Что такое хорошо?

Власть слова

Сегодня многие сравнивают уличную активность «Другой России» и специфические формы ответной реакции властей с событиями семнадцати-восемнадцатилетней давности. Сравнения эти выглядят впечатляюще: тогдашние внятность лозунгов и авторитетность лидеров (во всяком случае, в тогдашнем восприятии сотен тысяч участников мирных протестов) — а вдобавок неожиданная для «тоталитарного режима» осторожность и корректность властей — жутковато контрастируют с сегодняшней телекартинкой.

У событий 1989-1991 годов и сегодняшней реальности есть одно важное сходство — и одно кардинальное различие.

Сходство начало проявляться года полтора назад, когда на передний план, потеснив социальные и политические претензии к власти, вышли претензии морального характера, когда от обвинений в «экономическом дирижизме» и «политическом авторитаризме» попытались перейти к обвинениям в безнравственности, а проще говоря, в том, что она — власть — плохая.

Нравственная консолидация общества (или хотя бы значительной его части) против «плохой» власти — это главное необходимое условие революции любого цвета, главное условие того, что процесс пойдет на базе собственной агрессивной энергетики воодушевления. Потому что подлинная, массовая революция начинается с подлинной, на уровне массового сознания, убежденности в собственной правоте — и неправоте власти. И здесь все упрощается до предела. Потому что такое «ощущение правоты» невозможно имитировать.

Вот почему настоящую революцию нельзя купить и проплатить. Ленину были нужны деньги германского генштаба. А «оранжевым» всех мастей — гранты «Фридом-хауса». Но эти деньги бессмысленно и невозможно потратить на подкуп «восставшего народа». Они нужны — так, по мелочам, поворовать и на инфраструктурку. Революция же «створаживается» только после введения в общественную атмосферу того самого супернейролептика, который называется «я знаю, как надо». Но такое «знание, как надо» (и как не надо) — общее для всех — возможно только в обществе, в котором взаправду действует общая система ценностей.

Удивительное и парадоксальное единство самых широких масс во время революционных событий 1989-1991 годов — когда более 60 процентов избирателей из раза в раз голосовали, по существу, против могущественного режима власти КПСС и когда разрозненные «демократы» совершенно неожиданно для себя оказались вдруг на гребне волны, сметающей советскую власть с лица земли, — это единство, если попытаться вспомнить и понять его, предстанет перед нами (как это ни парадоксально) высшей и самой мощной победой системы советских, коммунистических ценностей. Причем главной жертвой этой победы стала советская, коммунистическая система.

Советские ценности, «моральный кодекс строителя коммунизма», породили грандиозный и взрывоопасный историко-психологический парадокс. Большевистская диктатура, сталинская империя и брежневская автократия были режимами аморальными и глубоко лицемерными. Конституция СССР и «моральный кодекс» были не чем иным, как инструментами агитации и пропаганды, инструментами идеологического управления. Они не были предназначены для того, чтобы выполнять их «всерьез» (например, реализовать закрепленное в Конституции право на выход республик из СССР или выбирать депутатов из нескольких кандидатов). Но внедрение ценностей в массовое сознание осуществлялось на полном серьезе. Ради этого была создана и постоянно работала колоссальная фабрика воспитания «советского человека».

На ее конвейер гражданин СССР поступал, едва родившись, потом обрабатывался в детском саду, в школе, в вузе или на производстве и даже на пенсии — в партбюро ЖЭКа или на лавочке у подъезда — оставался под действием агитационно-воспитательного прессинга.

И если сталинская диктатура интенсивно и быстро дрессировала «нового человека», забивая в него новые инстинкты и рефлексы на контрасте между светозарно истерической эйфорией воинственной лояльности и кафкианским ужасом всепроникающего ночного террора, то через два-три поколения такая дрессировка была уже не нужна. Советский человек сформировался, советская ценностная система стала действующей этикой огромного народа.

Вот тут у советской власти и начались проблемы. «Оттепель» 50-60-х годов — что бы ни говорили сейчас либералы-антикоммунисты — была первым массовым выступлением нового народа, воодушевленного новой моралью. Все кажущиеся сегодня пустыми и лицемерными (или хитрыми и маскировочными) заклинания — про «ленинские нормы партийной жизни», «настоящих коммунистов», «комиссаров в пыльных шлемах» и т. д. — стали подлинным прорывом для миллионов воспитанных, образованных, а главное, хороших людей, не имеющих другого языка, кроме «новояза», и других ценностей, кроме коммунистических, для выражения своих мыслей, чувств и оценок.

И не случайно во времена брежневского застоя главным и самым серьезным врагом власти стали вовсе не немногочисленные антикоммунисты и даже не диссиденты. Наибольший гнев и брезгливость вызывали у власти «красные диссиденты» — те, кто позволял себе искренне любить коммунизм, славить Ленина, требовать «выполнения ленинских норм» и испытывать «настоявшуюся — не по прошлому — ностальгию, ностальгию по настоящему». То, что одновременно с этим отчаянным призывом к чему-то «настоящему» тот же самый поэт — Евтушенко — столь же искренне требовал «убрать Ленина с денег» (потому что Ленин — это святое), предельно четко обозначает границы доступной ему реальности.

Годы крушения советского режима (1989-1991) прошли под знаком «новой оттепели». Шестидесятники царили на улицах и в умах вовсе не только потому, что не было других претендентов на лидерство. Просто не было другого языка, других общих ценностей — даже отвергнувшее пафос «папиков» «поколение дворников и сторожей», поколение хиппи, радикалов, антисистемных маргиналов, развенчивало «веру отцов» на языке ее собственных молитв. В их постмодернистских текстах бушевали еще совсем живые цитаты из советских песен, коммунистических лозунгов и народных пословиц и поговорок.

Что было флагштоком для знамени, под которым собрались миллионы? Партии и движения? Даже самая отъявленная демшиза не посмеет утверждать этого. Политические идеи? Какие? Долой 6-ю статью? Партия, дай порулить? Нет номенклатурным привилегиям? Социальная рыночная экономика? Дайте народу колбасу? Все это не тянуло не то чтобы на «идеологию» — даже лозунги получались какие-то ущербные. Может быть, объединяющим фактором стали люди — те самые, непонятно откуда взявшиеся сразу и в таком количестве, «хорошие люди», за которых голосовали, выбирая народных депутатов СССР, РСФСР, Моссовета, Ленсовета и прочих советов? Ведь выбирали этих людей в едином порыве, как бы безошибочно. Но не прошло и трех лет, и еще совсем недавно такие похожие друг на друга философы, ученые, журналисты, директора колхозов, майоры и учителя рассыпались, как огромный карточный домик: одни — на обочину жизни, другие — на обочину новых номенклатурных привилегий.

Нет, флагштоком знамени революции 1989-1991 годов были советские ценности. Сутью общенародной революционной консолидации было твердое осознание массами того простого факта, что советские руководители, лидеры КПСС, номенклатура и партаппарат аморальны именно с точки зрения единственной общей для всех, а значит, легитимной, советской этики. Что они не ценят людей и не уважают народ, что они своекорыстны, что они глупы и малообразованны, что они нескромны, что они превратили свой класс — номенклатуру — в касту избранных. В общем, что они — ненастоящие коммунисты, плохие советские люди.

КПСС наотмашь били ее собственным «моральным кодексом» — а ответить ей было нечем. В том числе и потому, что даже самые прожженные, самые циничные партаппаратчики были советскими людьми, которые в глубине души разделяли те же нравственные ценности, что и все остальные — а значит, знали, что правда не на их стороне.

Тут и взорвалась бомба «историко-психологического парадокса». Сначала силой советской морали была разрушена советская власть. А затем приведенные к власти силой народного единства, воодушевленного советской моралью, Ельцин и его команда растерялись и побоялись проговорить проблему до конца. И они замолчали. Не решаясь публично оспорить основы недоразрушенной советской системы, они фактически дали добро — для своих — на отказ от продолжавшей действовать советской морали. На остром ощущении этого слома морального стержня новой власти народ проголосовал в декабре 1993 года за ЛДПР (это, как заметил кто-то, было типичным русским популярным трехбуквенным словом на заборе тещиного Кремля). Еще вчера развевавшееся над головами знамя, из которого вынули флагшток, превратилось в бесформенную тряпку. Чувство правоты ушло. Народное единство кончилось.

«Великое пустотрясение» конца 90-х — дефолт, лихорадочная смена премьеров и руководителей администрации президента, березовско-гусинская медиакратия, «долги по зарплате» и «каски по брусчатке» — чуть было не довело страну до очередного глобального краха, вызванного отсутствием жизненно (для выживания) необходимой общепризнанной нравственной базы. Приход к власти Владимира Путина стал той единственной в своем роде волной, которая сумела погасить надвигавшийся разрушительный ураган, той «прививкой», которая позволила свести неизбежное грозное воспаление к небольшой и непродолжительной управляемой лихорадке.

Путин уникально срезонировал с тем единственным настроением, которое позволяло обществу поверить в возможность возвращения морали, отложив на потом острейшее и жесткое требование «правду — немедленно», нераздельное с требованием справедливого возмездия тем, на кого можно было бы свалить ответственность за годы «жизни не по правде». Это настроение можно назвать настроением «локальной нравственности».

В ситуации, когда степень разобщенности народа, несопоставимость противонаправленных ожиданий, несовпадение личных «правд» и гибельность заготовленных друг для друга «приговоров» были способны разорвать Россию на куски, Путин (не обладая способностью к тому, чтобы найти способ воодушевить народ новыми ценностями) сумел ограничить процесс реморализации общества площадью того маленького подсобного помещения, в котором предлагалось воздать по заслугам единственному общему врагу, заведомо не имеющему публичных союзников, — террористу-ваххабиту. Символически представляя две наименее совместимые по своим ценностям и «проектам реморализации» человеческие группы — «чекистов» и «демократов круга Собчака», — Путин оказался вынужден (и сумел) установить временное общественное согласие. Для этого он фактически признал, что сейчас общепринятой системы ценностей в России не существует, но что когда-нибудь она будет обретена — залогом чему должна стать относительная реморализация жизни «здесь и сейчас», локально, по мелочам. И вот это настроение — «сейчас правды нет, но в принципе она возможна, и она у нас с вами будет» — тесно связалось с образом Путина в сознании тех 70 процентов доверяющего ему «путинского большинства», которое на чуть более глубоком, чуть более внятно проговоренном уровне этики было бы обречено на раздрай и хаос.

Путинская стабильность, таким образом, стала всего лишь формой «отложенного кризиса». Давая обществу и власти время для того, чтобы вернуться к главному нерешенному вопросу «недореволюции» 1989-1991 годов — вопросу о правде.

Беда в том, что ненастоящей правды не бывает. Бюрократическая кумачовая эрзац-правда «Наших», «молодогвардейцев» и прочих претендентов на роль агрессивно-согласного большинства — это такая же откровенная и циничная имитация оргазма, как и самопровозглашенное «моральное лидерство» насквозь аморальных «инороссов», национал-оранжистов и прочих плохишей-политтехнологов. Единственное, на что они — соединив усилия — оказываются способны вместе, так это на возбуждение массового раздражения по известной формуле Ивана Карамазова: «Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!»

А раздражение не обязательно переходит в воодушевление. Для воодушевления нужна своя, настоящая правда, резонирующая с подлинными ожиданиями и потребностями массового сознания. В конце 80-х такие потребности и ожидания были хорошо подготовлены — развалив экономику и общество, советская власть преуспела в этическом окормлении подданных. А что же происходит, когда ценности разрушены? Когда они дискредитированы и атомизированы — как в Российской империи накануне 1917 года, как в США и Германии в конце 20-х годов, как, наконец, в России накануне завершения «путинской паузы»? Тогда возникает простая альтернатива. Либо в обществе находится лидер (не единоличный «вождь», а наиболее адекватная часть элиты), улавливающий «подводные течения» народной души и обладающий силой воли и талантом для того, чтобы предложить деморализованным массам каркас новой (но не чужой) этики. Либо востребованной оказывается та единственная форма общественной морали, для которой не нужны ни чутье, ни харизма, ни талант лидера. Для которой достаточно энергичности и наглости. Это — мораль беспредела, вседозволенности, тотальной ненависти и мести. Это выпускаемая на волю мощь атавистического зверства, так до конца и не укрощенного человеческой культурой.

И тогда история народа прекращает течение свое. На ее месте остаются руины. Руины несостоявшейся страны, не сумевшей вовремя ответить на самый главный для нее вопрос: что такое хорошо?