«Всякие мойши и абрамы захотели занять наши места!»

Вклад в историю

Согласно известной апории Зенона Элейского, быстроногий Ахилл никогда не может догнать черепаху. Так и советскому военно-промышленному комплексу в конце 1940-х годов никак не удавалось догнать Запад. Усилия практически всей экономики разрушенной войной страны были мобилизованы и сконцентрированы на том, чтобы выиграть военное соревнование с Западом. В этот процесс были вовлечены миллионы людей — от главных конструкторов до рядовых рабочих, от маршалов до солдат. К каждому из них невозможно было приставить чекиста. И хотя все, что касалось обороны страны, традиционно окружалось завесой тотальной секретности, во время лекций по международному положению, во время бесед с агитаторами при проведении избирательных кампаний и даже во время обычных политинформаций люди задавали вопросы: «Есть ли у нас атомная бомба?», «Какие принимаются меры по производству атомной бомбы?» Тогда это волновало всех. Особенно активно такие вопросы задавали осенью 1946 года, когда в стране уже начался голод, унесший жизни почти двух миллионов человек.

Естественно, что даже среди участников советского «Уранового проекта» практически никто не догадывался о той решающей роли, которую сыграли материалы разведки в успешной реализации проекта. Все данные разведки своевременно предоставлялись в распоряжение академика Игоря Васильевича Курчатова, который в целях конспирации не должен был даже ближайшим сотрудникам рассказывать о получении информации по каналам разведки.

И лишь в отдельных исключительных случаях он, испросив на это разрешение, знакомил с некоторыми материалами своего ближайшего помощника профессора Харитона. Пройдут годы, и академик Юлий Борисович Харитон признается: советская атомная бомба создавалась по американскому образцу. Для многих непосредственных участников советского «Уранового проекта» это признание стало настоящим шоком, и сам Харитон это отлично осознавал: «Можно понять чувства здравствующих ныне ветеранов, которые первый заряд, а если сказать точно, то схему первого заряда, считали тогда достижением советских ученых и конструкторов».

Сталин предвидел возможность подобного потрясения. Его волновало не столько далекое будущее, сколько ближайшее настоящее. Впервые власть в СССР зависела от научно-технической интеллигенции. Будущее политиче-ской элиты страны было в руках тех, кому предстояло разгадать секрет создания атомной бомбы и обеспечить средства ее доставки. Вождь не сомневался в лояльности академика Курчатова. Для Игоря Васильевича интересы государства всегда были превыше всего. Но кто мог поручиться за рядовых участников «Уранового проекта» и за то, с каким мироощущением будут делать свое дело многочисленные ученые и конструкторы? Нельзя было исключить возможность возникновения мыслей о том, почему приоритет в создании ядерного оружия принадлежит Западу, а не СССР и почему мы слепо копируем западную технику. Мы что, не в состоянии создать свою?

Послевоенные бытовые реалии делали такие рассуждения весьма вероятными. Во время войны миллионы советских людей побывали за границей и познакомились с бытовой культурой Запада. «Сколько еще лет нам нужно, чтобы достичь западноевропейский уровень? Пожалуй, тысячи лет мало будет. В Бадене есть три кинотеатра и один драматический. В кино идут преимущественно австрийские фильмы, в основной массе замечательные фильмы, наши против них кажутся серыми и бесцветными». Эти слова написал красноармеец Пономарев в письме к своему знакомому, и он не был одинок в своих рассуждениях. После войны трудно было найти человека, по нескольку раз не посмотревшего трофейные фильмы «Тарзан», «Серенада Солнечной долины», «Сестра его дворецкого», «Сказки Венского леса», «Большой вальс», «Девушка моей мечты», — именно из этих знаковых кинолент послевоенной эпохи «винтики» получили представление о «красивой» заграничной жизни. Миллионы советских семей в годы войны и после ее окончания неоднократно сталкивались, хотя и в разной степени, с заграничными товарами. От американской тушенки до «студебекеров» — армейских грузовых автомобилей грузоподъемностью две с половиной тонны, в большом количестве поставлявшихся в СССР по ленд-лизу. От американ-ских кожаных пальто до английского шинельного сукна. От трофейных немецких биноклей, планшетов, кожаных ремней и фонариков до опасных бритв, ножей из нержавеющей стали и пистолетов. Всегда элегантный, подтянутый и чисто выбритый начальник Генштаба генерал армии А. И. Антонов предпочитал бриться опасной бритвой немецкой фирмы «Золинген».

Начальник артиллерии Красной Армии Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов и командующий 4-м Украинским фронтом генерал армии А. И. Еременко в качестве личного оружия использовали трофейные пистолеты системы «Вальтер». В этом не было ничего экстравагантного, так поступали почти все советские полководцы и военачальники. Именно трофейные пистолеты в подарочном исполнении использовались во время войны в качестве наградного оружия или престижных подарков, предназначенных для маршалов и генералов. Если даже высшие советские военачальники отдавали предпочтение трофейным немецким пистолетам системы «Вальтер», а не отечественным ТТ, то что говорить о прочих генералах и офицерах? И тот, кто не сумел раздобыть элитный «вальтер», довольствовался более распространенным парабеллумом.

Мой отец Аркадий Семенович Экштут пошел добровольцем в армию в 1942 году, начал войну командиром огневого взвода, а закончил ее начальником разведки артиллерийского дивизиона. Уже в 43-м, под Запорожьем, обзавелся трофейным парабеллумом и не расставался с ним до конца войны.

А воевал отец до 12 мая 1945 года: бои в районе Праги продолжались и после безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии. Из других трофеев, которые у фронтовых разведчиков всегда водились, отец оставлял себе только карандаши и картографическую бумагу — его любовь к хорошим принадлежностям для письма передалась мне по наследству. Отец так объяснял мне логику своего поведения: он боялся, что после его весьма вероятной гибели в бою сослуживцы будут разбирать его имущество и найдут злополучные трофеи, а он и после смерти стыдился прослыть барахольщиком. Отец был родом из городка Белая Церковь, и все, что он увидел в Германии, его поразило. Его несказанно удивили не только сами комфортабельные дома побежденных немцев, но и то обстоятельство, что в каждом доме была уборная. До этого момента он простодушно полагал, что туалет обязательно должен располагаться на достаточном расстоянии от дома, чтобы запах не достигал жилья. Европа предлагала качественно иной уровень бытовой цивилизации, и мой отец, несмотря на свою молодость, это очень хорошо понял. Его ошеломили и обилие консервированных овощей и фруктов, и изобилие разнообразной бытовой техники в немецких домах. Стиральные машины, газовые плиты, электрические чайники, кофемолки и кофеварки были в домах обычных немцев среднего достатка.

Власть была прекрасно осведомлена о настроениях победителей, увидевших, как живут побежденные. Секретарь ЦК Жданов откровенно признался генералу Д. Т. Шепилову: «Наши люди проявили столько самопожертвования и героизма, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Они хотят теперь хорошо жить. Миллионы побывали за границей, во многих странах. Они видели не только плохое, но и кое-что такое, что заставило их задуматься.

А многое из виденного преломилось в головах неправильно, односторонне. Но так или иначе, люди хотят пожинать плоды своей победы, хотят жить лучше: иметь хорошие квартиры (на Западе они видели, что это такое), хорошо питаться, хорошо одеваться«. Чтобы познакомиться с немецкой бытовой техникой, было вовсе не обязательно в составе войск Красной Армии побывать за границей. После войны советский черный рынок был наводнен множеством разнообразных трофейных вещей. И хотя дорогие заграничные товары — от автомобилей и велосипедов до радиоприемников и патефонов, от швейных машинок и аккордеонов до кофемолок и кабинетных часов — были доступны немногим, миллионы людей смогли увидеть эти товары и оценить их высочайшее качество. Отечественные товары народного потребления, выпуск которых после войны никак не удавалось наладить в нужном количестве, заметно уступали заграничным по своим невысоким потребительским свойствам. И никакие агитаторы не могли, да и не пытались, доказать «винтикам» обратное. От всего этого был один шаг до рассуждений о нашей второсортности.

И тогда товарищ Сталин решил нанести превентивный удар. Онначал борьбу не столько против реально существующего, сколько против весьма вероятного «низкопоклонства перед Западом». Эта борьба была объявлена в тот момент, когда СССР еще не имел ни ядерного оружия, ни средств его доставки и когда в стране только развернулась работа по копированию образцов зарубежной военной техники: ядерного оружия, стратегического бомбардировщика и ракет.

Так началась борьба с космополитизмом. Она включала в себя две составляющие: идеологическую кампанию по искоренению «низкопоклонства перед Западом» и государственный антисемитизм.

Уже через несколько лет после окончания войны власть очень хорошо осо-знала как ограниченность собственных ресурсов, так и степень нарастающей раздраженности в обществе. Знала власть и о том, что многие «винтики» разуверились в том, что хоть когда-нибудь для них наступит лучшая жизнь. Простым людям не хватало как товаров, так и денег — и улучшений не предвиделось. И тогда власть использовала последний довод — евреев. Антисемит-ские настроения, подобно углям, постоянно тлели в среде тех, кто был недоволен своей жизнью. В поворотные моменты истории, которые сказывались на частной жизни даже очень далеких от политики людей, тлеющие угли антисемитизма разгорались ярким пламенем. Именно евреев темные люди обвиняли если не в непосредственном ухудшении своей собственной жизни, то в том, что они, евреи, умеют устраиваться лучше других и не несут наравне со всеми общие для всех тяготы и лишения. Это был архетип коллективного бессознательного малоразвитых, плохо образованных людей, предки которых искренне верили в то, что евреи распяли Христа и пьют кровь христианских младенцев.

В начале войны, когда миллионы людей были вынуждены покинуть места своего обитания, весь народ испытал трудности, связанные с эвакуацией, поиском новой работы, приобретением продуктов питания как по карточкам, так и на рынке… Произошел одновременный взлет и самых высоких, и низменных чувств. В этих чрезвычайных обстоятельствах евреи стали восприниматься как чужаки, причем чужаки хитрые и изворотливые. Москвичи, не успевшие эвакуироваться из города, обвиняли евреев в том, что они заполонили собой поезда, идущие на Восток: «Хотели уезжать, просидели сутки на вокзале и пришли обратно — нет поездов. Едут из Москвы одни евреи в электрических вагонах, куда бежать — не знаю…» В дни битвы за Москву военная цензура просматривала всю исходящую и поступающую корреспонденцию. С 1 по 15 ноября 1941 года было просмотрено 2 626 507 писем.

Факты антисемитских настроений были отмечены и среди населения столицы, и среди красноармейцев: «В Москве не увидишь еврея, все убежали, начиная с больших начальников… Ведь кому-кому, а евреям в первую очередь надо защищать Москву. СССР ведь единственная страна, которая делает им поблажку. Ведь евреев в Москве было процентов до 75 от жителей города, большинство занимали руководящую работу… Наше правительство сделает большую ошибку, если обратно их пустит в Москву…» — было в одном из частных писем. И в других: «Евреи эшелонами бегут на север, надеясь, что русский из боя выйдет с победой и они заживут с хозяйской рукой…», «Обидно на евреев. До войны у них и [жил] площадь, и все [было], а как Москву защищать, так разлетелись. Логически рассуждая, зачем евреев земля держит?..»

Весной — летом 1943 года в Москве исподволь начались антиеврейские чистки. Никаких письменных директив дано не было, однако устные указания подобного рода стали даваться все чаще и чаще. Жертвы кадровых чисток не желали мириться со своей участью и пытались восстановиться на работе, настаивая на официальном разъяснении причин своего увольнения. Власть оказалась в непростой ситуации. Историк Г. В. Костырченко дал превосходный анализ сложившейся противоречивой ситуации: «В отличие от мононациональной нацистской Германии, официальный антисемитизм в многонациональном и декларативно интернационалистском Советском Союзе не носил тотального характера, развивался медленнее и, самое главное, не имел легитимного статуса». Именно отсутствие этого легитимного статуса и заставляло власть прибегать к весьма изощренным формам мимикрии своих истинных намерений. С одной стороны, решительно пресекалась любая попытка связать воедино различные факты, говорящие о наличии государственного антисемитизма в различных сферах жизни общества. Власть утверждала, что факты носят случайный характер. С другой стороны, законное стремление евреев защитить свои права стало квалифицироваться как проявление «еврейского буржуазного национализма». Однако пока шла Великая Отечественная война, проблемы кадровых чисток затрагивали интересы относительно небольшой части советского общества и разговоры об этом не выходили за пределы узкого круга интеллигенции.

Архивные документы неопровержимо свидетельствуют, что во время войны, обострившей тяготы и лишения, вспышки бытовой юдофобии были зафиксированы не только на Украине, территория которой была временно оккупирована гитлеровской Германией, но и в Узбекистане, Казахстане, Киргизии. Информаторы постоянно фиксировали антисемитские высказывания, распространяемые среди москвичей. После окончания войны политика государственного антисемитизма в немалой степени опиралась на эти на-строения. Так как недовольство советской властью очень часто принимало форму бытового антисемитизма, власть попыталась канализировать это недовольство и направить его в нужное ей, власти, русло. На евреев гораздо проще, чем на начальников, можно было все свалить и объяснить «винтикам», кто виноват.

Борьба против «низкопоклонства перед Западом» постепенно превратилась в ничем не прикрытую антисемитскую кампанию. В одной точке пространства и времени сошлись воедино застарелый антисемитизм Сталина, логика аппаратной борьбы за власть, резко возросшая конкуренция в среде творческой и научной интеллигенции, бытовая юдофобия масс. Еврейское происхождение стало считаться достаточным основанием как для вытеснения человека из центрального аппарата, так и для увольнения с любой руководящей работы. В той подковерной борьбе, которая никогда не прекращалась в высших эшелонах власти, противоборствующие группировки стали активно разыгрывать «еврейскую карту».

Официально культивируемый перед войной пролетарский интернационализм не мог не отойти в тень, уступив место в годы войны национальным чувствам. В 1943 году был распущен Коминтерн, после чего апелляция к пролетарскому интернационализму потеряла свою актуальность. Дело дошло даже до того, что командующий 66-й армией генерал Алексей Семенович Жидов еще в конце 1942 года через Военный совет фронта обратился в Ставку, то есть фактически к Сталину, с просьбой заменить в фамилии букву «и» на букву «а». Генерал не хотел, чтобы его фамилия вызывала нежелательные ассоциации, и Сталин должным образом оценил толерантность военачальника. Просьба была удовлетворена и соответствующим образом оформлена. Армия генерала Жадова отличилась в боях и в апреле 1943 года была преобразована в 5-ю гвардейскую, а сам командарм закончил войну генерал-полковником и Героем Советского Союза. После войны Жадов продолжал успешно продвигаться по службе, получив после смерти Сталина звание генерала армии и занимая ряд ключевых постов в Вооруженных силах.

И никто и никогда не вспоминал о том, что он сменил фамилию. Однако это было единичным исключением из общего правила.

После войны даже смена фамилии уже не могла изменить жизнь и судьбу. Вскоре после Победы вождь показал, как следует поступать с лицами «определенной национальности», если они занимают ключевые посты. Генерал-лейтенант Арон Гершевич Карпоносов был начальником Главного организационного управления Генерального штаба и по должности являлся заместителем начальника Генштаба. Генерал армии С. М. Штеменко, во время войны возглавлявший Оперативное управление Генерального штаба, очень тепло вспоминал своего сослуживца: «Это был настоящий генштабист — умный, очень трудолюбивый и исполнительный, вежливый, но мягкий и немного робкий. Порученный ему участок работы он знал очень хорошо, вел дело умело и тщательно и всегда говорил правду. Но вот по службе ему как-то не везло». Во время войны Сталин несколько раз порывался снять Карпоносова и так и не присвоил ему звание генерал-полковника, хотя занимаемый

Ароном Гершевичем высокий пост предполагал именно такое воинское звание. «Мы не раз с А. И. Антоновым (на завершающей стадии войны — начальник Генштаба. — С. Э.) слышали от Сталина нелестные отзывы о Карпоносове, хотя Верховному главнокомандующему было известно, что дело свое тот знает и ведет хорошо», — вспоминал Штеменко. Однако осенью 1946 года генералиссимус тоном, не терпящим возражений, распорядился освободить генерала Карпоносова от занимаемой должности в Генеральном штабе и на-значить его заместителем начальника штаба Приволжского военного округа. Генерал-лейтенант был назначен на полковничью должность, которую он занимал еще до войны. Как вспоминал генерал-лейтенант П. А. Судоплатов: «Ситуация еще более ухудшилась в 1947 году. Я помню указания Обручникова и Свинелупова, заместителей министров госбезопасности и внутренних дел по кадрам, не принимать евреев на офицерские должности в органы госбезопасности». Аналогичным образом обстояли дела в других министерствах и ведомствах.

В 1943 году секретарем партийного комитета МГУ стал доцент физического факультета Василий Федорович Ноздрев, креатура известного секретаря ЦК. У него была вполне достойная биография: участник событий на Халхин-Голе, воевал во время Великой Отечественной войны, был ранен и награжден. Секретарь ЦК в течение двух лет давал секретарю ряд указаний сверху, «направленных на укрепление Московского университета как одного из крупнейших центров русской науки и культуры». О том, какой смысл был вложен в эти слова, свидетельствуют докладные записки Ноздрева. Секретарь парткома обратил внимание секретаря ЦК на то, что большинство ведущих ученых МГУ составляют евреи, которые якобы не берут к себе на обучение в аспирантуру русскую молодежь. Доцент Ноздрев был прекрасно осведомлен о взглядах своего патрона, поэтому не стеснялся четко сформулировать суть проблемы: «Надо сказать, что тяга еврейской молодежи в аспирантуру и в университет очень большая, и если в этом отношении не встать на путь регулирования, то уже не более как через год мы вынуждены будем не называть университет „русским“, ибо это будет звучать в устах народа комично». И секретарь парткома, и секретарь ЦК — каждый на своем месте — занялись этим регулированием, которое продолжалось недолго. В мае 1945 года секретарь ЦК умер, а лишившийся своего покровителя доцент Ноздрев не был переизбран секретарем парткома. Стремясь обрести нового покровителя, на сей раз в лице секретаря ЦК Жданова, доцент написал ему пространное письмо на девяти страницах, в котором подробно рассказал о борьбе с «засоренностью» МГУ евреями и о своих заслугах перед русской наукой: «Учитывая большую опасность монополии одной национальности в области науки, тем более обладающей рядом отрицательных качеств, я поставил этот вопрос перед А. С. Щербаковым, который и обратил самое серьезное внимание на это. В течение 1944-1945 гг. нам удалось резко изменить состав студентов и аспирантов университета, если бы, например, такая политика была проведена последовательно хотя бы одно десятилетие, то это бы решило проблему подготовки кадров русской интеллигенции». Из-за Ноздрева ряд ведущих физиков — Фок, Ландау, Хайкин — были вынуждены покинуть МГУ. Доцента не смутило даже то обстоятельство, что они были заняты разработкой ядерной проблемы: «Современная обстановка требует от нашей партии не уступок некоторым ученым в надежде, что они создадут атомную бомбу, а непримиримость ко всяким отступлениям от марксизма-ленинизма, ибо это оружие сильнее любой бомбы».

Однако власть не могла позволить себе роскошь рассуждать подобным образом. Ей срочно нужна была атомная бомба. И ради овладения ядерным оружием власть готова была поступиться чистотой своих идеологиче-ских принципов. Периодически проводившиеся антиеврейские чистки до времени не затрагивали тех, кто был занят обеспечением обороноспособности страны. Но едва секрет атомной бомбы был разгадан, как государственный антисемитизм проявился и здесь. Власть не пощадила ни разведчиков, ни ученых. Генерал-лейтенант Судоплатов, возглавлявший глубоко засекреченный отдел «С» НКВД-МГБ, который осуществлял координацию деятельности разведки по атомной проблеме и обеспечивал все контрразведывательные мероприятия в атомной промышленности, вспоминал, что жертвами антисемитской кампании стали даже те советские разведчики, без усилий которых советские ученые не получили бы ценнейшую информацию, связанную с созданием ядерного оружия. Правда, даже прагматический подход власти к ученым далеко не всегда проводился последовательно.

Если наиболее даровитых ученых и конструкторов власть была вынуждена оставить на занимаемых местах, то рядовых исполнителей еврейского происхождения даже из оборонных институтов увольняли в массовом порядке. И дело здесь было не только в незатухающей идейной борьбе с «безродными космополитами».

После того как в 1946 году по инициативе Сталина научным работникам и преподавателям вузов стали платить за ученую степень и ученое звание, их жалованье возросло в несколько раз. Так был подведен солидный экономический базис под политику государственного антисемитизма. Юдофобы получили основание упрекать евреев в том, что те сознательно стремятся занять хлебные и теплые места в сфере науки. Началась цепная реакция нездоровой конкуренции: под знаменем борьбы «за национальную чистоту русской науки» можно было добиться увольнения конкурента и занять его место. Заме-ститель заведующего Агитпропом ЦК Ф. М. Головенченко, практически руководивший кампанией против «безродных космополитов», выступая на парт-активе в подмосковном городе Подольске, сказал: «Вот мы говорим — космополитизм. А что это такое, если сказать по-простому, по-рабочему? Это значит, что всякие мойши и абрамы захотели занять наши места!»

Итак, антисемитская кампания, пик которой пришелся на конец января — март 1949 года, набирала обороты и не прекращалась до смерти Сталина.

В истории этой кампании был один очень важный момент, который до сих пор не привлек внимания исследователей. 30 января 1947 года вождю было направлено большое личное письмо на четырех страницах, напечатанное на официальном бланке с грифом «Директор Научно-исследовательского института физиологии Академии наук СССР. Академик Л. С. Штерн». Бланк был призван подчеркнуть официальный статус автора письма. Уже одно это было поразительной бестактностью. Товарищу Сталину личные письма на бланках не писали. По неписаным бюрократическим законам писать письмо на бланке можно было лишь в том случае, когда обращаешься к нижестоящему, докладываешь вышестоящему или о чем-то его просишь. Однако здесь был принципиально иной случай.

Академик Лина Соломоновна Штерн с высоты своего научного величия решила дать вождю всех времен и народов ряд медицинских советов. Действительно, здоровье вождя было сильно расшатано войной, и он с 8 сентября по 21 декабря 1946 года находился в отпуске. Уже первый абзац письма не мог не вызвать сталинский гнев: «Разрешите представить Вам в нескольких словах некоторые соображения, которые у меня возникли в результате длительного изучения вопроса об основных причинах старения животного организма, в частности преждевременной старости человека». С поразительным простодушием, граничившим с глупостью, академик Штерн адресовала вождю следующий пассаж: «В первую очередь необходимо отменить „ночное бдение“, ставшее в последнее время настоящим бичом. В большинстве случаев это могло бы быть сделано без особого ущерба для дела». Ответ на письмо не последовал. Прошло полтора года. Академика Штерн освободили от обязанностей директора института, а ее бывший институт со всем штатом, помещениями, оборудованием и ассигнованиями был передан из системы Академии наук СССР в систему Академии медицинских наук, что означало автоматическое снижение категории. Этот вопрос рассматривался на Секретариате ЦК, который рекомендовал назначить преемником Штерн академика Константина Михайловича Быкова. Прочитав записку, подготовленную министром здравоохранения СССР Е. Смирновым, Сталин написал: «ТТ. Жданову, Смирнову. Приветствую К. М. Быкова на новом посту! Мы виноваты в том, что светила науки вроде К. М. Быкова всё еще находятся в тени, а случайные метеоры вроде Штерн занимают руководящие посты. Пора кончать с мерзостью. И. Сталин». Если судить по последней фразе, нескрываемое раздражение вождя против Штерн вырвалось наружу. В январе 1949 года академик Штерн, член президиума ЕАК, была арестована и в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета осуждена к лишению свободы на три с половиной года с последующей ссылкой в Казахстан. Остальные ее подельники были расстреляны. Лину Соломоновну реабилитировали в 1954 году, вскоре после смерти Сталина.

Если явную бестактность академика Штерн вождь еще мог объяснить ее житейской недалекостью, то оперативные материалы, связанные с общественной деятельностью народного артиста СССР Соломона Михайловича Михоэлса, не могли не вызвать у Сталина чувство крайнего возмущения. Михоэлс был председателем Еврейского антифашистского комитета и в этом качестве пользовался громадной популярностью как у советских, так и у зарубежных евреев. Силою вещей ЕАК превратился во влиятельную общественную организацию, которая вовсе не была ручной, легко повинующейся и подчиняющейся чьей бы то ни было воле. Более того, советские евреи стали видеть в ЕАК защитника своих интересов и побуждали Комитет к более активным действиям. Процитирую генерал-лейтенанта Судоплатова: «Поведение Михоэлса, выступавшего от имени возвращавшихся домой евреев, его осведомленность о совершенно секретных зондажных подходах советского руководства к сионистам не просто встревожили Сталина — они усилили его подозрительность. И действительно, только представьте себе: в советской системе с ее строгой иерархией неожиданно появляется человек, пользующийся международным авторитетом и безупречной репутацией, и начинает действовать по своей собственной инициативе».

Однако в течение ряда лет Сталин был вынужден мириться с таким поведением Михоэлса. Гениальный актер и режиссер был вовлечен в большую политическую игру, которую во время войны и после ее окончания вел Сталин. Первоначально Сталин намеревался, прельстив союзников по антигитлеров-ской коалиции идеей создания Еврейской ССР в Крыму, получить от Запада десять миллиардов долларов в кредит. Вождь рассчитывал использовать этот долгосрочный кредит на восстановление разрушенного войной хозяйства.

У ЕАК уже был успешный опыт в делах подобного рода. Во время войны благодаря деятельности Комитета и лично Михоэлса, поехавшего в США, СССР получил несколько десятков миллионов помощи от международного еврейства. Однако вскоре после окончания войны Сталин отказался от своего плана. Он больше не желал идти на создание новой союзной республики и уже не рассчитывал на материальную помощь Америки. Но дело было сделано.

И сам Михоэлс, и подведомственный ему ЕАК приобрели очень большой вес не только в СССР, но и на Западе. «Михоэлс пользовался мировой известностью и, безусловно, был сильной, незаурядной личностью, поэтому в условиях тоталитарного режима того времени не могло быть и речи о применении к нему отработанной схемы ареста и расправы, прикрытой фиговым листком судебного разбирательства», — писал Судоплатов.

13 января 1948 года Михоэлс был убит по тайному приказу Сталина, или, выражаясь официальным языком чекистов, ликвидирован в так называемом специальном порядке. Вспомним, что составленное в годы войны спецсообщение военных контрразведчиков об умонастроениях советских писателей заканчивалось такой зловещей фразой: «Приняты меры активизации разработок и подготовки их к оперативной ликвидации». Спецсообщение было подписано майором госбезопасности Шубняковым. Спустя пять лет именно он, к тому времени уже полковник МГБ, оказался среди непосредственных исполнителей тайного приказа Сталина. Сталин распорядился наградить всех участников ликвидации Михоэлса. «За успешное выполнение специального задания Правительства» шесть человек были удостоены боевых орденов: Красного Знамени, Отечественной войны и Красной Звезды. В закрытом Указе слово «Правительство» было напечатано с прописной буквы. Это означало, что ордена даны за выполнение личного задания самого Сталина. Примечательно, что непосредственные убийцы — старший лейтенант Круглов и полковники Лебедев и Шубняков — получили ордена Отечественной войны 1-й степени. Этот орден стал первой наградой, учрежденной во времяВеликой Отечественной войны и специально призванной подчеркнуть заслуги орденоносца, проявленные им именно во время войны с немецко-фашистскими захватчиками. После окончания войны этим орденом награждали крайне редко. Прошло без малого тысяча дней после Победы. Вождь расценил убийство Михоэлса как продолжение Отечественной войны и распорядился наградить убийц именно этим орденом.