Большая Пушкарская

Царский путь

Летом 1934 года режиссеры и другие люди с «Ленфильма» переехали из коммуналок в очень хороший дом на Большой Пушкарской. Вообще-то он был странный — на двухэтажное строение с колоннами у полукруглого входа поставили три этажа в духе 20-х годов, с низкими потолками и широкими окнами. На первом из этих этажей жили Гарин и Локшина, на втором (четвертом) — мы и Юткевичи, на третьем (пятом) — Арнштамы. Других я почти не помню, кроме немолодого бутафора, который был для меня лучше всех. Вот уж поистине рождественский рай в духе Андерсена или Гофмана! Особенно нравились мне большие яблоки из папье-маше.

Вскоре семьи начали делиться. Уехал Юткевич, оставив красавицу Шатерникову с дочкой Марианной и няней Женей. Я хорошо помню, как Женя с младенцем на руках стоит у тех самых колонн, уподобляясь картинке из английских детских книжек, которые я тогда читала, а теперь перевожу. Арнштам оставил Веру Костровицкую, балерину, к которой мама посылала меня учиться, но победила все-таки я, прячась в странном леднике, заросшем мхом, который был выкопан во дворе. Пряталась я и от пианистки со странной фамилией Сена. Утвердив преданность слову и только слову, я непрерывно читала книжки. Но речь пойдет не обо мне.

Теперь, в старости, о которой я тогда мечтала, часто спрашивают, каким был тот или этот режиссер, актер, оператор. Вышло так, что я знала тех, кто создавал классику советского кино. Спрашивающие делятся на два подвида: восторженный и обличающий. Как ни странно, почти завистливый восторг испытывают и те, кто никак не тоскует по советским десятилетиям — особенно по такому страшному, как 30-е годы.

Через много лет после Пушкарской я бывала и даже жила в Матвеевском. Шла перестройка, показывали съезд, где Горбачев обижал Сахарова. Как-то в холле я услышала, что Владимир Николаевич Топоров стал академиком, а Лидия Яковлевна Гинзбург получила Государственную премию, и поняла впервые в жизни, что «там», в официальном мире, бывает и правда. В столовой я услышала про премии Бродскому и о тогдашних бедах Ельцина. Обитатели Дома ветеранов большей частью жаловались, предрекая всякие беды и не замечая, что напротив, в доме престарелых, мрут или просто голодают обычные старушки.

Естественно, среди обитателей этих были и классики. Хотела бы я знать, что бы сказали обличающие, увидев их в слабости и обиде. Насчет обиды есть разные мнения. Часто (правда, не всегда!) она свидетельствует о большом самолюбии. Но вот слабость — священна, хотя бы для христиан.

Кстати или некстати, расскажу об одном случае. Любимая всеми актриса, оказавшаяся умной и милой, попросила меня привезти к ней в Матвеев-ское священника. По-видимому, она бросила «все это» в юности, а тут спохватилась. Отец Александр Борисов, настоятель храма св. Косьми и Дамиана, поехал к ней, и они друг другу понравились. Вообще же о вере спрашивали все, причем разброс был немалый — от равнения на айтматовскую «Плаху» до неожиданной глубины, например, у Габриловича.

Итак, я видела в слабости тех, кто помогал создавать советский миф. Собственно говоря, это было не в первый раз — некоторых я близко знала в более страшное время. Ведь моего отца, и того же Юткевича, и Михаила Юрьевича Блеймана объявили космополитами. Рошаля и Пудовкина это миновало, равно как и Эрмлера с Козинцевым. Дружила я, скорее, с первыми двумя, хотя они космополитов обличили (не «обличали», а именно обличили, поскольку случилось это один раз). Рошаль и Строева были добры и гостеприимны. Летом 1951-го я жила у них в Москве, а мои родители, видимо, не знали о выступлении Григория Львовича, и все сошло гладко. С Пудовкиным получилось иначе.

Начался (или шел?) февраль 1949 года. Я гостила у Гариных. Был последний семестр пятого курса, мы писали дипломные работы, а ехать в Питер я боялась — разгром начался, когда я уже была в Москве. Я понимала, что наши профессора — Пропп, Шишмарев, Жирмунский — только пожалеют меня и из студентов почти никто не отшатнется, но тогда были совершеннейшие джунгли, и мы ожидали опасности откуда угодно. Действительно, профессора стали ко мне еще добрее, студенты — кто как, но удар выбрал другое место: в апреле посадили Илью Сермана с женой, моей близкой подругой, летом — братьев Гуковских (медиевист Матвей Александрович был моим любимым учителем). О «проработках» и не говорю.

Итак, сижу, больная от страха. Хозяева — Эраст Павлович и Хеся Александровна — куда-то ушли, дома — Елена Титовна, домработница, называвшая Хесю Кисой, а знакомого армянина — «глупым евреем». Раздается звонок, вбегает Пудовкин и кричит: «Наталья, я предал Леонида!» (Надо ли объяснять, что Наталья — это я, а Леонид — мой бедный отец?) Мы плачем навзрыд. Он уходит. Хеся Александровна, вернувшись, ругает меня, Эраст Павлович — нет. Как удобно распределять роли на суде! Но можно ли?

Кроме конца 40-х, когда космополитами могли оказаться и Рошаль с Эрмлером (хотя какую-то роль играло и то, что они никогда не были эксцентриками), и кроме естественной старческой слабости есть и другое свидетельство их защиты. Как-никак я видела классиков еще в двух житейский ситуациях — на Большой Пушкарской и в Алма-Ате.

Сразу вынесу за скобки лесковских праведников — Блеймана, Гарина с Локшиной, Москвина, Перу Аташеву (ее я знала в Москве). Надо бы выделить и Эйзенштейна как гения, но вот уже больше шестидесяти лет я не понимаю, каким он был.

Одно мне сравнительно ясно: кроме него никто из режиссеров не вышел из подросткового возраста. Я упрощаю; Григорий Михайлович Козинцев был похож на печального мудреца и на застенчивого студента, Георгий Николаевич Васильев — на джентльмена и офицера. Кстати, именно их я нежно любила и дружила с женой (потом — вдовой) Георгия Николаевича, Леночкой. Собственно говоря, мы были кумами: ее мать, баба Лиза, и мать моей мамы, Марья Петровна, сговорились в 1946 году, чтобы я стала крестной Саши Васильева. По-видимому, роль сыграло то, что я ходила в церковь и была рада хранить детскую тайну. Для «цвета времени» сообщу, что крещеных мужчин не нашли, то есть нашли (Черкасов, Москвин, Васильев), но все-таки им не доверились. А зря — даже депутат Черкасов был очень хороший человек.

Что проистекает из этих моих бестолковых замечаний, не знаю. Может быть, то, что с подростка нельзя много спрашивать. Но тут мы попадаем в ловушку, из которой не выбраться, пока делишь мир надвое. Приходится искать «меру», а лучше — царский путь между Сциллой и Харибдой. Опасностей две. Первая: вины вообще не бывает, поскольку добро и зло — то ли произвольны, то ли нереальны. Вторая: добро и зло существуют, а значит — бей злодея.

Слово «злодей» и не напишешь без цветаевской черточки. Смешно, в конце концов, применять его к легкомысленным и нервным людям, жившим на Пушкарской и в «лауреатнике». Вообще-то ответ достаточно прост: зло они делали, их — жалко. Церковный народ с превеликой легкостью назидает: «Люби грешника, а не грех» и чрезвычайно редко выносит это в жизнь. Нецерковный просто делит на «своих» и «чужих», наивно полагая, что у «верующих» — иначе.

Написала «лауреатник» и сразу увидела тех, к кому это все вообще неприменимо. Веру Жакову (жену любимого актера), художника Суворова, художника Энея, фотографа Бохонова. Сюда же можно отнести и Москвина. Может быть, людей, владеющих почти прикладным, техническим ремеслом, судить и не за что? Недавно Ольга Седакова приводила их в пример, делая доклад о «незаметном сопротивлении». Но важно или не важно, чему это ремесло служит? Задача для католических казуистов, они очень любят такие разбирательства и уточнения.

А что актеры? Ведь их связь теснее, они почти превращаются в своих героев. Кстати, среди них были исключительно хорошие люди — спасавший многих Черкасов (он вызволил женщину из лагеря и спас Ермолинского), скромный и умный Чирков, лесковский Гарин, прекрасная и печальная Магарилл, умилительная Жеймо. О Раневской не говорю, ее жития написаны, хотя, мне кажется, в ней было больше и скорби, и хулиганства. Елену Александровну (Лелю) Кузьмину я почти не знала, но она не казалась киношной дамой. Надежда Николаевна Кошеверова дамой и казалась, и была, но в самом лучшем смысле слова. Когда она совсем состарилась, Сергей Сергеевич Аверинцев, встретив ее в Москве, почтительно спросил у кого-то: «Кто эта прекрасная петербургская дама?»

Зачем я все это пишу? Чтобы их пощадили, точнее — пожалели? Это бывает редко. Посмотрите, что сейчас творится: погромы и поджоги из-за карикатур у кого-то вызывают даже уважение — мол, вот, у людей есть что-то святое! Но при чем тут святое? Тяжело тебе кощунство — печалься, молись, на худой конец — говори. Однако, судя по недавним историям, это недоступно даже христианам. Не разоряешь выставку? Всё. Значит, «тебе плевать на святое».

Но пиши не пиши, очень многим совершенно ясно: если что-то причиняет боль, надо бороться без пощады. Смотрим экранизацию «Дуэли» или даже читаем Чехова, находим там: «Никто не знает всей правды» — и остаемся при своем. Вероятно, мы всю правду знаем, особенно если ходим в церковь, а что в Евангелии написано — это ненужные сложности.

И последнее: я решилась писать об этом потому, что мне довелось и быть внутри, и смотреть извне. Недавно один мой ученик назвал это (в другой связи) «эффектом дочери Эйхмана». Пожалуйста, не ужасайтесь. Я знаю, что наши бедные киношники на самый худой конец старались быть первыми учениками. Жизнь людей от них не зависела; правда, зависело сознание. Вероятно, почти никто из них не ведал, что творит (разве что бедный Сергей Михайлович?). Но не буду сто раз ходить по кругу. У кого есть уши — есть, у кого их нет — то и нет.