокий красивый мужчина, представился Надиным товарищем по походам (что, в общем, было правдой) и сказал, что он сейчас едет к Наде в роддом, у него машина, и не надо ли отвезти какие-нибудь вещи. Вещи бабушка не взяла, зато поехала сама. Пока папа ходил договариваться с врачом о свидании, бабушка сидела в машине. Вдруг к ней подошла мамина подруга, тетя Таня. Она посмотрела вслед уходящему папе и спросила мою бабушку: «Вы знаете, кто это такой?» «Надин товарищ по походам», — ответила моя бабушка. «Нет, — сказала Таня, — это Настин отец». «Ну-ка, ну-ка, дай-ка его рассмотреть».

Позже бабушка заявила, что если я буду похожа на отца, она застрелится.

Я была очень похожа на отца. Просто копия. Бабушка не застрелилась.

Надо сказать, Анастасией меня назвала мама. Папа хотел назвать меня Аксиньей или — на худой конец — просто Ксенией. Но поскольку он пришел в нашу семью последним, то шанс свой упустил. Однако на протяжении всей жизни меня преследует это папино неосуществленное желание — люди, которые забывают мое имя, почему-то упорно называют меня именно Ксенией, а не как-то еще. На мой вопрос: «Почему Ксеня?», они отвечают: «Тебе идет».

Когда я была маленькой, мы сначала жили у бабушки. Первая жена развелась с папой, и он ушел к моей маме. Так у меня появилась настоящая полноценная семья. Даже дедушка с бабушкой были в комплекте. В нашей семье все ругались. Мама с папой, мама с бабушкой, папа с бабушкой, бабушка с дедушкой. Бабушка с дедушкой, например, ругались из-за Сталина. Бабушка его ненавидела. Она говорила, что в ее семье все ненавидели Сталина. Когда их заставили повесить в доме портрет вождя, мать бабушки — прабабка Варя — плевала в портрет каждое утро и запрещала вытирать. Дед же плакал, когда Сталин умер, и посвящал ему стихи. Впрочем, обо всем этом я догадалась позже, когда подросла. Тогда все ссоры от меня тщательно скрывались. Меня все любили.

Дедушка учил меня казачьим и военным песням и стихам Маяковского. Папа учил меня спать в темноте. Бабушка учила делать вареники. Мама учила всему остальному — ходить, разговаривать…

Когда мне был год, родители поженились. Я их свадьбу не помню.

Когда мне было четыре, папа удочерил меня официально. Когда мне было пять, родители развелись, но мы продолжали жить все вместе. Когда мне было семь, я сменила фамилию мамы Маслина на фамилию папы — Пальчикова. Мама так и осталась со своей фамилией.

Со старшим сводным братом я почти не общаюсь. Он не мог простить отцу второй семьи и меня, в частности. Сейчас он какой-то бизнесмен. Познакомилась я с ним на папиных похоронах. Он долго на меня смотрел, а потом сказал: «Я тебя ненавижу. Убил бы, если б мог». Я сказала: «Я же не виновата, что папа умер». Он сказал: «Ты виновата, что папа ушел из нашей семьи». Я сказала: «Вряд ли. Когда папа ушел из вашей семьи, я еще не родилась».

Со своим вторым сводным братом Андреем я общалась очень хорошо. Он часто приходил к нам, моя мама его любила. Она привозила ему джинсы из командировок и брала с собой на концерты. Папа все время ставил нас рядом и сравнивал — похожи мы или нет. Мы были похожи.

Мама Андрея запрещала ему видеться с нашим общим отцом, поэтому мы всей семьей тщательно скрывали, что Андрей к нам ходит. Так, например, он никогда не должен был есть досыта, чтобы потом мать не спрашивала его с подозрением: «Не у отца ли ты был?» Мне нравилось, что мы должны что-то скрывать. Это была наша общая тайна, и я ею ужасно гордилась. Каждый вечер, когда к нам приходил Андрей, я разрабатывала планы по уничтожению улик. Я придумывала, как объяснить появление у Андрея новых книг. Только я, скажем, замечала, что у Андрея на шарфе остались нитки от папиного плаща. Но самую большую радость я испытывала, когда случайно встречала Андрея на улице. Его мать работала в том же районе, где мы жили, и запросто могла нас увидеть. Поэтому я не здоровалась с Андреем, делала вид, что мы чужие и друг друга не знаем. Мне ужасно нравилась вся эта конспирация, и я даже старалась почаще ходить по улицам, чтобы встретить Андрея и не по-здороваться с ним.

Фамилия у моего сводного брата — Игнатов, по матери. Она поменяла им фамилии, когда папа ушел. Брат мой хорошо рисовал, писал песни и стихи. Но стал следователем. Когда он сдавал госэкзамен по уголовному праву, то нарисовал свой ответ в картинках — получилось что-то вроде комикса — и сдал его преподавателю. Ему поставили «пять». Это был выверт в духе моего папы. Точно так же, как и мое полуторачасовое опоздание на выпускное сочинение.

Сейчас брат женился. Мы иногда перезваниваемся.

Я бы могла еще очень многое рассказать. Как мой дядя занимался боксом и потом стал мафиозником. Как всех его друзей убили, а он уехал на Дальний Восток. Как в меня стреляли несколько раз. Однажды мы с другом разыграли целый спектакль и остались живы (друг после этого даже пробовал поступать на актерский). Как мой дядя пропал на одиннадцать лет, а его дочь рисовала папу по фотокарточке. Как в пять лет я собралась ехать к тете в Казахстан и даже самостоятельно добралась до вокзала. Как мы с братьями и сестрами воровали груши в частных домах. Старшую троюродную сестру Ирку поймали, и мы все ходили ее выкупать. Дедок, который ее поймал, сказал, что косу ей отрежет, и я мужественно предложила отрезать взамен свою…

А вообще, честно говоря, с легендами у меня все сложно. Слишком рано мои родственники уходили из жизни. Никого из них я не успела как следует расспросить. Они умирали как раз тогда, когда я становилась любопытной и собиралась задать им вопросы.

Больше всего мне рассказывала моя бабушка Рая — мамина мама. Она единственная, кто из моих бабушек-дедушек остался в живых. Она всегда рассказывает одни и те же истории, и они никогда не обрастают новыми подробностями. И это означает, что бабушка не врет.

/p