Низвержение в телевизор. Медиасообщество и медиакратия

…Ну что у них здесь за тоска!.. Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют… Дурак стал нормой, еще немного — и дурак станет идеалом…

Аркадий и Борис Стругацкие.

«Хищные вещи века»

Пуфф в бокононовском смысле означает судьбу тысячи людей, доверенную дурре.

А дурра — значит ребенок, заблудившийся во мгле.

Курт Воннегут. «Колыбель для кошки»

Конец минувшего года прошел под знаком противостояния между двумя лидерами телерейтинга — Михаилом Булгаковым и Евгением Петросяном. Совершенно неожиданно сериал по культовой книге советской интеллигенции, ставшей сорок лет назад символом приобщенности к подлинным ценностям культуры, собрал небывалую аудиторию на том самом телеканале, который успешно завершил год шестичасовым петросяновским беспределом, воплощением торжествующей пошлости.

После Нового года соревнование продолжилось. На сей раз телеканал «Россия» выставил в битве рейтингов «В круге первом», и оказалось, что сравнимый с булгаковским успех достигается и тогда, когда на экране — ни спецэффектов, ни бойкого сюжета, ни запомнившихся с детства броских цитат, а лишь одни «говорящие головы», проводящие время в тихих, спокойных, абсолютно невыигрышных «разговорах про умное». И те же самые зрители, которые создали рейтинг этому удивительно «нерейтинговому» продукту, спешили по окончании каждой серии переключиться на Первый, к заунывной пошлятине по мотивам Ильфа и Петрова. Впрочем, наверное, социология могла бы подтвердить, что и рейтинги экранизации народной баллады

«Если в кране нет воды» (которая вышла в эфир под названием «Есенин»), и присутствие бесчисленных клонов «Аншлага» на всех каналах — это результат «голосования включенными телевизорами» со стороны тех же «избирателей», которые так уверенно проголосовали за Солженицына и Булгакова: а откуда бы взялись другие?

Еще одним удивительным «спецэффектом» начала года стал кассовый спурт «Дневного Дозора», обеспеченный простым и откровенным способом. Неделями в новостных эфирах людям рассказывали о том, что на «Дозор» надо идти, что на него и так все идут, что на него пойдут еще больше…

И — пошли! Раз показывают по телевизору, значит, это правда! А если показывают по телевизору Петросяна, значит — и это правда! И Булгакова — правда! И Есенина. И что Есенина жиды убили — правда, и что Христа распяли — тоже! И Гусману — ура, он Христа не распинал, потому что его по телевизору показывают, в КВН, каждый раз, и мы его любим!

Телевизор предстал в эти дни и недели источником удивительной массовой эхолалии, платино-иридиевым эквивалентом стиля мышления и способа поведения, «снимаемых» с экрана абсолютно некритически, в режиме он-лайн. Он показал, что сегодня в полной мере форматирует действительность. И заставил вновь вспомнить о проблеме под названием «информация и власть».

Конец медиакратии

Еще совсем недавно, в конце 90-х, эта проблема обсуждалась с употреблением термина «медиакратия», который описывал систему управления общественным мнением с использованием потенциала медиасообщества, формирующего информационную повестку дня и систему значимых интерпретаций. Сегодня можно говорить о телевидеократии — воздействие на массовое сознание осуществляется непосредственно с телеэкрана, фактически без участия прежнего слоя «властителей дум».

Что произошло: власть взяла под контроль СМИ, лишив их возможности формировать независимое общественное мнение, и теперь состояние дел на телевидении зависит исключительно от того, что решат «кремлевские»? Или сама медийная тусовка расписалась в своей патологической профессиональной несостоятельности и была отвергнута протрезвевшим обществом?

Еще раз напомним об устройстве медиакратии. Роль первичной фабрики по выработке и запуску в информационное поле интерпретаций и представлений о состоянии «информационной повестки дня» (о том, какие новости и в каком порядке, объеме должны быть упомянуты и как оценены) играли так называемые «качественные» СМИ. Так называли себя малотиражные московские издания, принадлежавшие, как правило, олигархам (приближенным к власти и бюджетным потокам привилегированным бизнесменам), изготавливаемые командами, состоящими из представителей уже упомянутого медиасообщества (привилегированных журналистов, допущенных в московскую политическую и бизнес-тусовку) и потребляемые, в основном, в пределах аудитории, составленной из числа авторов и героев своих публикаций.

Повестка дня, сформированная на основании «коллективного мнения» (изготовителей информационного поля «качественных» СМИ), перехватывалась читателями этих СМИ — собственно, героями публикаций, ведущими представителями тусовки, — и уже через них ретранслировалась на экраны телевидения, откуда поступала в непосредственное пользование массового сознания. По той же цепочке в массовое сознание перекачивались и интерпретации основных событий, которые начинали жить своей жизнью: некоторые из них быстро отмирали или опровергались другими, некоторые — становились основой для устойчивых стереотипов массового восприятия, способных жестко ограничивать возможности свободного понимания и непредвзятого анализа действительности.

В устроенной подобным образом информационной реальности довольно быстро сформировались механизмы собственно медиакратии. Поначалу владельцы «фабрик интерпретаций» не считали нужным координировать усилия, использовали свои ресурсы для сведения мелких счетов с конкурентами и самоутверждения, а в остальном информационное поле оказывалось результатом свободного взаимодействия призраков, создаваемых в медийной тусовке — во всех этих «клубах любителей съезда», «московских хартиях» и пр. Вскоре после президентских выборов 1996 года (когда координация медиа-усилий впервые выявила настоящий масштаб ресурса), а особенно после информационных войн 1997 года механизм информационно-политического управления превратился — как недавно сформулировал один эксперт — в социально-политическое «оружие массового поражения», сила которого неоднократно демонстрировалась публике. С его помощью снимались правительства, рушились репутации, выигрывались выборы. Возник миф о всемогуществе пиара.

Между тем накануне 2000 года контроль за основными медиа оказался сосредоточен в руках нескольких олигархических групп. Но ни Березовский, ни Гусинский, ни иные владельцы медиаресурса не обладали ни должным уровнем ответственности, ни способностью соотносить свои желания и их последствия, а главное, не были стеснены экономическими, юридическими и моральными рамками — прежде всего в силу неразвитости пресловутого «гражданского общества». К этому времени стало ясно, что главной опасностью олигархической медиакратии является не сама по себе принадлежность СМИ частным лицам, а полное несоответствие масштаба ответственности и вменяемости этих «лиц» с масштабом последствий применения ими медийного ресурса. Власть почувствовала себя в положении сказочного императора, окруженного мотыльками, способными управлять судьбами мира и настроениями подданных.

«Разоружение» медиаолигархов было в тот момент не способом борьбы с демократией, а вопросом самосохранения общества, вопросом выхода из кризиса, угрожающего непредсказуемыми и неограниченными по своим последствиям медиатрясениями, чреватыми социально-политическим крахом.

Губительный характер медиакратии ощущался тогда не только в элитах, но и в обществе — именно поэтому ни «гусинское НТВ», ни «березовское ТВ-6» не вызвали реального сочувствия и поддержки за пределами так называемой «либеральной шизы». Люди «наелись» медийного беспредела, когда в стране начинались «рельсовые войны», подыскивались претенденты на царский престол и, главное, в любой момент могло быть взорвано социальное спокойствие. По всей видимости, именно на это общественное согласие опиралась и власть, которая резко разделила две сферы СМИ — «качественные» СМИ и связанное с ними медиасообщество было оставлено в общем-то в прежнем виде, а вот телевидение — непосредственно вступающее в управляющий контакт с массовым сознанием — взято под контроль и отделено от каналов свободного распространения интерпретаций.

Пресловутые «темники» (рекомендованные «сверху» списки тем, подлежащих приоритетному освещению, и тем, подлежащих игнорированию), о которых любят сейчас трагически шептаться в кулуарах российских СМИ и о которых так грозно гомонили более года назад в кулуарах украинских СМИ, всего лишь заменили собой другие «темники», разворачивавшие телевизионную машину произвольным образом по произволу безответственных и неадекватных «частных» планировщиков.

Телевизор на откуп

Теперь «информационная повестка дня» оказалась фактически отделена от той, которую продолжает формировать медиасообщество, концентрирующееся вокруг нескольких «качественных» СМИ («Коммерсант», «Ведомости»,«Независимая», отчасти «Газета», «Известия» и некоторые еще более мелкие печатные СМИ — и, разумеется, радио «Эхо Москвы», ставшее своеобразным «заповедником медиасообщества», куда в массовом порядке поступают «на сохранение» бывшие медиафавориты, выдавленные с других теле- и радиоканалов). В результате та часть информационного планирования, которая связана с политической составляющей вещания, оказалась прямо и жестко противопо-ставлена информационной работе медиасообщества, на глазах превращающейся во все более консолидированную антиправительственную пропаганду.

При этом политизированная часть аудитории разделилась на либеральное меньшинство, фактически игнорирующее позицию и оценки «государственных» телеканалов, и политизированное «лоялистское» меньшинство, всерьез, осмысленно воспринимающее телеагитки про шпионские булыжники. Есть все основания предполагать, что по самым смелым и завышенным оценкам все они вместе — и фрондеры, и лоялисты — это не более чем 10 процентов аудитории. Именно эти потомки пикейных жилетов, звенящие своими честными и гневными голосами в эфире «Эха» и (или) способные без перевода понимать, что хотел сказать Павловский в «Реальной политике», — именно они становятся объектами воздействия «темников», какая бы тьма эти «темники» ни порождала. Именно на них рассчитаны «двухминутки ненависти», оставляющие равнодушными 90 процентов телеаудитории.

Фактически — как и в остальных отраслях экономики — произошло «равноудаление» любых сил от возможностей влиять на действия власти. Как в 90-е годы политическая активность конвертировалась в конкретные бизнес-результаты, так сейчас в бизнес-результаты было предложено конвертировать, наоборот, политическую пассивность. Фактически произошел обмен: за отказ от своих амбиций «равноудаленные» олигархи получили на откуп те или иные отрасли экономики, а власть выступила гарантом сохранения рамок и правил игры. Телевидение стало лишь одной из таких отданных на откуп площадок. Речь идет о приватизации и разработке ресурсов, которые предопределяют не просто стабильность режима, но и сохранение жизнеспособности страны.

Между тем никто не понимает, на что обрекает страну и ее будущность предоставление «хозяевам телевизора» на откуп национального пространства смыслов в обмен на всего лишь контроль за «лентой» новостей. Не понимают этого и сами хозяева ТВ, искренне полагающие, что их «эксперименты» в области общественной морали вполне допустимы, если, во-первых, приносят доход, а во-вторых, соответствуют «правилам игры» — невмешательству в процесс формирования политической повестки дня.

«Хозяева телевизора» — каждый по-своему — продвинутые, интеллигентные люди. И оправдывают они свою деятельность вполне убедительно, ссылаясь на экономические и социально-психологические аргументы. «Если ты насильно показываешь тот программный продукт, который нравится тебе, или ты считаешь, что это правильно — показывать миллионам телезрителей, — полагает Константин Эрнст, — то человек, который принимает такое решение, довольно странный человек, он, видимо, решил, что может пасти народы. Вследствие того что я себя не отношу к подобному типу людей, мы тщательно следим за пристрастиями аудитории. И если, увы, к моему огромному сожалению, аудитория безмерно радуется довольно примитивному юмору, ну, наверное, аудитории нужен этот тип телевизионного вещания, для того чтобы расслабиться» (интервью «Эху Москвы», 1 января 2006 года).

Политическая логика тех, кто санкционировал именно такую практику медиакратии, понятна: если методы телепиара позволяют нагнать в кинотеатры зрителей на 30 миллионов баксов, если Петросян собирает у экранов десятки миллионов поклонников, то когда-нибудь — когда понадобится этим миллионам объяснить что-то действительно важное, например, про то, за кого голосовать на выборах, — эта отлаженная машина очень пригодится.

Однако на самом деле это — псевдологика. А такая позиция — всего лишь еще одна декларация безответственности, очень похожая на объяснения адептов свободы слова, которые любили рассказывать, что колоссальный перевес чернухи в информационном вещании — это всего лишь честное и профессиональное исполнение журналистами своих обязанностей. «Что ж я буду сообщать в эфире, что лодка не утонула! — грохотал один из глашатаев такого понимания функции СМИ в августе 2001 года. — Это никому не интересно!»

Понимание политической свободы слова как санкции на моральную безответственность в обращении с огромным потенциалом влияния СМИ на общество, по существу, было опасно одним: включался контур «положительной обратной связи», усиливающей всякую негативную информацию, а значит, подавляющей любую позитивную. Наличие такого контура — факт из элементарной физики — делает систему неустойчивой: всякое негативное внешнее воздействие неограниченно усиливается, возникает резонанс, и колебания продолжаются до пределов прочности, пока все не рухнет.

Нынешние идеологи «телевидеократии», естественно, защищают свою экономическую свободу, и, вместо того чтобы создать систему с нормальной обратной связью, они ее, эту связь, попросту разорвали. А «экономическую свободу» воспринимают как санкцию на ту же самую моральную безответственность. Только речь теперь идет не об информационно-политической сфере, а о культурно-развлекательной, эмоционально-психологической, в конечном счете — о моральной. По принципу экономии мышления и творческих усилий максимальный прирост рейтинга достается за счет наиболее грубых, примитивных приманок.

Именно здесь возникает разница между прежней и нынешней ситуациями. Тогда медиасообщество, падкое на чернуху, приучало само себя и потребителей информации к определенному шоу, этим пользовались олигархи и прочие претенденты на управление массовым сознанием. Добиваясь своих целей, они раскручивали маховик медийного негатива, раздражали, сбивали с толку миллионы телезрителей и в этой мутной воде добивались решения своих задач — будь то избрание своего кандидата в губернаторы или оспаривание итогов приватизационного аукциона. К счастью, эта история не была доведена до своего логического предела — до окончательного выхода массового раздражения из-под контроля, до социально-политической катастрофы.

Сегодня недобросовестные медиаманипуляторы отсечены от возможностей прямого участия в телеуправлении массовым сознанием. Осознав это, они и сами ушли в сторону, сосредоточившись на возделывании собственной площадки в ожидании того дня, когда удастся восстановить прежнюю цепочку управления свободой слова.

Но при этом их место никто не занял. Содержание и стилистика наиболее рейтинговых, наиболее влиятельных телепрограмм не определяются теперь ни интересами влияния и пиар-задачами олигархов, ни политическими установками властей: собакой виляет исключительно хвост рейтинга. Который, как четко разъяснил Эрнст, формируется за счет наиболее примитивных, деструктивных потребностей массового сознания. А эта ситуация, пожалуй, еще более опасна для стабильности системы, чем любая медиаолигархия.

Березовский и Гусинский покушались на лояльность масс, их деятельность вела к истеризации аудитории. Рейтинг, занявший место олигархов, раскачивает в обществе процесс тотальной социально-психологической, культурной дегенерации — процесс куда более глубокий и непоправимый, чем любые политические катаклизмы.

Если во времена медиакратии был популярен — и отрефлексирован в замечательном и очень точном фильме — образ хвоста, виляющего собакой, если в разгар информационных войн особенно остро воспринимался образ чьей-то руки, которая берет собаку за хвост и раскручивает у себя над головой, при желании шмякая о стену, то сегодня хвост продолжает вилять собакой, которая вцепилась в него зубами. Это затягивает на дно чудовищной воронки весь идейно-смысловой ресурс общества. Наступает коллапс ценностной системы, обнуление общественной морали.

Ответственность за включение этого контура и за раскрутку безумного телемейнстрима лежит — персонально — на тех, кто сейчас отмахивается от претензий заумных критиков. Опыт применения телевидеократического механизма показал: общество еще не дегенерировало. В нем — как и в любом отдельно взятом человеке — сосредоточены с разными весами разные вероятности развития. В своем многомиллионном единстве оно подобно недавно родившемуся существу, воспринимающему и закрепляющему те образцы поведения, которые видит перед собой. Окажется «Мастер и Маргарита» — завороженно замрет в поисках «настоящей, верной, вечной любви». Окажется Петросян — громко заржет, в промежутках между взрывами гогота негодуя: ну как это можно показывать по телевизору такую фигню?

В любом самом убогом и порочном человеке живет другой человек — тот, который сдерживает, стыдит, смотрит по сторонам и думает: а что скажут люди? Такой внутренний голос контролирует и молодых людей, до тех пор, пока с ближайшего телеэкрана — идет ли там «Дом-2», орут ли друг на друга налитые кровью рожи из «Пусть говорят» — не поступает сигнал: именно так можно, так нужно, так единственно правильно. Если бы речь шла о биологическом развитии популяции, то именно в этот момент мы зафиксировали бы факт неблагоприятной мутации, факт закрепления в генетическом коде дегенеративных изменений.

Социум форматируется безответственным телевизором, мутирует, и в нем распадаются сформировавшиеся за сотни лет способы развития, которые обеспечивали потенциал выживания и прогресса российской цивилизации. Социум дегенерирует, и Россия необратимо превращается во второсортную страну, не способную ни к социальным революциям, ни к политической самостоятельности в полном конфликтов мире, ни к конкуренто-способной экономике. Да и вообще к сохранению в качестве социума.

Покушение на Россию

В оруэлловском мире «Большого брата» двухминутки ненависти тоже были рассчитаны исключительно на «партийцев» (ну и что, если у нас «внешняя партия» двухпартийна — с кем не бывает?). Зато для остальных (помните: prols & animals are not human beings) в Министерстве правды работала специальная структура. Называлась «порносек».

Но есть и глубокое отличие — в стадии развития общества. У Оруэлла общество прошло большой путь в направлении к биогенетическому разделению на элоев и морлоков. Там пролы — почти уже морлоки — не нуждались в пропаганде, не участвовали (хотя бы раз в четыре года) в принятии политических решений. От них ничего не зависело в жизни «партийцев», и их следовало всего лишь приморозить в их предморлочьем состоянии — и когда еще дело дойдет до окончательного разделения на два биологических вида, и когда еще морлоки выйдут на ночные улицы элойских городов в поисках питательного нежного мяса…

В современной России все по-другому. Здесь вся операция по прекращению медиакратического беспредела была затеяна именно потому, что в «партийные» игры с помощью телевидения вовлекались слишком широкие массы. Все дело было именно в специфике наших постсоветских «масс» — слишком образованных, с точки зрения развития личности, чтобы считаться пролами, и недостаточно развитых, с точки зрения развития гражданской ответственности, чтобы самостоятельно ориентироваться в новой политической реальности.

Основы культуры и морали российского общества закладывались в советские времена абсолютизации моральных норм, во времена государственной идеократии, которая так надоела мыслящему меньшинству. Именно в такой среде сформировалось удивительное «советское общество» — то самое, главным носителем идеологии и социальной психологии которого стало «образованное большинство», состоящее из миллионов ИТР, квалифицированных рабочих, врачей, учителей и офицеров, в общем, всех тех, кто обеспечил в конце 80-х годов миллионные тиражи толстым журналам и 60-процентную поддержку Ельцину и «демократам».

На волне колоссального переворота, обеспеченного прежде всего энергетикой образованного большинства, страну постиг жесточайший кризис в сфере смыслообразования. Разрушая тоталитарную систему, основанную на иллюзии «абсолютной истины», порожденные ею же адепты демократии и свободы выбора не осознали и не осмыслили, что альтернативой абсолютному, единственному и сплошному лжесмыслу «научно-социалистического знания» в массовом сознании оказывался не демократический, вариативный смысл знания относительного, цивилизованного, а отсутствие смысла как такового!

Ударные отряды советских научно-технических революционеров оказались брошены на произвол рыночной судьбы, а то, к чему они прежде всего стремились в советском прошлом в качестве главной ценностной цели —более правильная и умная жизнь, избавленная от власти номенклатурных глупостей, — попросту выпало из рассмотрения возникающего на развалинах «совка» пост-НТРовского российского общества. Вот почему сегодня российское общество, возникшее на руинах советского, оказалось не способно к самостоятельной критике, готово воспринимать голубой экран на голубом глазу, что бы там ни показали: прокушенный телекиллером тазобедренный сустав маститого политика или шпионский кирпич на тысячу гигабайт.

А жизненно необходимые меры, положившие конец медиакратии 90-х, вместо того чтобы поставить блок на пути у возможности безответственно «искушать малых сих», просто вывели «малых» за рамки понимания происходящего. Предоставили им другое: Петросяна и Малахова. Нагиева и документальный сериал «Как и с кем трахался Чебурашка» (с участием крокодила Гены и старухи Шапокляк). И все это в прайм-тайм. С аудиторией на десятки миллионов. В общем, тот самый оруэлловский «порносек». Результат налицо: в «народной душе» стали происходить не очень заметные, но очень значимые подвижки.

Это неожиданным образом проявилось в киноэстетике: вдруг незаметно отторжение 90-х сменилось ностальгией. Попытки аккумулировать те настроения в конце десятилетия носили либо постмодернистский, смеховой характер (все «Особенности национальной…», «Мама не горюй» и т.п.), либо иным, жестким и эмоциональным образом обращались с духом времени («Брат», «Брат-2») и всегда вели к отчуждению от него, к взгляду на эпоху со стороны. Художественные события последнего времени — в том числе столь радикальные, как «Бумер» и «Жмурки», — при всей своей отмороженности построены на отождествлении с эпохой, на слиянии с настроением «времени перемен». На фоне предельно резких, жестоких художественных высказываний все более отчетливо проступает именно ностальгия, ощущение того, что в минувшее десятилетие у многих было то, что впоследствии было потеряно. Пусть даже это — равные возможности на выигрыш в русскую рулетку.

Легализация и идеализация хаоса наносит по России гораздо более разрушительный и пролонгированный удар, чем любые изыски «оранжевых олигархов», на противодействие которым брошены ударные отряды медиа-планировщиков.

Потому что и государственная цензура, и недобросовестные информационные войны олигархов не так страшны и опасны, как переход процесса форматирования действительности через телевизор к хаосу, к самоуправству самого низменного и убогого в коллективном сознании масс. Хаос лишен целеполагания, и в этом смысле кажется менее опасным, чем злонамеренные олигархи, но он способен лишить способностей к целеполаганию всех остальных — от первого до стосорокамиллионного. И тогда все достижения борцов с медиакратией будут обессмыслены, а бездонная воронка затянет страну в пустоту, в безбудущность, в непоправимое «никогда».