Эфирные создания. Владимир Познер, Сергей Доренко, Татьяна Миткова, Николай Сванидзе, Леонид Парфенов. Из альбома телеобозревателя

Из альбома телеобозревателя

Телевизионный небосклон России усеян звездами разной величины и яркости — тут и политики, и телеведущие, и шоумены.

Интерес широкой публики к ним носит, с одной стороны, праздно-развлекательный, а с другой — вполне познавательный характер. Последний, правда, скорее невольный, нежели осознанный.

Как и в любой другой сфере массовой культуры, на ТВ почти каждая более или менее популярная персона — маска тех или иных групповых ожиданий, подсознательных желаний, нечаянных комплексов, коллективных представлений о добре, красоте, благородстве, злодействе и справедливости…

Об олицетворенных комплексах и амбициях таинственной души российской аудитории и пойдет речь в этих записках. При этом надо принять во внимание, что рассматриваемые здесь «комплексы» пребывают в движении и развитии.

Владимир Познер

Владимир Познер

На состоявшейся в октябре 2001 года церемонии присуждения «ТЭФИ» все было более или менее спорно. И номинации, и номинанты, и лауреаты… Бесспорным был, пожалуй, тот, кто открывал и заключал церемонию, — президент Академии Российского телевидения Владимир Познер.

…На нашем телевидении он один — профессионал. Прочие рядом с ним кажутся дилетантами. Кто более способным, кто менее…

По другую сторону океана, в шоу Донахью, он, надо полагать, воспринимался до некоторой степени как экзотическая приправа к сугубо национальному американскому ток-шоу.

Эффект заключался в сходстве несходного: русский, который почти неотличим от американца, непринужден в английском, свободен в общении, толерантен, темпераментен, корректен, демократичен и т.д.

Пока у аудитории сохранялось ощущение свежести, или, как говаривал Виктор Шкловский, «остраненности», Познер был желанным гостем американского ТВ. Когда это ощущение притупилось, контракт не был пролонгирован и Владимир Познер благоразумно сосредоточился на работе в России.

Увеселительный аттракцион «горки», которые в Америке называются «русскими», у нас именуются «американскими».

То же и с Познером: там он американизированный русский, здесь он русифицированный «американец».

И опять же: то, что в этом телеведущем подкупало американскую публику, радует, но по-другому, отечественную. Воспитанность, респектабельность и живая непринужденность для народных масс что-то вроде акцента, который с головой выдает иностранца.

Познер — идеализированный нами и образцово-показательный для нас человек с Запада. Его даже антисемиты уважают, в чем можно было убедиться на одной из передач «Человек в маске». Какая-то дама выразила неудовольствие по поводу обилия в отечественном эфире лиц еврейской национальности, на что Владимир Владимирович спросил: «Мне, может, уйти?» Ответ был мгновенным и искренним: «Ну что вы, я не вас имела в виду. Вас-то я как раз люблю».

Впервые его полюбили за телемосты. Он их наводил между простыми людьми Советского Союза и антисоветского Запада. Ему это было с руки, потому что он неплохо ориентировался и в том, и в другом менталитете. Точнее, в перегибах обоих менталитетов.

Программа «Мы», которую он вел какое-то время на ОРТ, тоже своего рода телемост. Между нами и нами. То был опыт коллективного самосознания. В такого рода программах он чувствовал себя уверенно. И особенно уверенно в тех случаях, когда предметом разбирательства становились рецидивы советских комплексов. Как это было в случае с защитой прав русскоязычных неграждан в Латвии.

Подзабытая ныне программа «Человек в маске» предлагала иную коммуникативную и содержательную коллизию. Познеру приходилось в ней по большей части иметь дело с подсознательными изгибами отдельного человека. Иными словами, с исключениями, а не с правилами. Теперь понятно, почему программа не задержалась в эфире. Состояние умов сегодня действительно трудноуловимое: мораль стала зыбкой, двусмысленной… Исполнение правил общежития пущено на самотек, под ответственность индивида. От этого индивид перенапрягся и заболел…

Признаться аудитории: «Маска! Я вас не знаю» Познер не смог. И на его лице застыла маска склонившегося над своим пациентом все понимающего врача-психиатра, которого «мы» опять же склонны идеализировать, но который «им» не в помощь.

«Маска» оказалась не к лицу Владимира Познера. Темы, мотивы и аудиторию этой программы довольно скоро и споро разобрали ведущие семейных ток-шоу. В первую очередь Валерий Комиссаров с «Моей семьей». В последнюю — Андрей Малахов со своей «Большой стиркой». Обе программы являли собой незамутненную спекуляцию на частной жизни человека. И, понятно, на спросе таковой. Интерес широкой публики к чистому белью удовлетворяли «Женский взгляд» и уже покинувшие эфир «Продолжение следует» и «Без галстука»; интерес к грязному белью — «Большая стирка» и «Моя семья».

Что же касается Познера, то он вернулся к тому, что умеет делать лучше других. К разговорам со зрителями «за политику». Его «Времена» — это едва ли не единственное удачное в России аналитическое ток-шоу. Не всегда шоумен убедителен в своих комментариях, иногда злоупотребляет морализаторскими притчами и сентенциями. Но его чувство эфирного времени, его способность контролировать ход полемики, находить в ней главный нерв, реагировать на спонтанные реплики — безукоризненны. Все другие ведущие в подобных ситуациях (от Савика Шустера до Светланы Сорокиной) напоминают председателей достопамятных партийных собраний; у них в глазу одна неизбывная проблема — как соблюсти регламент и уложиться во временной формат передачи. Вот у Познера этого нет. Потому что он работает в эфире не столько как регулировщик, сколько как драматург. От лучших выпусков его программы остается впечатление, что он на ходу, с листа сочинил композицию, где есть экспозиция, кульминация и развязка.

Провалы же у него случаются тогда, когда он слишком очевидным образом полагается на домашнюю заготовку. Как это было при обсуждении причин теракта 11 сентября.

А самый большой и больной его соблазн — это искушение, которое ведомо, наверное, каждому, кто в той или иной степени ощущает себя по праву или по недоразумению властителем дум: впасть в опискинщину, то есть в дидактику, в менторство, в душеспасительное для живущих и страждущих морализаторство.

Сергей Доренко

Сергей Доренко

Сергей Доренко, после прихода Путина вытолканный из эфира, протиснулся в его щель — он раз в неделю имеет возможность высказываться на радиостанции «Эхо Москвы», транслируемой на заграницу с помощью RTVI. Однажды он обнаружился в программе «Школа злословия», где ему пришлось оправдываться за травлю Лужкова и Примакова.

До этого у него был непродолжительный опыт работы на московской кнопке. Он запомнился. Ну хотя бы тем, что тогда попытался сыграть роль верного оруженосца своего исконного врага Юрия Лужкова.

Фишка была в том, что Доренко поднял знамя борьбы за истинного Лужкова — не того, который в какой-то момент думал стать президентом или намеревался продвинуть на это место Примакова, но того, который строит дома и подметает улицы. То был чисто шутовской ход, хотя разыгрывался на полном серьезе.

У Доренко было всего несколько эфиров. В первом он оборонял своего Лужкова от бенладеновских террористов, которые могли бы взорвать мэрию и Моссовет по схеме, отработанной ими в городе Нью-Йорке. И оборонил. Во втором эфире он поднял народ на борьбу опять же за Лужкова, но на сей раз против Примакова и Бооса, которые замыслили нашего мэра отправить в отставку. Приплел к этому историю с квартирой Березовского, которую вместе с собакой спалил некий дизайнер Владик Монро и которая в конечном итоге досталась Примакову. Чисто смердяковский расчет: «В суде не поверят-с, а в публике поверят-с!»

Для пущей убедительности (в глазах публики-с) посадил перед телекамерой этого Владика со стаканом, и тот в течение минут десяти нес нетрезвую ахинею, из коей самым осмысленным фрагментом явился рассказ о том, как он спалил собаку и что от нее осталась черная тень. Доренко эта подробность особенно восхитила. Он из этого вывел парадокс: нынче Примаков живет в 800-метровом жилище с тенью собаки Березовского.

В детстве, свидетельствует Достоевский, Смердяков любил вешать кошек, а потом хоронить их с церемониями — натягивал на себя простыню, как бы вроде ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвой кошкой.

Не кошку — так собаку хоронил с церемонией торжественный и величавый Доренко.

Литературный герой это делал, правда, втихаря, исключительно для личного удовольствия. А телевизионный персонаж поспешил поделиться радостью с миллионами телезрителей. Великий талант был Федор Михайлович, да не все изгибы своего персонажа смог предусмотреть.

…Вообще Доренко всегда афишировал себя как человека «не команды», он себя числил котом, который гуляет сам по себе. Гулял отдельно от бывшего своего начальника гендиректора ОРТ Константина Эрнста, от общественного мнения, от корпорации журналистов и даже от КПРФ, в которую он записался.

Доренко — человек откровенный во всем. И более всего в самодовольстве и самонадеянности. Таков удел, видимо, каждого, кто несет в себе хотя бы толику харизматичности, кто испытал ее силу на практике: в публичной ли политике, на митинге или в эфире.

Я не вижу исключений. Жириновский — вполне пародийный случай, законченная карикатура. Ельцин — фигура трагическая. Его от распада личности спасло сознание своей исторической миссии в качестве могильщика коммунизма.

Не исключение и такой харизматический тележурналист, как Сергей Доренко, у которого, правда, за душой никогда не было ни монархической, ни либеральной, ни какой иной идеи. Кроме разве той, которую можно назвать профессиональным нарциссизмом. Или профессиональным цинизмом, что, в сущности, одно и то же. Сначала он казался преданной тенью народившейся в России демократии. Потом стал тенью олигарха… Потом форма почувствовала себя содержанием. Но едва с политической арены сгинул хозяин, так и слуге не оказалось на ней места. Что-то есть и в нем, как в Березовском, смердяковско-карамазовское. «Поцелуй в губы и кинжал в сердце».

Нет ничего изломаннее и закомплексованнее слуги с гордыней и амбициями демиурга. Особенно того слуги, который чувствует себя обреченным остаться им до конца жизни. Как Смердяков в прошлом.

Или как Доренко в настоящем.

Татьяна Миткова

Татьяна Миткова

С чьей-то легкой руки за ней утвердилось звание первой леди информационного вещания. И, надо признать, по праву. По крайней мере, по праву популярности.

Одна из самых необъяснимых закономерностей ТВ — это та, по которой одни информационные «вестники» становятся знаковыми и звездными телеперсонажами, а другие — нет. Что тут играет решающую роль — яркая внешность, личное обаяние, тембр голоса, амплуа, типажность, постоянное присутствие на телеэкране?..

Все относительно понятно там, где мы имеем дело с передачами, в которых видна авторская воля. Ну, скажем, как с программами Владимира Познера или Владимира Соловьева. Но когда общенациональную славу приносит чтение новостей и исполнение так называемых «подводок» к видеосюжетам, это, как хотите, за пределами рационального представления о шкале творческих подвигов тележурналиста.

Как артисты-эпизодники мечтают о главных ролях, так теледикторы лелеют надежду на возможность получения самостоятельной журналистской работы. Самое забавное, что Татьяна Миткова такого рода работу имела, она с нее начинала, но на ней не преуспела. И в конце концов остановилась на том, что у нее лучше всего получается, в чем она достигла совершенства.

Но умение умением, а все равно непонятно, отчего ей такое везение? Мало ли на нашем ТВ обаятельно-привлекательных мужчин и женщин юного и среднего возраста, которые без запинки и с выражением считывают тексты с телетайпных лент?

Не сумев дать возвышению Митковой логического объяснения, попробуем подойти к нему иррационально.

Не зря Светлана Сорокина так переживала, уходя из «Вестей» на более инициативную работу в «Герое дня». Наверное, на уровне подсознания она догадывалась, что это роковой для нее шаг. Только дикторская молодежь по неопытности готова добровольно и с радостью предпочесть репортерскую деятельность рабскому исполнительству на месте ведущего регулярной новостной программы.

Между тем информационная работа — это сугубо жреческое и в чем-то даже демоническое занятие. Это высокое посредничество между нами, простыми смертными, и миром, где все время что-то происходит, что-то меняется, откуда-то появляется и куда-то исчезает, где все непросчитываемо и непредсказуемо — от атмосферных осадков до кадровых перестановок в правительстве… Естественно, что у человека, представляющего этот мир, вокруг головы волей-неволей образуется нечто похожее на ореол.

Его не следует путать с административным нимбом, который во времена лапинского ЦТ украшал чело, скажем, Игоря Кириллова. Потому как в ту пору диктор телевидения числился полномочным представителем высшего руководства страны, которое тоже было для нас, простых смертных, чем-то вроде Олимпа, хотя и не очень возвышенного и даже, пожалуй, анекдотического. И все же ведущий того «Времени» воспринимался телезрителем как начальник высокого ранга. Теперь ведущие уважаемых новостных программ — полубожества. Не всем им, правда, к лицу протуберанцы и нимбы. Но что касается Митковой, то ей они идут.

Успех телеведущих, как и публичных политиков, зависит от харизмы. Как сказал бы Остап Бендер, либо она есть, либо ее нет.

Миткова — одна из немногих, у кого она имеется. Ее харизма в том, что она бесконечно одержима информацией, а каждый выпуск, когда была в эфире, начинала, словно бегун на короткую дистанцию, срывающийся с низкого старта. Не так, как ее коллега Михаил Осокин, который, медленно отложив карандаш и нехотя оторвавшись от углубленного изучения интересующего его документа, неспешно пускался в путь.

Николай Сванидзе

Николай Сванидзе

Российская история всегда являлась предметом интереса отечественных не только беллетристов, но и документалистов. «Российская империя» Леонида Парфенова на старом НТВ и экскурсы Эдварда Радзинского на Первом. Но, пожалуй, самым масштабным проектом оказались «Исторические хроники» с Николаем Сванидзе.

Сериал охватывает историю государства российского длиною в век — ХХ век. Уже по первой серии, посвященной знаменитому российскому предпринимателю и меценату Савве Морозову, можно было судить о характере и направленности всего проекта.

Для документальных картин, снятых на историческом материале, уже стало чем-то традиционным: ведущий цикла занимает место в карете, запряженной одной, двумя, в крайнем случае, тремя лошадками, и трогается в путь. Это чтобы мы, телезрители, ощутили конкретику минувших дней.

Не вспомню, кто первым освоил конную тягу для путешествия во времени, — Евгений Киселев или Леонид Парфенов. Теперь и политический аналитик Николай Сванидзе, отправляясь в былое с собственными думами о нем, не преминул воспользоваться данным видом транспорта.

А есть в этом сермяжная правда. Точнее, метафорическая. Наверное, создатели этих циклов, может, и подсознательно подразумевают, что у современной России такая история, которую можно и на лошадке объехать. Не то что российские пространства, где есть такие населенные пункты, до которых хоть от Москвы, хоть от Санкт-Петербурга три года скачи — не доскачешь.

Во всяком случае Николай Сванидзе, пожалуй, в большей степени, нежели его коллеги, прочувствовал, как по времени, по политическим реалиям, по идейной проблематике мы недалеко отъехали от тех лет, что предшествовали революционной буче начала ХХ века.

Парфенову прошлое интересно своей экзотической стороной. Он коллекционер забавных подробностей, красочных деталей, занятных интерьеров. Он в своем роде археолог. Разумеется, крайне добросовестный, увлекающийся и увлекающий зрителей своими изысканиями. Его фирменный стиль — исторический развал на манер книжного, где рядом важное и несущественное, где ничего не ранжировано и не классифицировано и где в самой хаотичности есть и лирическая поэзия, и эпический пафос.

Сванидзе в этом отношении предельно целеустремлен и рационален: он обращается к истории за советом, за уроком, за опытом. И она ему все это дает в избытке. И к какому бы предмету он ни прикоснулся, на какую бы тему он с ней ни заговорил, она ему в ответ — наглядный случай, поучительную судьбу, выразительную притчу. Если о терроризме — вот вам Красин. Если о капитализме — пожалуйста, Савва Морозов.

Сегодня российские политологи с недоумением наблюдают, как наши крупные бизнесмены довольно активно, а иные так просто агрессивно (тот же Березовский) поддерживают деньгами левых, словно позабыв, как в начале минувшего века капиталисты уже профинансировали большевиков и чем это кончилось.

Сванидзе в своем первом выпуске «Исторических хроник» излагает в порядке напоминания в общих чертах биографию крупнейшего российского предпринимателя начала ХХ века Саввы Морозова.

История укладывается в жанр басни, где есть острая коллизия и недвусмысленная басенная мораль. Он был буржуа до мозга костей, слыл благодетелем для эксплуатируемого им ивановско-ореховского пролетариата, который величал своего хозяина Савушкой, он полюбил актрису МХТ Марию Андрееву, полюбил собственно МХТ, поддержал его деньгами и в конце концов стал тугим кошельком для могильщиков капитализма, частной собственности и для большой плеяды мастеров культуры и науки.

Его роман с ленинцами автору «Хроник» кажется особенно загадочным. Тем более что, судя по оставленным документам, Савва Морозов догадывался о будущей трагедии. Конечно, проклятый царизм мешал, но не настолько, чтобы предпочесть ему большевизм.

В какой-то момент историк не сдержался и воскликнул: «Какого чёрта Савва стал помогать тем, кто его погубит и погубит дело его жизни?»

А какого чёрта им же помогают нынешние капиталисты? Да так — из слепой ненависти к тому, что не нравится, к тому, что раздражает в настоящую минуту.

Российский капитализм, как и сто лет назад, страдает фатальными суицидными наклонностями.

Значит, приехали, если верить историку? В карете прошлого.

…Так или иначе, но путешествие обещает быть занимательным. Более того, наводящим на размышления. И вопрос уже сформулирован: «Кляча истории, куда ж ты плетешься? Дай ответ!»

Леонид Парфенов

Леонид Парфенов

Уход Леонида Парфенова из эфира вызвал резонанс, сопоставимый с тем шумом, который в начале прошлого века произвел отъезд Льва Толстого из Ясной Поляны. Как и тогда, общественность выглядит взволнованной. Интерпретации следуют одна за другой. Как героические — форма протеста против произвола начальства, — так и презрительные: от «стильный мальчик», который когда-то позволил себя подкупить, до «капризный юноша», который бог знает что о себе возомнил.

Кстати, что же он о себе «возомнил» и что он есть на самом деле? То есть что нам Гекуба-Парфенов? И наоборот: что мы ему, Парфенову-Гекубе?

Он начинал в рамках Авторского телевидения.

АТV — компания-телепроизводитель, основанная Кирой Прошутинской и Анатолием Малкиным еще в советское время, — возникла то ли как дополнение к молодежному «Взгляду», то ли как альтернатива ему. Скорее, последнее. «Взгляд» был провозвестником гласности и ее рупором. АТV изобретало язык, на котором можно было изъясняться с народом, дорвавшимся до гласности.

Публичная политика тогда — на рубеже 80-90-х годов — оказалась любимой игрушкой и взрослых, и детей. Это сейчас она тот предмет, коего без острой надобности касаться не рекомендуется. А в то время ничего интереснее, привлекательнее и увлекательнее, чем публичная политика, не было.

Ею и увлекся начинающий теледокументалист Леонид Парфенов. Он сделал публицистический фильм о демократах первой волны. Тогда же он сам вошел в кадр. Запомнился эпизод в фильме: со сцены Дома кино, сменяя друг друга, ораторствуют Афанасьев, Попов, Станкевич, Собчак — лидеры Межрегиональной группы депутатов, — а в зале Парфенов и Прошутинская вполголоса обсуждают и самих политиков, и их ораторское мастерство, и непривычную для нас их непринужденность.

Сегодня я уже не помню в подробностях содержание разговоров как на трибуне, так и в зале. Помню прием, то есть дистанцию между автором Парфеновым и персонажами его киноповествования. То был в зачаточной форме эффект отстранения. Понятно, что он был сработан несколько грубо и чересчур зримо…

Зерно фирменной манеры Леонида Парфенова упало в почву, из коей и выросли впоследствии информационные «Намедни», потом — «Намедни» исторические и наконец «Намедни» информационно-аналитические.

Сначала он «остранял» своих героев, близкое и понятное ему советское время, набившую оскомину советскую эстраду, потом — современность, потом — далекую историю, Пушкина… Наконец «остранил» и самого себя. То есть сделал из себя «стильного мальчика».

Приемы были разные. Самый эффектный — уравнивание больших событий и незначительных подробностей: триумф Гагарина, туфелька-шпилька, рекордный прыжок Брумеля, мода на плащ-болонью, кубинский кризис, мини-юбка, отставка Хрущева и т.д.

В такого рода мельканиях уже заключался немалый заряд иронии. А еще был полиэкран, который позволял поиграть изображением, сталкивая в кадре сразу несколько картинок. А была еще чуть саркастичная улыбка Парфенова, его пафосно-ёрнические интонации. И были видеошутки вроде той, когда он, Леонид Парфенов, поворачивал штурвал Братской ГЭС или становился на ту трибуну, с которой Хрущев бросил клич: «За работу, товарищи!»

На историю можно смотреть не снизу вверх, а наоборот — сверху вниз.

К истории можно относиться без патетического трепета, с ней можно фамильярничать, ее можно подначивать, над ней — подшучивать, словом, играть в историю. Можно уменьшить ее до макета на планшете и переставлять персонажей с одного места на другое. И можно себя поставить на то или иное место в порядке шутки.

Точно такие же шутки можно проделывать и с современностью. И вообще — со временем. Не у всех это, правда, получается. И не всем это сходит с рук.

Жизнь претерпела определенную трансформацию. Это не все заметили. Кремль как средоточие добра и зла перестал интриговать широкую общественность. Интересовал он в основном определенные бизнес-круги. Впрочем, трансформировалась и журналистика. Люди с НТВ, чьей профессией были новости, закаляясь в борьбе за правое дело Гусинского и Березовского, а заодно за свободу и независимость прессы, все больше напоминали бойцов из агит-проповского ударного батальона. Не стану ссылаться на личные впечатления, процитирую Виктора Шендеровича: «…ненависть крепко закупоривала сосуды. Евгений Алексеевич Киселев, например, прямо из телевизора назвал наших оппонентов «насквозь прогнившей кликой циничных негодяев».

Для автора книги «Здесь было НТВ», из которой взяты приведенные выше слова, такие инвективы — всего лишь «вопрос стиля». Проблема же в том, что талантливая, субъективно честная журналистика превращалась на наших глазах в партию старого-нового типа.

До партии она все-таки не дотянула, а свой профессиональный статус в значительной степени утратила.

В тени идеологического конфликта меж партией автократической власти и партией демократической журналистики осталось довольно драматическое расставание Леонида Парфенова с командой Евгения Киселева. Вдогонку первому летели тяжелые письменные и устные обличения: «предатель», «конформист» и т.д. Снова цитирую Шендеровича: «Этот одинокий интеллектуал не мог больше участвовать в нашей массовой пошлости — собраниях и демонстрациях… Фальшь ранила его тонко организованную душу».

Парфенов вышел из «партии» и остался в телевизионной журналистике. И продемонстрировал ее класс в информационно-аналитической программе «Намедни». На своей площадке он выиграл у вернувшегося в эфир Евгения Киселева.

Вчерашний день телевизионной аналитики — монологическая конструкция, когда в эфире господствует заданная позиция ведущего и где прочие элементы носят подсобный характер — репортаж с места события иллюстрирует мысль ведущего, приглашенный гость развивает ее и т.д.

Политическая аналитика Леонида Парфенова — отдельный случай. Здесь ведущий оглядывает действительность с высоты птичьего полета. В немалой степени на это впечатление работает остраненная позиция самого ведущего, сдобренная чувством иронии. Его «Намедни» — это своего рода эстрадное ревю, это такой концерт с выигрышными номерами и впечатляющими аттракционами, где ведущий — не гуру-политолог, а маг-волшебник, достающий из эфира события, явления, обстоятельства, перемешивающий их на свой вкус, манипулирующий ими на свое усмотрение.

У Парфенова другие отношения с властью. Он ей себя не противопоставляет. Она для него не более чем рябь на воде. И уж, конечно, — не противник. Потому с нею и не бодается. Перед нами не тот романтический случай, когда дуэлянт (предположим, Виктор Шендерович с его «Бесплатным сыром»), если не упирается шпагой в грудь противника, то уже не способен устоять. Власть — не злой дракон, а костыль, на который Ланселот должен опираться и, отбросив который, тут же и валится.

Парфенов, в отличие от многих телевизионных коллег, способен к самостоянию. И «продукт» он создал самодовлеющий. Потому и может позволить себе роскошь стилистических и вкусовых расхождений с начальством.

Леонид Парфенов, уход которого был столь резонансным, объявился в эфире Первого канала с разовым проектом «О мир, ты — спорт!».

Так получилось, что парфеновское воспоминание об Афинской Олимпиаде последовало тогда, когда население страны еще находилось под непосредственным впечатлением «воспоминания» кинорежиссера Николая Досталя и сценариста Эдуарда Володарского об Отечественной войне — телесериала «Штрафбат».

Каким-то боком воспоминания соприкоснулись. Попробую объяснить, каким.

Первое, что сделал автор, — перевернул патетическую формулу де Кубертена «О спорт, ты — мир!». Новая формула вышла иронической: «О мир, ты — спорт!».

У де Кубертена «мир» в смысле «не война». У Парфенова «мир» — в смысле мироздание.

То есть Олимпиада теперь не столько символ примирения народов, их единения, сколько модель их сосуществования со всеми свойственными им социальными, межнациональными и индивидуально-психологическими драмами. И, надо признать, модель эта работает.

Другой принцип олимпийских состязаний — «Главное — не победа, а участие» — давно поставлен под сомнение уже самой практикой. Он совершенно пустой. В него, как в кубок, наливают шампанское и пьют за победу, которая стала главнее всего. В том числе главнее и здоровья атлетов-победителей, коими мы любуемся по телевизору.

И как раз на Олимпийских играх больше, чем где бы то ни было, народы занимаются национальным самоутверждением. И государственным тоже.

И грань меж этими самолюбиями почти неуловима. Разумеется, для людей, живущих в условиях демократии. Для людей, поживших при тоталитаризме, она памятна.

Когда шла «холодная война» между Западом и соцлагерем, олимпийские ристалища становились ее продолжением, а итоговые командные зачеты — ее выражением.

Теперь другая геополитическая реальность, и распределение олимпийского золота меж странами ее вполне адекватно отразило.

На табличке, где расписаны все медали, мы видим, какая страна достигла статуса державы. Какая держава — сверхдержава все еще. Какая — уже.

А какая — на самой низкой ступеньке этого пьедестала.

Парфенов затрагивает сию тему, правда, не слишком пространно. Но он ее зацепил. Афины в фильме показаны и рассказаны с видами на Пекин. Если китайские атлеты уже сейчас обошли нас и вплотную подобрались к Штатам по «золоту», то что же будет через четыре года в их родных стенах?

Будет новая геополитическая реальность? Или только ее предвестие? Или торжество китайского спорта на следующей Олимпиаде будет всего лишь означать преимущество государственной машины, штампующей медалистов, перед характерной для Запада методы выращивания суперспортсменов-индивидуалистов, основанной на рыночной инфраструктуре? Может, Китаю удастся то, что не далось Советам? Мы-то, сколько ни пыжились, всегда были вторыми.

А где сейчас постсоветская Россия? Этим вопросом как раз и задается автор. У него есть и ответ.

Но прежде о том ответе, который дан в телесериале «Штрафбат». Он потому так живо и остро был прочувствован зрителями всех поколений и всех убеждений, что не просто приоткрыл потаенные страницы минувшей Отечественной войны, но и стал метафорой современной России.

Люди в штрафбате воевали за страх и за совесть, победили Гитлера за совесть и за страх. Оттого, наверное, мы и ощущаем, что эта великая и многострадальная на всех одна победа таит в себе до сих пор невысказанное противоречие: фашизм одолела страна-штрафбат.

И сегодня есть ощущение, что мы живем за страх и за совесть. Так что:

«О Россия, ты — штрафбат?»

…Фильм, придуманный и сделанный на досуге Леонидом Парфеновым в сотрудничестве с журналистом Андреем Лошаком, не вообще о прошедшей Олимпиаде, не о природе и истории олимпийского движения. Там кое-что, конечно, есть и о том, и о другом, но чуть-чуть. А больше о наших олимпийцах — об их триумфах и провалах. По первому ощущению это и соль на раны болельщиков, и бальзам на их души одновременно.

Видеокамера по возможности коллекционирует все сколько-нибудь заметные проявления человечности наших олимпиоников — слезы, боль, радость и т.д. Елена Исинбаева на внутриолимпийской вечеринке спела гимн страны как лирическую задушевную песенку.

Парфенов резюмирует свои впечатления. Большой спорт в России стал делом личным, индивидуальным, симптомом чего явились успехи наших соотечественников на теннисных кортах. В индивидуальных дисциплинах мы чаще выигрываем, чем в коллективно-игровых. Юрий Борзаковский на беговой дорожке обогнал всю Африку, наши девушки-прыгуньи, хоть с шестом, хоть без шеста, хоть в длину, хоть в высоту, перепрыгали остальной мир. И только в одном командном виде мы не ударили в грязь коллективным лицом — в синхронном плавании. Но ведь это не столько спорт, сколько шоу и цирк.

Очевидно, что к идее коллективизма надо подъезжать с другой стороны. Теперь нам мало на всех одной победы; теперь нам надо много разных индивидуальных побед, которые можно было бы сложить в одну общенациональную копилку. Штрафбат как Татьяна Митковаp модель жизни и самоутверждения нам уже не в силах помочь.

В этом смысле, может, действительно пора бросить клич: «О Россия, ты — спорт!» В этой модели все есть: пот, кровь, эстетика, поэзия, есть место для индивидуального, а также для коллективного подвига, повод для гордости великоросса.

…На церемониях открытия и закрытия Олимпиады любо-дорого было видеть, как побатальонно шагают лучшие люди планеты, физкультурные сливки человечества. Наш батальон смотрелся неплохо, тоже ведь сливки: белые кепочки, белые пиджаки. Парфенов, человек-стиль, назвал это концептуальным ретро. Ему, конечно, виднее.

В статье использованы фотографии М. Зильбера

Фрагменты книги Ю. Богомолова «Игра в людей».