Марчелло Мастроянни. Я помню, да, я помню

Привет, Нью-Йорк!

Нью-Йорк — это город, который мне очень нравится. Нравится его архитектура. В юности, со свойственной ей амбициозностью, я хотел стать архитектором, но потом меня захватил театр. Помню, в интервью какому-то американскому журналисту я, впервые приехав в Нью-Йорк, сказал, что Парк-Авеню по красоте можно сравнить с площадью Святого Марка. Он был шокирован. Мне же было трудно объяснить ему, что в две разные эпохи это были два исключительных примера архитектурного изящества.

Марчелло Мастроянни и Федерико Феллини на съемках фильма «8 1/2»

Мне нравится Нью-Йорк, потому что он величествен и жалок, богат и беден. В нем есть всё. Я бы сказал, что он может быть куском Европы. В общем, он создан европейцами и африканцами, конечно. Да, нравится мне этот город. Хотелось бы сделать фильм о Нью-Йорке. Недавно я снялся там в одной картине, но получилось не бог весть что. Зато у меня остались прекрасные воспоминания о фильме (и о съемках в нем) Марко Феррери «Прощай, самец!» — он один из самых моих любимых, да и мой персонаж в нем — один из лучших, какие мне только довелось сыграть в кино.

Самое забавное (так уж мы, итальянцы, устроены) заключается в том, что я плыл по морю, когда мне позвонил Феррери и сказал: «Приезжай в Нью-Йорк. Видишь ли, должен был приехать Тоньяцци, а он не может, так что мне нужен ты…» «Но я даже не знаю, что это за фильм». — «Приезжай, вместе посмотрим…» Так что мне предстояло вдвоем с Феррери на ходу что-то лепить, импровизировать — все было придумано на месте. А в результате получился поразительный персонаж, чудесный в своей меланхолии, показавшей отчаяние бедного старого эмигранта.

Как проектируются мосты и комедии

Я убежден: кино, как его делаем мы, — самое увлекательное, самое прекрасное занятие.

Я ничего не имею против Голливуда, но он не вписывается в мое представление об этом ремесле. И могу сказать даже так: Голливуд не вписывается в мою жизнь. Четыре или пять лет назад я решил попробовать приобщиться к американскому опыту: сняться в фильме с Ширли Мак-Лейн, Кэти Бейтс, Джессикой Тэнди — то есть с тремя «оскароносицами». Мне не понравилось. Говорю это со всем уважением к американскому кино, производящему и хорошие вещи. Но менталитет у нас и у них такой разный, очень мы далеки друг от друга. В Европе фильмы делаются совсем иначе. Может быть, потому что из-за нехватки денег и времени мы гораздо больше, активнее и свободнее импровизируем.

Так вот… мой голливудский опыт… Три недели сидели мы за столом, запершись в комнате одного нью-йоркского отеля, и изучали текст. Я не понимал, что уж там так надо изучать, тем более что речь шла о комедии, в которой тоже много импровизации и невозможно рассчитать ее всю за столом, словно это проект какого-нибудь моста. А американцам такой метод подходит.

У них четкая, досконально разработанная техника, и в их фильмах она хорошо видна.

Наш кинематограф не такой. Он больше похож на некое приключение.

А в конце дня обязательно происходит что-нибудь непредвиденное.

Голливудские обои

Нередко, получая знаки внимания или какие-нибудь призы и премии, я задаюсь вопросом: удостоился ли я их за то, что сделал только что, сейчас, или заслужил за другие кривляния, за прежние дела? Впрочем, и с премиями устраивается своеобразная лотерея: нужно потрафить этому, этой или тому, отметить какую-то определенную страну или кинематограф. И пойди угадай, когда именно мы были лучшими лгунами.

За фильм Этторе Сколы «Необычный день» у меня была вторая номинация на «Оскар».

— Почему бы нам не смотаться на эту голливудскую церемонию? — спросил меня Этторе.

Я ответил ему, что ничегошеньки нам там не светит, но все же добавил:

— Ладно, едем, подурачимся немного в Лос-Анджелесе.

Ну вот, поехали. Я не получил премию как лучший актер, а он — как режиссер лучшего иноязычного фильма.

Нас пригласил к себе знаменитый американский режиссер Мартин Скорсезе. На стенах в его вилле не было картин: все стены были оклеены афишами итальянских фильмов. Сплошняком! Словно это не отдельные афиши, а обои! Над всем господствовал «Леопард» Висконти.

Вдруг Скорсезе спрашивает меня:

— А это что за фильм?

Марчелло Мастроянни на съемках фильма «8 1/2»

На абсолютно белой афише две черные закорючки: ни имени, ничего.

Я не мог себе представить, что это такое.

— Это польская афиша «Развода по-итальянски», — пояснил мне Скорсезе.

Черные закорючки оказались усиками — моими усиками — на абсолютно белом фоне.

«Обои» Скорсезе показывают нам, до какой степени американские режиссеры питаются итальянским кино, на протяжении тридцати лет державшимся в авангарде. Возьмите, к примеру, «Злые улицы» Скорсезе (обеспечившие международный успех Роберту Де Ниро и Харви Кейтелю) — аналогия с «Маменькиными сынками» Феллини сразу же бросается в глаза. Герои этой картины тоже были «маменькиными сынками», но только нью-йоркскими, американскими, а следовательно, более жестокими. Хороший режиссер — Мартин Скорсезе. Но он многим обязан нам, и не только он один. Да, я говорю это с долей тщеславия, потому что люблю мое кино.

Мифология

Начав заниматься кинематографическим ремеслом, я почти перестал ходить в кино. Но, как и все мое поколение, я вырос на кинематографе. Волшебный зал, темный, загадочный! Луч от кинопроектора, в котором клубился сигаретный дым. Даже это было чем-то притягательным, чего сегодня уже нет. То было бегство от действительности, да нет, больше, чем бегство: в кино можно было мечтать.

Мы, мальчишки, ходили в кино почти каждый день, прихватив с собой булочку или бутерброд. В те времена на сеансе показывали сразу два фильма плюс киножурнал, плюс «Тополино»: мы уходили в три, а возвращались к ужину.

Гари Купер. Эррол Флинн. Кларк Гейбл. Тайрон Пауэр. Сколько любимчиков! Мы обожали их и, выйдя из кинотеатра, подражали их жестам. «Красные тени», Джон Уэйн с пистолетом! Мы пытались изобразить его походку.

А актрисы! Попробуй отыщи сегодня Грету Гарбо или Марлен Дитрих… Но должен признаться, что они-то мне не очень нравились. Да, я конечно, ценил их мастерство, но в таком возрасте — а мне было пятнадцать-шестнадцать лет — парень предпочитает девушку из соседнего дома: вот уж и впрямь недоступная королева.

Но были и наши звезды. Амедео Надзари! Мы очень его любили. Красавец мужчина. Кто-то называл его итальянским Эрролом Флинном, но это было не так. Я работал с ним. Какой широкой души человек! А Анна Маньяни, Альдо Фабрици… поразительные артисты… прекрасный, великолепный Тото…

Мы питали страсть к Жану Габену, Луи Жуве. Странно, потому что в том возрасте более подходящими героями были бы как раз Гари Купер или Кларк Гейбл. Французское кино было более ангажированным, но мы любили и его. И еще некоторых немецких актеров (ведь тогда выпускались фильмы совместного итальянско-германского производства). Но их имен я не помню.

А как забыть Джинджер Роджерс и Фреда Астера: это уже настоящий миф. Глядя на Фреда Астера, хотелось даже плакать, такой он был неподражаемый танцовщик!

Ну как описать прелесть тогдашнего кино? Может, нас, таких наивных, легко было очаровать, привести в восторг? Стоит вспомнить, чем было кино, — настоящий большой экран для моего поколения… Я спрашиваю себя, действует ли так же сегодняшнее кино на новые поколения? И чем является для них это «маленькое кино», то есть телевидение, которое я просто не в состоянии любить.

Однажды Феллини сказал мне: «Видишь ли, раньше мы смотрели на Мэрилин Монро, и она была гигантской, а сейчас она кажется маленькой, где-то там, у самой земли».

А может, дело в возрасте?

Телевидение — это колоссальное изобретение. Оно показало нам, как человек высадился на Луне.

Но как его используют? Ну, знаете! До каких пор можно забавляться шоу типа: «Алло — как вас — зовут — откуда — вы — звоните? — Как — звали — человека — державшего — одну — руку — спереди — другую — сзади?» — «Наполеон». — «Браво — ты — выиграл — миллион!»

А постановки? Одна меня просто бесит: «Игры без границ», она стоит, наверное, огромных денег. Более глупых вещей я еще никогда не видел. Весь мир впал в кретинизм, сидя перед этим ящиком!

А ведь можно было бы показывать нам на домашнем экране прекрасные вещи. Иногда что-то появляется: какой-нибудь старый фильм, документальная лента. Но чаще всего видишь демонстрации мод, девиц, которые снуют взад-вперед, вихляя задом. А говорят о них так, словно это Грета Гарбо или мадам Кюри, которые, наверное, в гробу переворачиваются.

Я больше не могу. Может, дело в возрасте? Или телевидение — это и впрямь что-то кретинское?

Я смотрю только документальные фильмы о животных — это мне очень нравится. Кроме птиц. Птицы меня не трогают. Я говорю о млекопитающих. Птиц, да и рыб тоже, можно исключить.

И еще документальные фильмы военных лет. Не подумайте, что я какой-то «вояка» и люблю всякие «героические» поступки. Нет. Просто документальные ленты уносят меня назад, заставляют меня вспомнить рассказы отца о первой мировой войне. Иногда удается посмотреть и хронику того времени. Снимали тогда с другой скоростью, на экране все двигается в ускоренном темпе, и забавно видеть, как персонажи суетятся, мелькают быстро-быстро… Да, вот это мне очень нравится.

Марчелло Мастроянни, Джульетта Мазина, Федерико Феллини на съемках фильма «Джинджер и Фред»

С возрастом тебя начинает мучить бессонница. Вы скажете: «При чем здесь телевидение?» Не знаю, просто так, пришло в голову. Я очень успокаиваюсь, когда сон не идет, а на память приходят отцовские военные истории. Тогда я воображаю себя в какой-нибудь траншее, мы по одну сторону, по другую — австрийцы, которые никак не могут нас одолеть…

Блиндаж, спасительный блиндаж

…Сидим мы там, внутри, я и мои соратники, прямо на земле со своими ранцами. Похоже, идет дождь, потому что дождь меня очень успокаивает. Снег возбуждает, а дождь умиротворяет. Семь или восемь лет назад, когда я снимался в Милане в «Механическом пианино» Михалкова1, меня пригласил психоаналитик профессор Музатти. Я отправился навестить его. Он написал комедию, и ему очень хотелось, чтобы я ее прочел, вероятно, он надеялся, что я в ней сыграю. Я воспользовался этой встречей, чтобы поговорить совсем о другом.

— Профессор, иногда, чтобы уснуть, мне приходится воображать себя на мировой войне, в окопе, укрывающем меня от дождя. Чем это можно объяснить?

И Музатти со своим венецианским акцентом ответил:

— Да тем, что вы хотите вернуться в материнское лоно!

— Вот как? Все дело в этом?

— Конечно! Как ребенок.

Мне стало немного не по себе.

— Как артист я ждал бог знает какого сложного объяснения.

— Нет, нет, нет, — сказал психоаналитик, — траншея влажная, узкая, со всех сторон защищающая.

Черт побери!

Но как бы там ни было, а я не могу то и дело возвращаться мыслями к тем военным годам, надоедая всем, особенно молодым людям. На память приходит один эпизод, глубоко врезавшийся в память.

Я тогда прятался в Венеции…

Поцелуй незнакомки

…Мне удалось сбежать из Военного географического института, где я тогда работал. Он находился почти на самой границе с Австрией, в горах. Я добрался до Венеции и нашел там прибежище у одного старого портного, синьора Кальцавара, сдавшего мне комнатенку на чердаке.

В те времена были в большой моде толстые свитера с оленями на груди (эта мода вернулась и в последние годы: часто на глаза попадаются свитера с узорами). Но у меня не было ни лиры, какая-то завалявшаяся мелочь. Гениальная идея: я распустил все свитера, связанные моей матерью из колючей шерсти, которая тогда называлась «маркиджана». Через два-три дня носки они становились чуть мягче, но сначала очень кусались. В общем, я все их распустил и понаделал клубков. Мне было известно, что в Бассано дель Граппа есть мастерские, где мне, возможно, свяжут свитер с оленями.

Ну не идиотство? Только в девятнадцать лет в голову может взбрести такое, да при всех тогдашних опасностях: немцы, фашисты, конец света! Но все-таки однажды я прихватил свои клубки и отправился в путь.

В Местре поздно вечером, почти ночью, я сел в поезд, который шел в Бассано дель Граппа. Опасались воздушных налетов, поэтому поезда ходили с погашенными огнями. Я помню этот битком набитый пассажирский поезд, люди сидели буквально друг на друге да еще в кромешной темноте. Вдруг я почувствовал, что с нами едет женщина: она разговаривала то ли с друзьями, то ли с теми, кто, как и она, ехал в деревню за продуктами, не знаю. В какой-то момент, несмотря на тесноту, я, заядлый курильщик, ухитрился зажечь сигарету, а закуривая, естественно, осветил свое лицо. Но поскольку огонек этот меня самого немного ослепил, я не разглядел, кто сидит напротив. А женщина эта наклонилась, мы коснулись друг друга и… поцеловались.

Это была ослепительная вспышка чувств. И такая таинственная! Я не разглядел ее, я не знаю, была она молодая или пожилая. Не знаю, не видел. Потому что, помнится, на первой же станции, всё в той же темноте, эта группа людей вышла и… И я так и не узнал, с кем поцеловался. В том, что это была женщина, я не сомневаюсь. А вот красивая или нет — не знаю. Но поцелуй наш был такой прекрасный! Он украсил мое нелепое путешествие почти романтическим ореолом. Сколько лет прошло с тех пор! И все же это мгновение все еще со мной. Пожалуй, оно осталось одним из самых ярких в моей жизни. Во всяком случае, оно из тех, что никак не забываются — почему-то… Странная штука память, правда?

Жизнь в скобках

Иногда меня спрашивают: «Ты снимаешься беспрерывно, фильм за фильмом, так когда же ты живешь?»

Да, этот вопрос я и сам себе иногда задаю. Где моя нормальная, реальная жизнь, жизнь, которой живут, в общем-то, все? Вопрос может показаться риторическим: переходить от одного персонажа к другому, проживать чужие, кем-то придуманные истории?.. Что же за существо такое — актер? Кто он в действительности?

Если поразмыслить над моей карьерой, длящейся уже полсотни лет, то все, чем я жил, покажется эфемерным — этаким плодом «игры», а не реальной действительности. Я хочу сказать, что когда занимаешься ремеслом, каким занимаюсь я, создается впечатление, что прячешься за своих персонажей, за всякие истории, но жизнь, настоящая жизнь проходит мимо, она где-то там…

Я вспоминаю своего брата. Руджеро был известным в кино монтажером, то есть кинематографистом, но он был техническим работником и не поддавался сильному воздействию среды. По правде говоря, я нередко завидовал ему, его семье, его более нормальной, я бы даже сказал, более честной жизни. А вот я… Да, я жил всегда словно бы в скобках, думая, что настоящая жизнь придет потом, после, а она, пожалуй (я не преувеличиваю), так и не пришла.

Очевидно, такой характер моей жизни наложил свой отпечаток на отношения с людьми, которыми я дорожу, с родными, друзьями, с моей женщиной, моими дочерьми. Я не уверен, что сумел продемонстрировать им — по-настоящему — свою привязанность, свою любовь.

Воскресенье, собаки, отцы, неизвестные, товарищи

В начале моей кинематографической карьеры важными для меня были два режиссера.

Лучано Эммер с его «Августовским воскресеньем» (фильм этот пользовался большим успехом даже за границей). И Марио Моничелли, работавший тогда на пару со Стено.

У Моничелли я снялся множество раз. В «Собачьей жизни». Потом в одной из новелл «Отцов и детей». Я, единственный «не-отец», очень привязался к маленькому племяннику, которого у меня потом отняли, чтобы вернуть родителям. Этот эпизод был невероятно грустным и стал, безусловно, самым лучшим в фильме.

Затем — «Опять какие-то неизвестные». В этой картине хотели использовать декорации «Белых ночей» Висконти, в которых я снимался. Но павильон, построенный для «Белых ночей» и стоивший очень дорого, так и остался неиспользованным. В картине «Опять какие-то неизвестные» нашла выход поразительная изобретательность Витторио Гасмана — комического актера, что меня ничуть не удивило, так как с Гасманом я работал в театре и знал, какое у него чувство юмора: он был вовсе не таким серьезным и суровым, как могло показаться многим. У фильма был огромный успех. Американцы дважды пытались сделать на его основе римейки, но у них ничего не получилось. Ничего не удалось и нам, когда мы с помощью Моничелли сняли «Опять какие-то неизвестные двадцать лет спустя». По правде говоря, все эти фильмы-продолжения никогда не бывают удачными.

Позднее у того же Моничелли я снялся в настоящем шедевре — в «Товарищах». В картине рассказывалось об одной из первых попыток провести забастовку в Пьемонте. Несчастные забитые и темные рабочие… Их провоцирует сумасшедший социалист-идеалист, опасный мошенник профессор Синигаллия, из-за нелепых фантазий которого случаются всякие неприятности и даже гибнет человек. Этот фильм, по-моему, не имел никакого успеха. Однако помнится, в Нью-Йорке, когда я ждал кого-то в холле отеля, из лифта вышел незнакомый американец и сказал мне:

— Мистер Мастроянни! The Organizer! Фантастик! I?mа socialist!

«Organizer» — так в Америке назвали «Товарищей». Прекрасный фильм. Впечатление, что это документальная лента, снятая непосредственно в момент показываемых событий (конец XIX века), и оттого поразительно достоверная.

Я очень признателен Марио Моничелли.

Рождество в доме Мастроянни

Самые яркие воспоминания связаны с праздниками, с Рождеством. Не знаю, так ли отмечается Рождество до сих пор. У моего деда было десять детей, мальчики и девочки, и на Рождество съезжалась вся родня — кто из Турина, кто из Орбетелло… Они расселились понемногу по всей Италии и приезжали с женами, мужьями, детьми, внуками. И проводили вместе пару замечательных вечеров.

В эти редкие вечера удавалось поесть досыта. Моя бабушка делала что-то вроде пирога из риса: внутри были мясные катышки и немного гороха. По-моему, в Неаполе такой пирог называется «сарту». Мы из Чочарии, а Чочария была ну как бы филиалом Неаполя. Так вот. Сначала много и долго ели, а потом начинались воспоминания! Когда дед был солдатом, он сводил бабушку в оперу, театр назывался Римский театр Костанци. Дедушка служил в артиллерии и носил шашку и шпоры. В ложе он зацепился и наделал столько грохоту своей амуницией, что заглушил оперу, певцов и оркестр! Каждый раз, когда он снова и снова рассказывал об этом, мы хохотали как сумасшедшие.

Совсем как в комедии по-итальянски

Трудные были годы. Чтобы не идти на военную службу, я принял участие в конкурсе на место чертежника во Флорентийском военном географическом институте. Приняли туда три десятка парней из Рима, в том числе и меня.

Всех нас отправили во Флоренцию. Вот было раздолье: во Флоренции была еда, в Риме-то ее не было. Да только через месяц нас перевели в Доббьяко, что в нескольких километрах от австрийской границы, да еще под контроль немцев. Пробыл я там несколько месяцев, потом сделал себе аусвайс — фальшивый пропуск (я же тогда умел рисовать) — и с ним добрался до Венеции.

В то время «подполья» я ничего не знал ни об отце, ни о матери, а главное, они не знали, что со мной. Думая о них, я, совсем как в комедии по-итальянски, сидел в Венеции и старался откладывать для них понемногу фасоли. Целый чемодан ею забил.

В Рим я возвратился верхом на автоцистерне, держась за кран и прижимая к груди чемодан с фасолью.

Наконец я у своих: мама, папа, брат Руджеро. Объятия, поцелуи, слезы. А потом: «Смотрите, что я вам привез: целый чемодан фасоли!»

Я, однако, не знал, что мой брат с приходом американцев устроился на работу официантом в отель «Эксельсиор», и чего же только он не приносил домой! Думаю, мой отец и умер от диабета из-за того, что объедался сладким, шоколадом и всем прочим.

А я со своим чемоданом фасоли! Ну разве не комедия по-итальянски?

Хочешь попить?

Ах, воскресенье! Эти воскресные танцульки то у нас дома, то у кого-нибудь еще — конечно, когда папа уходит в остерию (в противном случае ничего не выйдет), и всегда надо быть готовым удирать, когда папа возвращается.

Тогда еще все гонялись за пластинками, особенно за американскими: Армстронг, Дюк Эллингтон… В Риме, на виа Кавур, была лавочка, где давали напрокат патефон и пластинки.

Эти домашние танцы были такими наивными: «Ты приведешь свою девочку, а если у нее есть подруга, пусть приходит и она…» Наша квартира состояла из одной комнаты, кухни и маленькой столовой. Предлогом для поцелуя была фраза: «Тебе, кажется, хотелось попить? Тогда пойдем на кухню». А «попить» предполагало стакан воды — и только. И все мы ждали liberators — этих освободителей, которые — черт побери! — все никак не приходили.

Как дирижабль

Видите тот стальной мост, эту смелую арку над рекой Дуэро? Он называется «Дона Мария» — была такая королева в Португалии. Автор моста — инженер Эйфель, который всем известен благодаря парижской Эйфелевой башне.

Когда я вижу нечто подобное, я немного сожалею о том, что не стал тем, кем хотел стать, — архитектором. Как знать, вышел бы из меня хороший архитектор, который создал бы нечто прочное, остающееся навсегда? А что останется от моего ремесла? Тени, китайские тени.

Я всегда мечтал строить дома и строил их на деньги, заработанные в кино. Но не как архитектор. Свой идеальный дом я хотел бы возвести с инженером Эйфелем: решетчатая опора, башня с лифтом внутри, а на вершине, на якоре — дирижабль. Вот такой идеальный дом. Засыпаешь на севере, просыпаешься на юге. Потому что дирижабль поворачивает ветер. К сожалению, инженера Эйфеля уже нет, и мой идеальный дом остался в мечтах.

Когда я рассказал об этом художнику Раушенбергу, он создал картину

в своей манере — из обрывков газет и бумаги. Там была башенка, поднимавшаяся к небу, с дирижаблем на верхушке. Жилье находилось под гондолой. Право, было бы неплохо пожить в таком доме!

Тарзан!

Планы, так и оставшиеся нереализованными, странноватые сны… Взять хотя бы мое маниакальное желание сыграть постаревшего Тарзана. А почему бы и нет? Комедия, но с грустной основой, потому что трагедия этого милого героя в том, что о нем больше никто не говорит: «Третий возраст вообще-то жестокая штука». Сегодняшние герои — это парни с автоматами, раздающие удары в пах, стреляющие в рот… А Тарзаном никто не интересуется.

Мысль насчет Тарзана впервые пришла мне в голову, когда я жил на вилле в начале старой Аппиевой дороги. Я подыскал пару эфиопов — абиссинцев, мужа и жену (обслуживающий персонал всегда трудно подобрать). Вначале все шло хорошо. Потом, помнится, как-то в воскресенье, зайдя случайно на кухню, я увидел еще пару абиссинцев и счел нормальным, что моих зашли навестить родственники или знакомые. Но с каждым очередным воскресеньем по-сторонних людей на кухне становилось все больше. Возможно, мое довольно демократичное поведение побуждало прибывать все новых и новых гостей.

Наконец настал день, когда я сказал себе: «Дело кончится тем, что, вернувшись как-нибудь домой после съемок, я увижу, что гости разбили палатку в саду и развели костер. Потом палаток станет две, три, четыре, а вокруг них будут костры и тамтамы, и я вынужден буду уйти и обосноваться на дереве. Вот вам — Тарзан!»

С другой стороны, я стал осознавать, что происходит, я понял, что никто не позаботился о том, чтобы помочь странам, из которых бегут эти мои не-званые гости. Вывод прост, история стара. Почему бы не построить заводы, школы, дороги там, где есть в них необходимость? Нет, не делаем этого, а потом жалуемся: «Все едут к нам!» Конечно. Здесь есть еда, а там ее нет.

А вот эта мысль — укрыться на дереве… Моя вилла граничила со стеной Ворот Сан-Себастьяно, и я представлял себе, как я бегаю по этой стене. Шоферы туристических автобусов, заметив, что американские гости с голубыми волосами очень неравнодушны к этому, объявляли, остановив машину: «Здесь живет Марчелло Мастроянни — мировая кинозвезда!» И я даже представлял себе, как они добавляют: «Вот он! Вот он! Прячется среди веток! Вот, вот — бегает по стенам!»

Мне бы хотелось снять такой фильм — немножко сумасшедший. Правда, я хоть и сумасшедший, но не до такой степени.

Тип-тап

Я всегда любил музыкальные фильмы, танцы на экране, так как считаю, что для актера самый убедительный способ самовыражения — танцевать, использовать тело вместо слов. Думаю, что такая возможность всегда кружит голову человеку нашей профессии.

Да, музыкальная комедия. Я даже сам претендовал на участие в музыкальной комедии. Отважиться исполнять тип-тап, который Феллини, например, вставил в «Джинджер и Фред», а Феррери — в «Прощай, самец»…

Снявшись в «8 ?» у Феллини, я ударился в другую, крайне рискованную театральную авантюру. Мне захотелось испытать эмоции человека с Бродвея в музыкальной комедии. Так, мы вместе с Каринеи и Джованнини поставили «Привет, Руди».

Я провел шесть самых бурных месяцев своей жизни среди танцовщиц, танцовщиков, среди целой гурьбы драматических актрис — от Паолы Барбони до Ольги Виллы. И все это действо собирало в высшей степени понимающую публику. Наш спектакль смотрела даже Барбра Стрейзанд — знаменитая певица. Да и американские импресарио всерьез хотели перенести его на Бродвей. Но меня никогда не влекла Америка: мне хорошо здесь, в Италии, говорил я себе, я работаю с выдающимися режиссерами, и зачем мне этот Бродвей?

Итак, музыка, охота танцевать тип-тап, в общем, только помешанный может претендовать на исполнение тип-тапа, да еще и соло: мой жалкий номерок я должен был танцевать один. Что же до пения, то голос у меня далеко не певческий… Помню, как Глория Свенсон сказала мне: «Почему бы тебе не поехать в Америку?» «Я — в Америку? Я же видел американские мюзиклы: актеры там на все руки мастера: поют, скачут, танцуют — это же безумие». — «Ну и что? Ты, Марчелло, актер, тебе не надо петь, достаточно говорить. Ты видел Рекса Харрисона в „Моей прекрасной леди“? Он же не поет, а просто читает песни».

Но я все-таки не дал себя соблазнить.

Главным образом, потому что меня пригласил Феллини — сниматься в легендарном «Путешествии Масторны». Ради этого фильма в конце римского сезона, когда мне предстояло выступать в Милане, я отменил спектакль «Привет, Руди», то есть расторг контракт. А это мне обошлось в такую сумму… Думаю, не было другого случая на свете, когда бы актер заплатил такой штраф за отказ играть на сцене.

Но Феллини заболел, и фильм «Путешествие Масторны» так и не состоялся. Однажды я сказал Федерико: «Может, мы с тобой встретимся когда-нибудь на том свете и, не зная, чем заняться, все-таки снимем там это „Путешествие Масторны“?»

Долгое путешествие с Феллини

1

Абсолютное взаимное недоверие

Феллини попросили набросать предисловие к книге о моей работе в кинематографе (что-то вроде биографии). Феллини сказал: «Мы с Марчелло видимся очень редко. За исключением тех случаев, конечно, когда делаем вместе фильм. Возможно, это тоже одна из причин нашей дружбы, которая ни на что не претендует, ни к чему не обязывает, не устанавливает законов, не определяет границ. Это настоящая, прекрасная дружба, зиждущаяся на абсолютном взаимном недоверии». Он был прав. Именно так оно и было. Мы встречались лишь тогда, когда испытывали потребность во встрече. Феллини говорил:

«У тебя есть машина?» Обычный бессмысленный вопрос. «Конечно, есть». — «Тогда заезжай за мной, съездим в Векья Пинета и поедим ризотто по-рыбацки». И мы ехали к морю. Беседовали по душам. Или он делился со мной планами нового фильма. Его интересовало мое мнение. Не то чтобы оно было для него так важно, но ему всегда было интересно понять, что думают люди о его планах, замыслах.

Первая встреча

Она произошла на пляже во Фреджене, где у Федерико была вилла. Он позвал меня, чтобы поговорить о «Сладкой жизни». В нескольких шагах от нас под зонтом сидел Эннио Флайано, сотрудничавший с ним во время написания сценария.

Я, конечно, был очень взволнован. И Феллини сразу своим похожим на волшебную флейту, завораживающим голоском воскликнул: «О-о-о, дорогой Марчеллино! Сачо Марчеллино, рад тебя видеть. У меня намечается фильм, продюсер Дино Де Лаурентис. Но Де Лаурентис хочет на роль героя взять Пола

Ньюмена. Да, конечно, Пол Ньюмен выдающийся актер, звезда, но он очень важный. А мне нужно розовое лицо«. Я вовсе не почувствовал себя униженным: «Прекрасно, я готов. Розовое, так розовое. Согласен». «Ну да, потому что персонаж этот — что-то вроде стрекозла. У него не должно быть индивидуальности, как у Пола Ньюмена». «Ну и замечательно, — ответил я, а потом, чтобы придать себе хоть немного солидности, достоинства, добавил: — Мне бы очень хотелось взглянуть на сценарий». Естественно, я хотел произвести впечатление профессионала. «Ну конечно, — улыбнулся Феллини и окликнул Флайано: — Эннио, тебе нетрудно принести сценарий для Марчеллино?»

Эннио Флайано с присущим ему лукавым видом принес мне папку. Я рас-крыл ее. В ней ничего не было, кроме одной из карикатур, которые Феллини постоянно набрасывал. На этой карикатуре был изображен плывущий по морю мужчина с членом, достигающим дна. А вокруг этого члена, как в фильмах Эстер Вильямс, водили хоровод сирены.

Я, конечно, сначала покраснел, потом пожелтел, позеленел, стал разноцветным. Я понял, что меня разыграли. Попросив сценарий, я захотел слишком многого. Ну что мне оставалось? «Э, конечно, по-моему, очень интересно. Я согласен. Где надо расписаться?» Такова была моя первая встреча с Феллини.

Шесть месяцев сладкой жизни

«Сладкая жизнь» не знала расписания. Пока Феллини не уставал, работа шла и шла. Помню, однажды целую ночь мы снимали на виа Венето. Закончили съемку на рассвете. Был праздник Пасхи. «Марчелло, что будем делать? Давай останемся. Пойдем в „Кафе де Пари“ и позавтракаем».

И пошли, как два лицеиста: булочки с изюмом, капуччино и т.д. «Федерико, может, пойдем спать?» — «Спать?» — «Да, мы тут уже целые сутки, может, все-таки пойдем?» В то время я даже жил в его доме, потому что Джульетта снималась в каком-то фильме в Польше. «Марчелло, знаешь, что мы сделаем? Поедем на виа Салерия, в аэропорт „Урбе“! Вызовем пилота того вертолета, который в начале фильма проносит тебя над городом как Иисуса Христа! Пролетим над террасами, забитыми девчонками!» — «Но сейчас же Пасха, раннее утро!» — «Поедем, поедем!» Он ни перед чем не останавливался. Никогда не видел такого нахала.

Девушка на террасе

В общем, приехали мы в аэропорт «Урбе». Стучим, звоним. Наконец-то выходит заспанный охранник: «Что вам надо?» «Нам нужен командир экипажа такой-то!» — «Его нет. Никого нет». Тогда Феллини звонит домой командиру (имени его я не помню), будит его. И тот от почтения к великому режиссеру приезжает. «Марчелло, а теперь позвони той миленькой девушке, скажи ей, пусть выскочит на балкон, потому что ты должен ей что-то сказать».

И вертолет взмыл.

Мы пролетели над всем районом Перноли и наконец увидели девушку на балконе. Мы подавали ей разные знаки, но она только испугалась. Ну конечно! Ей показалось, что вертолет падает, и прямо на нее. Что было делать? Диалог с девушкой не получился. Тогла Феллини попросил пилота сделать круг над Римом: можно даже смотаться в Остию.

Этот случай говорит о неутомимости Федерико, о его неизбывной любви к наблюдениям за людьми, к поступкам, смахивающим на выходки подростка. Помнится, как в «Маменькиных сынках», стоя на молу, зимой, один персонаж спрашивает у другого: «За сколько бы ты бросился в море?» Впрочем, такие разговоры велись всегда и повсюду, пока мы были молоды. Только Феллини, и став взрослым, не отказался от сумасбродства: такое вот удивительное качество, такая жажда всегда что-нибудь делать — забавное, неожиданное, неординарное, пусть и нелепое.

Требуются реликтовые персонажи

Все персонажи, которых отбирал Феллини, были особенные. Все. Забавные, они всегда поражали зрителей. Проститутка, гомосексуалист, священник, нищий. Главное, чтобы у них не было актерских повадок — Феллини ненавидел это. Он не любил актеров с профессиональными приемами. Обожал лица, потому что его кино складывалось из образов. Чтобы подобрать лицо для какой-нибудь второстепенной роли, Феллини всегда ездил в Неаполь. Несколько раз я ездил с ним, например, когда снимался фильм «Репетиция оркестра».

Он помещал в неапольской газете объявление: «Феллини ищет актеров. Приходите завтра в 10 утра в отель такой-то, номер такой-то».

Тук-тук-тук. «Войдите». Входит первый неаполитанец. Феллини, которому для этого фильма нужны были музыканты, спрашивает: «На каком инструменте играете?» «Я ни на каком. Но мой брат — гений».

Я спрашиваю себя: какой другой режисер принял бы во внимание безумную реплику этого синьора? Феллини взял его немедленно. В Неаполе было полно таких необыкновенных типов. Вот почему я так люблю этот город.

Интермедия. На неаполитанской планете

Этот город — наименее американизированный в Италии, да и вообще в Европе. Хотя американские солдаты были там очень долго! Но едва последний из них убрался, все американское тут же исчезло — будто и не было!

В чем сила неаполитанцев? В их характере, в их традициях, в глубине их корней. По самому виду домов чувствуешь, что Неаполь был или вновь должен стать подлинной столицей Средиземноморья. Конечно, многим из этих зданий требуется ремонт. Я сделал в Неаполе пять или шесть фильмов. Поразительный город.

Джек Леммон, когда мы с ним снимались там в «Макаронниках» Сколы, не переставал восхищаться Неаполем. Кто знает, что ему наговорили в Голливуде, но он притащил с собой целый чемодан лекарств! Однако очень быстро понял, что этот город ласков, исполнен юмора и симпатии к иностранцу. Неаполитанцы нисколько не грубы, они умны и изобретательны: башку себе расшибут, но как-то выкрутятся из любой передряги.

Я помню некоего Джованни, официанта из отеля «Эксельсиор», вернее, не просто официанта, а трудягу, из тех, кто после полуночи чистит ковролин. Как-то ночью мы со Сколой и Леммоном увидели, что Джованни чистит пылесосом пол в лифте. Не задумываясь ни на секунду, он сказал: «Это чтобы вы не испачкали свои туфли». Конечно, он ждал чаевых, но какое остроумие! Каждый вечер он меня провожал и твердил: «Я уже столько лет хожу сюда, в «Эксельсиор». «Зачем ты меня провожаешь? Я знаю дорогу: четвертый этаж, номер 402». — «А я все-таки вас провожу». Спорить с неаполитанцем бессмысленно, лучше сразу сдаться и по заслугам оценить его помощь. Подходим к номеру 402, я вставляю ключ, а он: «Там на фасаде балкон!» «Я знаю, ты мне говорил об этом и вчера, и позавчера: ты прав, надо закрывать балконные двери. Спасибо, что напомнил».

Однажды я пересекал виа дель Корсо в Риме. Вдруг слышу за спиной: «Черт возьми! Какие морщины! Видишь, как он постарел?» Сказано это было громко, чтобы я мог услышать. То же самое случилось со мной и в Неаполе: «Марчелло, а ты стал старше, правда? Хочешь кофе?» Чувствуете разницу? Какая вежливость, какое великодушие.

Не знаю, почему многие северяне так враждебно настроены по отношению к Неаполю. Неаполь — это единственный в своем роде, особенный, очень умный город. Жаль, что ум неаполитанцев не используется должным образом. Неаполь слишком оригинален, не все его могут понять.

Этой зимой, выступая там в театре, я сказал: «Мне бы хотелось жить на неаполитанской планете, потому что там я чувствовал бы себя хорошо».

2

Милый лжец

Это был не просто способ снимать кино: то, как он работал, и есть кинематограф. Говорят же: «Хаос! Суета! Неразбериха! Кошмар! Ну чистое кино!» Это про Феллини. Он часто повторял: «Пока все скандалят, я могу подумать. А когда все ждут, что я произнесу решающее слово, мой день осложняется». Его взгляды всегда были парадоксальны.

Феллини обвиняют в том, что он лжец: ну да, он им и был. Я уже говорил, что ложь — это своего рода фантазия, но его ложь никогда не была серьезной, это была ложь удобная, благодаря ей всем становилось лучше, всех она устраивала.

Одна из колдовских штучек Феллини

Снимая кино, Феллини умудрялся собирать вместе кучу персонажей — от са мых важных до самых незначительных, — устанавливая между ними и артистами, а даже и статистами особые отношения: отношения друзей, участвующих в великолепном празднике.

Удивляла, например, его способность запоминать имена всех, даже последней статистки где-то в заднем ряду: «Мария! Сдвинься чуть правее!»

Понятное дело, что статистка, слыша свое имя, готова броситься в огонь за режиссера. Вот такой был у него колдовской прием. Один из многих. Но это пустяк. Чтобы рассказать о Феллини полно, подробно, нужно писать книгу, много книг…

Удлинять пальцы

Любовь к своим актерам выражалась у Феллини в таких мелочах, какие я не встречал ни у одного другого режиссера, может быть, потому что все истории были у него особенные.

А какое внимание! Каждое утро он говорил гримеру или гримерше: «Смотри, сегодня ты переложил немножко больше черного, чем вчера». Как это ему удавалось заметить, не пойму. Он обожал восхвалять своих актеров.

Своему любимому оператору Джузеппе Ротунно он говорил: «Сделай его красивым! Ты должен сделать его красивым!» И тогда Пеппио поднимал палочку перед рефлектором, чтобы сузить мои челюсти, потому что Феллини говорил мне: «У тебя физиономия тупая, ну чистый провинциал». А его попытки удлинить мне пальцы? Ну как можно удлинить пальцы? Пластиковыми колпачками.

В фильме «8 ?» мне старались придать более интеллигентный вид — Феллини говорил, что руки у меня, как у крестьянина. Он придумал выщипать мне волосы на груди: «Волосатая грудь придает мужественность, а я хочу, чтобы мой интеллектуал был более хрупким, хотя бы внешне». И тогда меня подвергли депилляции с помощью специального пластыря! Потому что в одной из знаменитых сцен меня показывали с почти голым торсом.

«Сделай его красивым, сделай ее красивой»

Он был прав, когда говорил: «Сделай его красивым, сделай ее красивой!» Потому что актер — это trait d?union между автором и публикой. Потому что если публика не влюблена в какое-то лицо, в какую-то фигуру, она начинает утрачивать интерес к истории. Повторяю, я говорю о кино особом — нечто похожее было в голливудских фильмах времен моей молодости. Смотря иногда по телевидению те старые ленты, я замечаю, что у Джоан Кроуфорд, например, всегда на лице лежали тени, но при нужном освещении вы видели только глаза — а они у нее были прекрасны.

И вот Ротунно приходилось становиться с ног на голову, чтобы сделать меня красивее. И иногда… Не скажу, что я привлекал зрителей красотой, но зритель отдавал мне должное, это точно.

Что я здесь делаю? Что говорю?

После своего первого вопроса на пляже во Фреджене я никогда больше не просил Феллини дать мне почитать сценарий. А я с ним сделал пять фильмов. Не так уж мало. И притом именно эти картины — в числе самых важных для меня. Прекрасное кино, о котором я и сейчас продолжаю мечтать. И к чему тут сценарии? Вот ты мне опиши хорошенько, что представляет собой персонаж сейчас, а мне важно знать, как он будет выглядеть завтра утром. А еще интереснее — знать, что с ним происходит. Утром, когда я приходил на площадку, меня ждали сценарий, персонажи, сцены. Я просто говорил: «Так, Федерико, что я делаю здесь? Что говорю?» «Ну вот, ты встречаешь эту героиню и говоришь ей: „Я вас ждал“. Потом при чистовом озвучании посмотрим».

Да, в общем, я был актером, но в первую очередь — зрителем того, что творилось вокруг меня. По-моему, нет лучшего способа заниматься нашим ремеслом. Ясно, что не с каждым это получится, но с Федерико получалось.

«Ans-Fruns-Ahs-Wans-Fhuns-Sonn-Sohn!»

Как же глубоко его отношение к морю… Этим и объяснялось его частое бегство в Остию, во Фреджене. Впрочем, он сам из Римини, тоже морского города. Даже в конце жизни, после того как его оперировали в Швейцарии, он стремился в Римини, в «Гранд-Отель», который воспевал в своих фильмах.

Я старался избегать поездок туда. Слишком много было цирка вокруг маэстро. Все кидались в Римини, чтобы показать, какие они друзья Феллини. Да, много театра, много кинематографа. Я посетил его, когда он переехал в Феррару, где проходил курс реабилитации. Там не было никого.

«А, Марчеллино!» — воскликнул он, когда увидел меня в двери своей палаты. Он произвел на меня нехорошее впечатление. Я всегда видел Феллини красавцем. Да, для меня он был красивым мужчиной с большими выразительными глазами, но, увидав его на больничной койке, я испытал чувство ужасной горечи. «Марчеллино! Видишь вот то распятие на стене? Иногда оно срывается с места, летает, делает вокруг меня кружок и возвращается на место. А когда входят врачи, я вижу их маленькими-маленькими. Наверное, это от лекарств, которые мне давали перед операцией, чтобы я заснул, знаешь, они дают галлюциногенные препараты, которые надолго задерживаются в организме, так что я вижу всякие экстравагантные картинки». «Ну и фантазия у тебя, — сказал я. — Может, ты все это видишь так же, как всегда выдумываешь!»

«Знаешь, что со мной случилось? Я был в Римини, в „Гранд-Отеле“, потерял равновесие и скатился с кровати. Стал искать телефон, чтобы позвать на помощь, но вместо телефона нашел на бумажке пучок спаржи». — «Пучок спаржи?» — «Да, так мне показалось. А на самом деле это была моя рука, мои пальцы. Потом открылась дверь, и я, лежа на полу, увидел две ножки в сверкающих черных башмачках со шнурками. Подняв глаза — совсем как панорама в кино, — увидел штанишки с двумя пуговицами, как у Топилино. А глянув выше, убедился, что это ребенок. И я ему сказал: «Беги за помощью!»

А он мне в ответ: «Анс-Фрунс-Ахс-Ванс-Фунс-Сонн-Сон!» В общем, он был немец.

Я подумал, до чего дошло воображение Феллини, узнав его обычную ироническую интонацию.

«Ребенок вышел. Потом я услышал стук в дверь, вошли двое с носилками. „Осторожно, а то стенку заденешь!“ — сказал один другому. „Ты бери его за ноги. Не зацепи яйца!“ В общем, меня погрузили и увезли».

«Федерико, мне это кажется необыкновенным началом фильма, — сказал я. — Да, начать надо именно так, потом можно закончить на пляже в Римини. И все динамики будут передавать музыку из твоих фильмов, музыку Нино Роты, вот увидишь. Все развернется под небом Римини, на пляже, под звуки этой прекрасной музыки».

Мудрость Дон Кихота

Разговор заходит о мудрости стариков. Понаблюдайте за стариком, которому надо перейти дорогу. Он посмотрит направо, потом налево. Но это не мудрость, это осмотрительность, боязнь, страх. Ведь если бы ему было двенадцать лет, он бы в один прыжок оказался на другой стороне улицы.

Возможно, это парадоксально, но в моем случае странная мудрость старика состоит в том, чтобы всегда говорить жизни «да». Даже в самые трудные минуты, когда проблемы особенно сложны.

Да, верно. В какой-то момент приходится уйти, это известно всем; но кому нужны бесполезные истины? По-моему, все мы немножко Дон Кихоты: некоторые иллюзии сильнее реальной действительности. А что, в кино разве не так?

Качели

Я сделал немало неудачных фильмов, примерно из ста семидесяти десятка два были просто-таки плохие, особенно в начале моей карьеры, да и потом тоже. Так происходит, потому что актер должен мелькать в кино: у него нет возможности выбирать фильмы, которые подошли бы ему идеально. Иногда он со-глашается играть, заранее понимая, что фильм будет неудачным, и все-таки на что-то надеясь. «Ты когда-нибудь видел, чтобы фильм случайно получился хорошим?»

А иногда актеру просто очень нужны деньги: налоги не успел заплатить. Или он уже чувствует себя кинозвездой и хочет иметь внесерийную машину — status symbol преуспевающего актера. Потом успех постепенно растет, нужны вилла, бассейн и даже яхта. Да, я прошел все эти этапы: достижение этих целей свидетельствовало о достижении успеха и, скажем так, благополучия.

Так чего же сожалеть о плохих фильмах? Никто не заставлял тебя их делать. И вообще, на них ты наращивал мускулы. Ведь актерская профессия — это прежде всего ремесло, умение дойти вот до той точки, не глядя в пол, умение двигаться, не боясь окружающих и кинокамеры, этого неумолимого киноглаза, который снимает даже твое нутро. Плохие и неудачные фильмы нужны и для этого — для тренировки. И, если признаться честно, они помогали жить. Я в таких наснимался порядочно. Помнятся мне и фильмы, которые не заставляют меня краснеть, когда я о них думаю; нет, они вызывают во мне чувство нежности. Но тогда, в момент выхода на экран, я их немного стеснялся.

Но вообще, как можно сниматься только в хороших фильмах? Если бы у меня это получалось, я бы сам себя боялся. Это привилегия святых и героев — они никогда не ошибались. Не говоря уж о том, что святые и герои мне антипатичны. Нужно придерживаться траектории качелей. С одним фильмом ошибся, зато следующий получился удачным до головокружения. Но если делать все каждый раз только хорошо, то под конец останешься на том же уровне, на каком начинал, что не слишком интересно. Звучит парадоксально, но это правда.

Удачливый человек

Смотрите, мы плывем по реке Дуэро. Это устье, мы приближаемся к Атлантическому океану! Перед лицом необъятности этого океана так и хочется отдаться размышлениям, претендующим на глубину.

Я верю в природу, любовь, привязанность, в дружбу, в этот восхитительный пейзаж, в мою работу, в моих товарищей. Я люблю людей. Я люблю жизнь, может быть, поэтому жизнь любит меня. Да, я считаюсь удачливым человеком. Со взлетами и падениями — у кого их не бывает, — но удачливым.

23 сентября 1996 года

Сегодня день моего рождения. Мне исполняется семьдесят два года. Когда мне было двадцать, представляя себе мужчину семидесяти двух лет, я видел старика в капюшоне. Но себя я не чувствую таким старым. Может, потому что мне посчастливилось беспрестанно работать. Если не ошибаюсь, я сделал больше ста семидесяти фильмов — неплохой рекорд. Следовательно, я плотно заполнил свою жизнь. Могу радоваться. Скажу еще раз — я счастливчик. И я рад, что сегодняшний день рождения совпал с моей работой среди этих гор. Я здесь недосягаем. Значит, никакой официальности, поздравлений, хвалебных статей. Не желая выглядеть ни букой, ни снобом, я вынужден признаться, что изъявления симпатии, дружеских чувств, энтузиазма — все это немножко утомляет, приедается. Иногда хочется забиться под диван, как это делают собаки, там я чувствую себя в полной безопастности.

И учтите, что у меня вовсе не плохой характер. Хотя в чем-то и плохой. Однако вообще я очень терпелив и покладист. Но не хороший, как говорят многие: «Ах! Он такой хороший!» Кто-то же может сказать: «Какое там хороший! Настоящий сукин сын!» Поди узнай, где правда!

Перевод с итальянского Энги Двин

Окончание. Начало см.: 2006, № 6.

1 Так у Мастроянни. Речь идет о фильме «Очи черные». — Прим. ред.