Семья

Детство

В нашей семье не было мужчин. Были мама, бабушка, прабабушка и я. Когда мы ехали в поезде, занимали целое купе. А когда возвращались домой, в волгоградскую квартиру, соседи сразу узнавали о нашем возвращении по запаху корвалола. Мы жили в пятиэтажке, в огромной трехкомнатной квартире с балконом, увитым диким виноградом. Наш дом, говорят, строили пленные немцы. В этом доме жили семьи военных.

Дом и двор были самыми обычными. Посреди двора был огромный бассейн, засыпанный песком. Говорят, бассейн стал песочницей после того, как в нем утонул мальчик, а было это очень давно, еще до моего рождения. В песочнице были, как полагается, горка и металлическая конструкция в виде выгнутой дугой лестницы. Эту конструкцию все дети считали кораблем и назвали наш корабль почему-то «Филадельфия», а песочница была морем. Еще мы играли в пожарных: прыгали с горки в кучу песка и кричали: «Аврал!»

Во дворе росли огромные пирамидальные тополя и только одна карликовая березка. Эту березку мы очень любили и однажды всем двором решили ее поливать каждый день, чтобы она наконец выросла. Но она так и осталась маленькой корявой березкой. А когда мне было семь лет, мы с мамой поехали в Суздаль. В поезд мы сели ночью, а утром я увидела пролетающие в окне огромные березы и ели, и мне стало очень грустно, оттого что березы здесь великанские, а пирамидальных тополей нет.

Однажды после грозы в нашем дворе упал один тополь. Это было очень сильное впечатление: лежащий на земле тополь с черными корнями. По стволу бегали встревоженные муравьи. Я решила спасти муравьев и переселить их к себе в комнату, загнала нескольких в спичечный коробок и принесла домой…

У меня было много друзей. Мой самый лучший друг, Сашка, жил в квартире напротив моей. Как-то мы сидели под горкой, то есть под пожарной частью, и дали друг другу обещание никогда не пить и не курить, потому что это очень плохо. И пообещали друг другу встретиться, когда вырастем. Мы знали, что до того как вырастем, обязательно «будет разлука», потому что Сашкиного отца переведут служить в другой город.

Солдат я считала лучшими людьми на земле. И это подтвердил один случай.

Мне было пять лет, была зима, и мы с Сашкой пошли кататься на горку в чужой двор. Но дети нас прогнали, потому что между нашими дворами шла война и потому что Сашка носил очки. Тогда мы пошли на другую горку, где никто не катался. Это была узкая дорожка, огороженная железной решеткой. Она круто сбегала вниз и резко поворачивала. Сашка только один раз съехал по этой горке и со всего размаху стукнулся головой о железную решетку, потерял сознание, а из носа потекла кровь. Я так испугалась, что даже не заплакала. Я стояла в сугробе и не знала, что делать, когда вдруг заметила вдалеке двух курсантов. Они тоже не знали, что делать, и тоже испугались, я им объясняла, что Сашку нужно быстрее отнести к моей прабабушке, к нам домой, потому что его родителей нет дома. Они ушли на почту «телефонить». Почему-то курсанты долго меня не понимали, но в итоге послушались и отнесли Сашу к нам, и прабабушка Аня привела Сашу в чувство. При этом она запретила мне входить в комнату и отпаивала Сашу крепким чаем с молоком и сахаром, и размешивала этот чай моей чайной ложкой. На этой ложке был петух, он ее украшал. А солдаты в моем сознании спасли Сашу.

По улице то и дело маршировали роты солдат — в баню, с полотенцами в руках. Когда умирал кто-нибудь из военных, его всегда хоронили с военным оркестром; и страшная похоронная музыка — трубы, ударные — была лейтмотивом тех лет. Я мечтала стать солдатом, и у меня были гимнастерка, защитного цвета юбка и пилотка со звездочкой. Все это обмундирование подарила мне бабушка, которая работала в военторге.

Мне не разрешали заводить животных. Я очень просила котенка, и моя бабушка повела меня в гости к своей подруге, которая как раз завела котенка. Это был абсолютно дикий зверь, который нападал на человеческие ноги и особенно на маленьких девочек. Этот котенок моментально исцарапал меня, и я постыдно пряталась от него за бабушкой, а бабушка сказала, что теперь я сама вижу, что такое котенок. Но я верила, что когда-нибудь будет у меня котенок, и не такой вредный, а хороший.

Мы с мамой переехали в Суздаль, но на летние каникулы мама отправила меня к бабушкам. И в первую же ночь я проснулась от странного мурчания и с удивлением поняла, что вместо любимого игрушечного зайца обнимаю грязного, ободранного кота. Не веря своему счастью, я закричала: «Кот!!! Кот!!!» Моментально проснулись бабушки, проснулась мама, они схватили кота и стали его выгонять. Оказывается, пока мы были в Суздале, бабушки сдавали нашу комнату, и жильцы завели кота. А когда уезжали, кота бросили. Кот привык забираться к нам на четвертый этаж по винограднику. Он залезал на балкон, через всю квартиру шел в нашу с мамой комнату и прыгал на мою кровать. Кота все-таки вернули тем жильцам…

Я поняла, что бороться с бабушками бесполезно, надо просто поставить их перед фактом. И я принесла в дом хомяка, которого купила за рубль на птичьем рынке. Когда скандал утих, я посадила хомяка в трехлитровую банку и насыпала ему семечек. Хомяк собрал все семечки, спрятал их за щеки и превратился в уродца. Я заплакала, потому что решила, что хомяка подсунули больного и сейчас он умрет.

Хомяк оказался очень умным. Он жил в моем детском манеже, часто сбегал из него, но всегда возвращался обратно. Я сажала хомяка в маленькую пластмассовую корзинку и носила его гулять во двор. Мой хомяк стал общим любимцем, и друзья просили меня дать чуть-чуть поносить его в корзинке. Однажды моя подружка Аня куда-то бежала с этой корзинкой, хомяк вывалился, и Аня на него наступила. Хомяк умер.

Это была трагедия. Аня просила прощения, говорила, что это случилось нечаянно. У самой Ани дома жили попугайчики. Хомяка похоронила прабабушка. А я целый день не выходила гулять и плакала. Я несправедливо решила, что Анька специально убила моего хомяка. Сидела в большой комнате, под балконом, а с улицы неслись веселые голоса моих друзей. Тогда я села за стол и стала писать письмо в «Мурзилку», что одна моя подружка, которая совсем не подружка, убила моего хомяка, а теперь бегает по улице и смеется, и это несправедливо.

Прошло время, и я забыла, что писала письмо в «Мурзилку», и помирилась с Аней. И вдруг в августе мне пришло письмо, первое письмо в моей жизни. В конверте оказалась открытка, на которой Мурзилка куда-то летел то ли на самолете, то ли на метле, шел крупный снег, и надпись гласила: «С Новым годом!!!»

Была и настоящая трагедия, когда хулиганы на наших глазах убили любимую дворняжку Линду. Это было зверское убийство, настоящее незабываемое горе. Один из хулиганов был братом нашей подружки. У них была злая овчарка, которая всегда лаялась с Линдой, поэтому парень и убил Линду, а взрослые не смогли нас защитить…

Когда мне было семь лет, мама решила выйти замуж. Его звали Сережа Купреянов, он был художник-оформитель. Мама была тогда директором Дома культуры в одном из районов Волгограда, «На Максимке», говорилось у нас. Сережа должен был нарисовать афишу, на ней написать, что в Доме культуры будут идти два фильма — «Трактористы» и «Веселые ребята». Сережа долго-долго рисовал афишу, сдал в последний момент, и на ней было красивое объявление: зрители приглашаются на фильм «Трактористы — веселые ребята», и мама его заметила и сделала ему выговор. Тогда он за пятнадцать минут нарисовал новую афишу. И сделал маме предложение.

Мы с мамой шли поздним зимним вечером домой, и мама осторожно спросила, как я отнесусь к тому, что у нас будет папа. Художник.

— А он курит?

— А что?

— Просто, если бы он курил, было бы хорошо.

— Почему?

— Мы бы тогда отучили его курить.

— Как это?

— Очень просто. Это так интересно! Мы бы стали за ним следить, и как только он хотел бы закурить, мы бы отнимали у него сигареты и говорили, что курить очень вредно и плохо. И ему бы это все надоело, и он бы бросил курить. Здорово?

— Не думаю.

Мама и сама тогда курила, только я об этом не догадывалась.

1 сентября я должна была пойти в первый класс, но сильно заболела — продуло уши, — поэтому я в школу не попала. А Сережа пришел в гости знакомиться с бабушками и со мной 31 августа 1988 года. Он подарил мне белый фартук, чтобы завтра я надела его в школу. И еще подарил мне игрушечную собаку.

Я лежала в кровати, в дверь позвонили. Появился Сережа. На улице шел сильный дождь, поэтому Сережа вошел в комнату до нитки промокший.

Он и мама подошли к моей кровати, и мама сказала: «Знакомься, это Сережа». У меня температура была под сорок. Сережа мне очень понравился, и я сделала ему комплемент: «Ты очень классный. Мокрый и взъерошенный, как воробей после драки. Только не расчесывайся, пожалуйста».

Сережа очень обиделся. И подарки его не пригодились: белый фартук я так ни разу и не надела, а игрушечную собаку потеряла через неделю в кружке по рисованию.

Сережа жил в поселке под Волгоградом. Поселок назывался Новый Рогачик. Мама и Сережа решили зарегистрироваться в поселковом загсе.

На свадьбе мама была в синем костюме. Они пригласили гостей и пошли в загс, а мы с Алечкой, Александриной, моей лучшей подругой, ждали их дома. На улице шел дождь. Они быстро вернулись, потому что в загсе что-то перепутали, перепутали дни, и когда процессия подошла к загсу, все увидели на дверях большой замок, какие висят обычно на сараях. Поэтому мама и Сережа пошли в загс на следующий день. А в день свадьбы гости пили гранатовый сок, потому что мама была категорически против алкоголя.

Этот факт разозлил мамину свекровь. Ее звали Тамара Яковлевна. Она баловала меня шоколадными конфетами, потому что работала на кондитерской фабрике. Еще она любила фигурное катание. И сельское хозяйство.

Мама с Сережей поехали в свадебное путешествие в Суздаль. В суздальском музее мама увидела портрет местной святой Соломонии Сабуровой. Этот портрет произвел на маму очень сильное впечатление. Она решила остаться в этом городе. Пошла в Дом культуры и узнала, что как раз пустует место режиссера народного театра и художника-оформителя. И мама осталась. Перевезла в Суздаль меня, а потом бабушек.

С Сережей у нас отношения не сложились. Он остался для меня чужим. Особенно мне не нравилось, что Сережа стал посредником между мной и мамой, встал как будто между нами, а не где-нибудь сбоку, где ему полагалось быть. Позже (не из-за меня) они с мамой разошлись, и Сережа женился на продавщице из мясного отдела.

Все эти детские впечатления — мои собственные легенды. Чтобы закрыть эту тему, мне остается только рассказать историю моего имени.

Прабабушка Аня говорила, что я — в Марка, в прадеда: черные глаза, брови и волосы, тогда как в семье все голубоглазые и светлые. Она очень боялась, что меня украдут цыгане (в Волгограде действительно было много цыган). Меня даже хотели назвать Марком, ждали мальчика. Но назвали меня Ипполитой, и случилось это так.

Мама в последние недели перед моим рождением читала цветаевскую «Федру», и я очень реагировала на имя Ипполит в винительном и родительном падежах. Мама восприняла это как знак, что родится девочка, которая хочет, чтобы ее назвали Ипполита. Она узнала из греческих мифов, что была такая — Ипполита, и эта Ипполита маме очень понравилась. Меня даже крестили именем Ипполита, хотя в православных книгах нет такого женского имени, есть только мужское — Ипполит. Сейчас бы ни один священник на это не пошел, потому что так поступают только во время пострижения в монахини, это большая ответственность и совсем другая история, но в 88-м году это было возможно. Священник нашел в книге мужское имя и решил, что этого достаточно.

Родители, КГБ и поэзия

Долгое время я думала, что мой папа — Владимир Высоцкий. Мне очень нравился его голос. Я с утра до вечера слушала пластинки. Песни Высоцкого, сказки и истории Хармса, которые помню наизусть.

Мои родители познакомились в кинотеатре. Мама училась в Ярославском театральном училище, а папа — в мединституте. Они пошли смотреть какие-то мультики для взрослых. Мама ела вафли. А папа ходил тогда в широкополой шляпе, играл на гитаре и очень любил джаз. У него была жена, сын и еще один усыновленный мальчик. Но мама ему так понравилась, что он решил развестись с женой и жениться на маме. Но не женился.

Его мать, мою бабушку, звали Маргарита Африкановна. Она невзлюбила мою маму, посчитала ее опасной. Мама и папа читали запрещенную литературу, это стало известно в папином институте, и его вызывали в КГБ, где он, похоже, повел себя не лучшим образом. Так или иначе, но с мамой они поссорились, и он женился на молодой девушке, дочери большого кагэбэшного начальника, по совету своей мамы Маргариты Африкановны. Насколько я знаю, он вполне счастлив. У меня два младших брата-близнеца. Они, как папа, как папа моего папы, как дедушка, прадедушка и прапрапрадеды моего папы, станут врачами.

Меня папа видел, когда мне было несколько месяцев, и я «выпрыгнула» из его рук, упала и заплакала.

В следующий раз мы встретились, когда мне было семнадцать лет. А в третий раз — в двадцать четыре года, на вокзале. Тем не менее наши отношения я считаю счастливыми и даже идеальными.

Маму тоже вызывали в КГБ. За ней приехали на работу. В КГБ ей сказали, что «на первый раз прощают», учитывая заслуги ее отца, который служил в КГБ. Я не знала об этом, но помню (и мама помнит), что утром, перед тем как пойти на работу, мама меня разбудила, чтобы вести в детский сад, и между нами произошел такой диалог:

— Мама, я думаю, у тебя будут ба-альшие неприятности.

— Почему?

— Мне приснилось, что ты идешь, а к тебе привязана железяка, которая за тобой волочится и тарахтит.

Вызов, конечно, на маму не подействовал. Я помню, как мама ночь за ночью перепечатывала на машинке Блаватскую и Цветаеву, а на потолке было маленькое солнце от настольной лампы. Некоторые из этих перепечаток до сих пор хранятся в ракетных ящиках, которые остались от деда.

Мама поступала во ВГИК на актерский. На экзаменах она с чувством читала стихи Цветаевой (ей дали перепечатывать эти стихи). Мама вышла и торжественно объявила: «Марина Ивановна Цветаева. Из сборника «Камень» и начала читать. Приемная комиссия сказала: «Все это замечательно, только почему Цветаева? Мандельштам!»

Маму во ВГИК не приняли. Но мама позвонила домой в Волгоград и сказала, что поступила. Устроилась работать на хлебозавод и решила поступать на следующий год.

Во ВГИК она поступала три раза. Потом поступила в Ярославское театральное училище и призналась дома, что во ВГИКе не училась.

Мама родилась под Ташкентом, в городе Чирчик, а детство прошло на Камчатке. Она помнит океан, землетрясения, снег. Дома заносило так, что по утрам приходилось их откапывать. Рыли тропинки в двухметровых сугробах. Умывались в сенях, где стояла бочка с водой. Прабабушка Аня рассказывала, что в этой бочке чуть не утонули, перевернув крышку, непослушные котята.

Мои мама и дядя в детстве мечтали стать пограничниками. Они ходили в специально сшитой для них военной форме, за что однажды дед получил выговор. Они дружили с солдатами и просили прабабушку готовить те же каши, что ели солдаты: «черную», гречневую, и «желтую», пшенку. Убегали в казармы. Как-то раз убежали, а прабабушке не сказали. Провели с солдатами целый день, потом солдаты катали их на мотоцикле, а когда вечером привезли домой, на улице их встретила прабабушка с двумя прутиками в руках и хорошенько их «проучила».

В другой раз (это было в Армении) дядя и мама вместе с армянскими мальчишками решили отвоевать у турок Арарат. Вооружились, как смогли, и пошли к границе. Наши пограничники их завернули.

Дядя окончил институт военных переводчиков. Его вербовали на службу в КГБ. Говорили: и отец ваш служил в КГБ. И, заметьте, ваш дальний предок, которого звали Борис Филиппович Скороходов, как и вашего отца, тоже служил в КГБ. Был пластуном-разведчиком в Крымскую войну в середине XIX века, вот документы… Но дядя Володя отказался. Стал военным переводчиком. Работал на Кубе, в Африке. Борька, мой двоюродный брат, родился на Кубе и имеет двойное гражданство.

Дядя Володя женился на одной из трех близняшек, Анне. Все три девушки различались только толщиной. Борина мама была «средняя», не худая, не толстая. Бабушка была против этого брака, потому что у Анны уже была дочь, девочка по имени Таня, и потому что у Анны было малокровие. Все это грустно, и рассказываю я об этом только потому, что эта история — грустная история и легенда. Аня умерла, когда Борьке было одиннадцать лет. Я пытаюсь понять, что это значит — тебе одиннадцать лет, твоя мама умерла, у тебя есть две тети, которые близнецы с твоей матерью и которые настроены враждебно к твоему отцу.

Деды

Прадед Марк очень переживал, что дочерям не удалось закончить образование. Но после войны они все-таки доучились в техникумах.

О сестре бабушки Шуре прабабушка Анна рассказывала смешную историю. Шура была чернобровая, с черными ресницами, в отца, а глаза — голубые, как у мамы. В старших классах новая учительница довела Шуру до слез, сделала выговор: «Ты красишься, как гулящая девка». Пришлось прабабушке Анне прийти в школу и разбираться…

Бабушка Евдокия рассказывала, что в раннем детстве работала на двух быках: одного звали Цоб, а другого Цобэ (ударение на последнем слоге). Это были ученые быки, они сами знали дорогу, надо было только изредка их понукать, чтобы не останавливались. То ли эти быки перевозили что-то, то ли пахали…

Единственным развлеченим в Каскелене был сельский клуб. Пятнадцатилетняя бабушка Евдокия, как и ее подружки, мечтала пойти на танцы, но их не пускали в клуб — слишком маленькие. Кроме того, они и сами стеснялись показаться в клубе — туфель ни у кого не было. Они закрашивали ноги грязью, как будто туфли на ногах (в темноте не видно), и танцевали под окнами клуба друг с другом.

Вскоре бабушке удалось устроиться официанткой. Она работала в разных санаториях, ресторанах, на курортах под Алма-Атой. И наконец встретила дедушку. Они поженились 15 марта 1954 года (бабушке было уже двадцать семь лет).

Моего деда звали Борис Филиппович Скороходов. Он родом из донских казаков. С дедом связана такая легенда.

Ему было сорок шесть лет. Летним вечером они с бабушкой возвращались домой из кинотеатра. Они были в приподнятом настроении, строили планы на дальнейшую жизнь — недавно прибыли на новое место службы, в Волго-град. И вдруг дед остановился и сказал:

— Слушай, ведь Николаю уже исполнилось сорок семь.

— Да, — удивленно сказала бабушка.

— А Володя умер в семнадцать.

— Ну и что?

— Значит, это мне цыганка нагадала умереть в сорок семь.

— Не дури.

Дед засмеялся.

В том же году у деда обнаружили рак легкого. Во время облучения ему случайно прожгли пищевод, и неожиданно для всех родных и знакомых он умер в несколько дней.

Дед Борис пошел в армию в конце японской войны. Не знаю, довелось ли ему участвовать в настоящих тяжелых боях. Из этой войны он вынес любимое выражение: «Японский бог!»

Он был военным юристом, работал в КГБ с середины 50-х годов. В 1967-м окончил Саратовский юридический институт. Служил в приграничных

районах: в Узбекистане, на Камчатке, в Армении, в Семипалатинске, в Астрахани и наконец был переведен в Волгоград. Семья повсюду сопровождала его: жена (моя бабушка Евдокия), сын Володя, дочь Татьяна (моя мама) и прабабушка Аня, которая воспитывала детей. Бабушка работала в военторге при дедушкиной части.

Дед Борис был всеми любим. В него с первого взгляда влюблялись продавщицы и весь обслуживающий персонал. Ему все дороги были открыты — благодаря его улыбке, его обаянию, военной выправке, его голосу. Дед, как донской казак, пел в военном ансамбле. Когда он входил в комнату, в кабинет, в магазин, все начинали улыбаться, подтягивались, расправлялись и во всем помогали и деду, и его семье. У нас осталось много фотографий, и буквально на каждой фотографии это свойство деда (может быть, это называется «харизма») бросается в глаза.

От дедушки у нас осталось четыре сундука для перевозки ракетных снарядов. Серые деревянные сундуки с железными углами и железными замками, на которых написано: «Не кантовать». В этих сундуках хранятся бабушкины ткани, мамины бумаги и мои куклы. Эти сундуки путешествовали по всему СССР вместе с семьей. Из этих сундуков можно сделать кровать, «уголок», шкаф — очень удобно. Так что вместе с самодельным сундуком прапрадеда Евсея Корнеевича у нас их всего пять. Все, кто попадает к нам в дом, удивляются этим многочисленным сундукам.

Прадеды

Моя прабабушка Анна родилась в декабре 1906 года. День ее рождения мы отмечали 22 декабря: ориентировались по празднику Николы Зимнего и по дню великомученицы Анны, потому что точной даты рождения прабабушка не знала.

Отца прабабушки звали Евсей Корнеевич; он был плотник, у нас сохранился большой сундук, сделанный его руками в начале ХХ века. Сундук добротный, покрашен в коричневый цвет. Крышка сундука полукруглая, покатая, поэтому на сундук нельзя ничего поставить, и сесть на него нельзя. Так что в интерьере ему сложно найти место. Зато в нем лежат прабабушкины и бабушкины ткани, вышивки, веретено. Наверное, этот сундук Евсей сделал специально для дочери Анны, и здесь хранилось когда-то ее приданое. Ведь у Евсея и Миланьи (так звали прабабушкину маму) было восемь детей; Анна была третьей, и раз сундук достался ей, значит, у старших ее сестер тоже были подобные сундуки.

У прабабушки Ани развилась необычайная бережливость, что неудивительно: она ведь поднимала колхоз и была «бойцом невидимого фронта». Дети любили целовать и разглядывать ее руки — худые, с вздувшимися венами. Ее руки, ее глаза говорили о том, как она жила, больше, чем она могла рассказать сама. Она запасала крупы и соль, хранила обрывки, клочки бумаги. Входила во все дела, во всем принимала участие. Ела, как птичка, и буквально изводила себя работой. И это очень раздражало деда Бориса. У прабабушки с ним отношения не сложились. Аня была обидчива. Когда обижалась не на шутку, доставала свой заветный узелок, в котором было приготовлено все для похорон: темно-коричневое платье, новый платочек на голову (она ходила и даже спала в платке), гребенка, чулки и записки. Иногда она перебирала эти вещи и просто так, без обид.

Прабабушка была готова к резкой перемене места жительства, к войне, к землетрясению — даже в 80-е годы. При ней находился и другой узелок. В этом втором узелке были документы и сбережения всей семьи.

Еще с юности прабабушка приучилась перед сном мыть весь дом — начиная с кухни и заканчивая самым дальним углом под кроватью или под сервантом. Со времен Камчатки — проверять, все ли на своих местах, где какая одежда находится, где шуба, где шапка, высохли ли носки, валенки — вдруг ночью землетрясение, и тогда надо быстро собрать детей и бежать под дверной косяк. Она укладывала детей спать, рассказывала сказки, пела революционные и военные песни («Катюша», «Орленок», «Взвейтесь кострами», «Вот кто-то с горочки спустился») вместо колыбельных. А когда дети засыпали, читала над ними молитвы и крестила. И детей учила молитвам.

Они жили в Чернигове, на Украине. Были самого простого происхождения, скорее всего, их деды и прадеды были крепостными. Фамилия их была Иваницкие. Трудовая и бедная семья. В 1907 году Иваницких вместе с другими подобными семьями посадили в столыпинский вагон и отправили в Сибирь — осваивать и обживать новые земли. Под Новосибирском основали деревню Черновку: в деревне все жители были переселенцами из Чернигова.

Сестер прабабушки звали Орина, Екатерина и Дарья, а братьев — Афанасий, Тимофей и Яша. Все они до самой войны жили в Черновке, и прапрадед Евсей оставался в семье главным. Его дочери выходили замуж, женился и сын Афанасий, но все жили в одном селе, вместе. Почему так? Скорее всего, они не имели права переехать, у них не было паспортов. У нас сохранился какой-то прабабушкин документ, где приписано, что паспорт выдан в 1936 году. Моей прабабушке было тогда тридцать лет.

С другой стороны, в семье было заведено: жить рядом, вместе встречать трудности и радости, во всем помогать друг другу, братьям и сестрам, их семьям, детям, дальним и близким родственникам. И, конечно, все должны были быть похоронены на одном сельском кладбище.

Когда я была маленькая, мучила прабабушку вопросами: мне очень хотелось узнать о ее семье, о ее юности. Но прабабушка, начав рассказ, принималась плакать. Все ее братья и сестры к тому времени давно умерли, и она считала несправедливостью, обидой, что осталась одна — на чужбине. Самое же обидное: она не может сходить на их могилы.

Мой прадед — Миловец Марк Васильевич — родился в 1905 году под Харьковом. И тоже вместе с семьей по реформе Столыпина был отправлен в Сибирь. Познакомился с прабабушкой, женился и до войны жил в деревне Черновка. Работал в колхозе. Ему выдали трудовую книжку 14 февраля 1939 года. Первая запись интересна: семь лет работал на разных работах разнорабочим; пометка: записано «со слов» (это не значит, что до 1939 года он работал только семь лет: дальше следует длинный перечень других мест работы, обоснованием которых были уже не слова, а справки).

Дед Марк был красноармейцем. Сохранился его фотопортрет в остроконечной шлемовидной шапке со звездой. Марку лет семнадцать. У Марка была старшая сестра Феня, Аграфена. Она была необычайно красива, и Марк в ней души не чаял. У нее женихов было полдеревни, но она их высмеивала. А однажды пошла стирать белье на речку и не вернулась: ушла с цыганским табором. Может быть, сама захотела, может быть, «сманили», может быть, украли.

В 1927 году у прабабушки Ани и прадеда Марка родилась моя бабушка Евдокия, потом — Александра (в 1930-м), потом сын Ванечка (примерно в 1938-м). Ванечка умер младенцем.

В 1939 году вместе со всеми родственниками прабабушки — Иваницкими, с прапрадедом Евсеем — переехали в село Каскелен под Алма-Атой.

Прапрадед Евсей во время Великой Отечественной был уже очень стар, чтобы принимать участие в боевых действиях, поэтому работал в колхозе. На фронт ушли мой прадед Марк, братья прабабушки Афанасий, Тимофей и Яша.

Афанасий прошел всю войну, вернулся с медалями и орденами, с контузией и многочисленными осколками. Врачи не смогли (или не захотели) вытаскивать все осколки, и эти осколки его беспокоили до самой смерти.

Тимофей был разведчик, настоящий герой. Прабабушка рассказывала о его подвиге; но что это был за подвиг, я не помню — мешают истории из военных книг и фильмов. Погиб он из-за предательства товарища (этого товарища судил военный трибунал).

Яша, младший брат прабабушки, служил в одном полку с сыном Сталина и даже некоторое время летал с ним на одном самолете. Яша погиб смертью храбрых. У нас сохранились его фотографии: красивый, смелый, добрый и веселый молодой человек в летной форме. На другой фотографии Яша со своим экипажем Мой прадед Марк тоже не вернулся с войны. Лежит в братской могиле на Украине, в Житомирской области. Сохранились его письма с фронта.

У прадеда, как и у прабабушки, образование начальное: два или три класса (наверное, церковно-приходской школы). Поэтому в письмах ошибки, и эти ошибки для меня так же дороги, как и сами письма. Конечно, какой у Марка был голос, я не знаю, но в письмах его голос слышен, слышны его интонации, его украинский акцент. Почерк у деда Марка интересный, с росчерками и украшениями.

Он писал в Каскелен, на улицу Карла Маркса, в дом номер 48: «Алма-Атинская облост село Каскелен улица Карло-маркса»… Адрес на другом письме — «ул. Кар-мар». Это, скорее всего, принятое в то время сокращение…

Помню, как прабабушка рассказывала мне историю про поросенка. Она не могла рассказать это без слез. Во время войны у них был поросенок, и хулиганы его зверски погубили. Она работала в поле; прибежали соседи и сказали, что на их дворе верещит поросенок, как будто его режут. Когда Аня прибежала к дому, нашла поросенка с перебитым хребтом, но еще живого, старавшегося бежать на передних лапах, в то время как задние были искалечены. Прабабушка считала, что это сделали из зависти. Зачем, почему?.

Среди писем я нашла поразительное. Тетрадный листок в линейку. На одной стороне написано карандашом: писала прабабушка Аня. На другой стороне — фиолетовыми чернилами — писал прадед Марк.

Прабабушка (это, видимо, третья страница письма): …собранием (неразборчиво), а набазари такой поросенок стоит тыщи две, а я уплатила 180 рублей. Но буду как небудь кормит еслиби уменя билоб здорове лучше, яби работать неленилас а хотябы ты скореиби приехалби всеб и билоби нечево.

Видимо, этого поросенка прабабушке дали вместо зарплаты, постановили на колхозном собрании.

И дальше (ошибки я для легкости чтения убираю): Теперь, Маркуша, сообщаю, что мы живем сейчас на второй бригаде. Живем в конторе: отопление, горячий чай положен рабочим. С отцом жить нельзя, но это все ничего: было бы у меня здоровье, угодить в работе я сумею, меня за работу приветствуют. Но только Дусе ходить далековато, она работает на комбинате. Пошла работать ученицей, ей положили 115 рублей и паек 400 грамм. Но я хочу, чтобы она там работала только зиму, а летом чтобы в колхозе работала. Хлеб пока есть. От Афони письма получаю, а от Яши нет. Пока, Маркуша, до свидания, крепко целуем тебя и ждем.

Эта страница зачеркнута прадедовой рукой, фиолетовыми чернилами, и на другой стороне письма им написано (ошибки и сокращения имен убираю): Добрый день или вечер, многоуважаемая жена Анна Евсеевна и многоуважаемые дочери Евдокия Марковна и Шура Марковна. С приветом к вам ваш муж и папаша Марк Васильевич. Передаю я вам свой горячий привет. Теперь сообщаю, что я жив и здоров. Сообщаю, что я ваши письма оба получил (28 февраля и 2 марта), за которые сердечно благодарю. Новостей таких нет, а когда приду, тогда подробно поговорим, если буду жив. Все ждем конец, а конца еще не видно, когда будет. Все надоело. Но ничего, должен быть конец. Аня! Дусю хочешь взять на колхозную работу — тебе видней. Если бы я был дома, Дусю заставил бы учиться. Сейчас не могу ничего сделать. Пока до свидания, жду ответ, крепко целую вас. 14 марта 1943 год.

Он написал на том же листке, что и прабабушка, потому что не было бумаги (о нехватке бумаги он упоминает почти во всех письмах).

Писал он часто, и прабабушка ему писала, но письма доходили очень плохо. В одном из его писем такое начало: Сажусь за стол, беру перо в руки. Перо заскрипело, сердце заболело. Письмо выше извивайся, никому в руки не попадайся. Только попади тому, кто рад сердцу моему.

И как раз на этом месте письма стоит фиолетовая печать: «Просмотрено военной цензурой». В этом письме прадед волнуется, что их письма «перехвачуют» — конечно, не советская власть, а злые люди, — и просил отправлять письма через сельсовет.

Последнее (дошедшее) письмо было отправлено 27 октября 1943 года.

В нем Марк пишет, что живет хорошо, что единственная забота — быстрее разбить фашистских захватчиков, а самому остаться живым, вернуться домой, и еще забота в том, что «ваша жизнь тяжелее, чем моя».

Прапрадед по линии деда Бориса Скороходова, Иван Скороходов, жил в одной из донских станиц. Он был великанского роста, и его называли Иван-великан Скороходов. Был он самым что ни на есть разудалым казаком, мятежником. Его в начале века судили как одного из зачинщиков казачьих волнений и отправили в Сибирь. Там он сошелся со старообрядцами. Недавно один наш знакомый общался со стариком старообрядцем из Сибири, и вдруг выяснилось, что этот старик слышал о моем прапрадеде Иване Скороходове или даже видел его.

Филипп, отец деда Бориса, женился на девушке по имени Степанида (Грушовская). Они жили на Дону. Во время войны Филипп пропал без вести в боях на Курской дуге. Через много-много лет его внучка Таня вышла замуж за американца и уехала в Америку. Однажды они с мужем были проездом в небольшом городке под Лос-Анджелесом, пошли на кладбище. Им показали братскую могилу русских воинов, и среди прочих имен было имя Филиппа Ивановича Скороходова; год рождения совпадал, а дата смерти — 1944 год. Наш ли это дед или какой-нибудь другой Филипп Скороходов, неизвестно. И непонятно, каким образом он, пропавший на Курской дуге, оказался под Лос-Анджелесом, причем вместе с другими русскими солдатами…

Рассказывают, что Степанида, моя прабабушка, знала чудодейственные свойства трав, была деревенской знахаркой, ведуньей, и умела заговаривать змей. Со Степанидой связана легенда, которую мне рассказывала моя бабушка Евдокия. Еще девушкой, до замужества, Степанида шла через поле к станице. Собиралась гроза. По дороге Степаниду нагнала повозка, и люди согласились ее подвезти. В повозке среди прочих ехала женщина-гадалка.

И она нагадала, что Степанида выйдет замуж и у нее будет четыре ребенка: три сына и дочь. Один из сыновей умрет в семнадцать лет, другой — в сорок семь, а третий сын и дочь будут жить долго.

Старшего сына Степаниды звали Николай. Он прошел войну, дошел до Берлина. Был контужен. Умер в глубокой старости.

Младшего сына звали Владимир. Его призвали в армию уже после войны, в семнадцать лет. Как-то он отправился в самоволку, а потом испугался и решил вернуться по-тихому в часть. Но по трагической случайности дежурный его застрелил.

А средний сын, мой дед Борис, неожиданно умер от рака в сорок семь.

Недавно мы с мамой были на Смоленском кладбище в Петербурге.

И нечаянно нашли могилу Блока. Там стоит новый крест и просто написано: «Александр Блок», без годов жизни. Я обрадовалась:

— Мама, — говорю, — это же наш Блок!

— Думаешь, наш?

— Ну конечно, смотри, вот и Бекетовы рядом…

Мне понравилось, что на одном крыле креста лежит липовый лист.

И я сфотографировала этот лист, и крест, и могилу.

Мы отошли от могилы в радостном настроении. Тем более что мама за десять минут до этого сказала: «Вот бы случилось что-то хорошее, какое-нибудь чудо, чтобы мы запомнили…»

Нас догнал один мужчина. Который (я видела) истово молился у могилы какой-то местной святой и косился на нас глазом.

— Вы зачем могилу Блока снимали? Чтобы потом показать знакомым, что были на могиле Блока?

— Да нет, просто так… Просто захотелось…

— А вы знаете, что там на самом деле Блока нет? Его эксгумировали и перевезли в Москву, разве вы не знали?

— Да, в общем-то, нам все равно… Мы не знали, просто… Мы даже не знаем, что такое «эксгумировали»… Просто место хорошее…

— Так что не думайте, что Блок там похоронен, — с удовлетворением сказал мужчина и ушел.

Было ощущение, что мы встретили друга. А потом догнал нас человек, которому было важно, чтобы с другом мы не встретились. И ему было радостно разбить наше ощущение, а нам было радостно оттого, что встреча неожиданно случилась, пусть и как-то не так, как надо, как где-то предписано и записано.

На этом Смоленском кладбище вязы предпочитают расти прямо из могил, разбивая могильные плиты. И нам это тоже понравилось, потому что вот был человек, а стал деревом и в кольцах напластованных лет все-таки несет память, — то, что мы не знаем доподлинно, но все же как-то знаем. Не в словах это наше знание, а в чувстве.