Андрей Звягинцев. Реальность — миф

Интервью ведет Галина Переверзева

Галина Переверзева. Реальность, которую вы создаете в своих фильмах, выразительная, сильная, интересная. Как она связана с настоящей жизнью, с современной действительностью, с тем, что происходит здесь и сейчас, с тем, что там, за окном?

Андрей Звягинцев. Ну, за окном-то у нас совсем другая реальность. Балабанов, скажем, тоже выстраивает свою реальность, не ту, что за окном…

Андрей Звягинцев

Г. Переверзева. У каждого она своя?

А. Звягинцев. Да, и поэтому никто не может сказать, что это такое — реальность. Реальности как таковой не существует. Она есть то, как мы на нее смотрим и что видим. Наши, то есть любого из нас, реальности могут совпадать или расходиться, могут быть близкими или далекими. Кто-то выходит из кинозала и говорит: «Что за ерунду вы наснимали?» Одна зрительница так мне и сказала: «Что это за психологня!» Спрашиваю: «А чем вы занимаетесь?» Говорит: «Я преподаю детям. — И тут же: — Что вы тут вообще наснимали!» По-моему, она хотела меня прибить. Ну как отвечать человеку, если он нападает? Я сказал ей: «Вы набрасываетесь на меня, как кошка, которую загнали в угол. Это же не диалог!» От нападения защита одна — закрыться! Или уйти. А есть другие люди, которые после просмотра настроены иначе, говорят совершенно противоположные вещи, благодарят за фильм.

Вот в этом, по-моему, и заключается субъективная реальность. Объективной не существует. Объективная реальность — миф. Смотришь на мир и вычленяешь из него свою собственную реальность, как паззл: чего-то совсем не замечаешь, на что-то закрываешь глаза, видишь что-то одно…

Г. Переверзева. С моей точки зрения, единая реальность существует, а искажение ее происходит как раз тогда, когда мы вычленяем из нее именно паззл. Мир объемен. Можно жить в реальности, а можно — питаться воображением, иллюзиями.

«Возвращение»

А. Звягинцев. Если это не одно и то же, тогда надо разобраться с понятиями. Бывает ведь и так: люди общаются и пребывают в полной уверенности, что понимают друг друга. Общение — это чистой воды иллюзия. Все назвать своими истинными именами невозможно. Вот, например, мы пользуемся одними и теми же словами, которые каждый понимает все равно по-разному, по-своему. Вам одно под этим словом мерещится, мне другое. У меня был такой опыт: человек написал сценарий, я снял по нему фильм. Но когда по завершении работы мы встретились, выяснилось: он был абсолютно уверен, что в тексте было написано одно, а на экране он увидел совершенно другое. Причем, по его мнению, радикально другое!.. Но ведь слова, которые он написал и которые я прочел, — это одни и те же слова. Однако мы совершенно по-разному смотрели на то, что они выражают, прямо также как и мультфільми. Он категорически против фильма. Вообще это проблема… Я убедился в том, что отношения режиссера и сценариста — всегда драма, всегда травма для каждого. За редким исключением.

Двое смотрят на один и тот же предмет, но видят они не одно и то же!

И потому, если мы назовем реальностью то, что нас окружает, все равно каждый в ней увидит свое. Точно так же происходит, когда эта реальность спрессована до двух с половиной часов экранного времени: каждый на нее может посмотреть по-своему! Любой зритель, кому нравится мой фильм, видит в нем свое, но совсем не факт, что мы с ним понимаем друг друга. Понимание вообще невозможно!

Г. Переверзева. Я так не думаю…

А. Звягинцев. Понимание до абсолютного совпадения. До той, до такой степени, когда можно ничего не говорить, а просто сидеть рядом и молчать, чувствуя друг друга, не формулировать посредством слов, представлений, понятий то, что… Скажем, то, что в фильме «Изгнание» сделала Вера или что пережил Алекс… К пониманию их решений у нас будут разные пути, несмотря на то что, казалось бы, все явлено в слове, в изображении… То есть как бы дано в объективном плане.

«Изгнание»

Г. Переверзева. Для меня ваш новый фильм «Изгнание», как и первый, «Возвращение», — фильмы о насилии.

А. Звягинцев. Вот и здесь мы с вами расходимся…

Г. Переверзева. Хотя в «Изгнании» говорится о любви, ключом к пониманию которой служат слова апостола Павла, все же к смыслу мы приходим через насилие, совершаемое главным героем…

А. Звягинцев. Это намеренное движение. Вызвать эмоциональный отклик в зрителе очень легко, это вообще не составляет никакого труда, потому что человек слаб, сентиментален, чувствен, он обустраивает свою жизнь почти целиком в сфере душевных переживаний. Ведь что такое эмоция? Это душевное переживание. А душевное переживание и духовное — вовсе не одно и то же. Переживание, которое ранит тебя и заставляет душевно мучиться, представляет собой нижние вибрации. Они легко воспроизводятся и продуцируются на экран. Воспринимающий тоже с легкостью их из себя извлекает. Это работа с довольно грубой материей. Я не говорю уж о том, что способ игры на инстинктах лежит где-то совсем внизу, это элементарный способ воздействия, почти запрещенный прием, не делающий чести тем, кто к нему прибегает. Так сейчас работают желтая пресса, гламур и сегодняшнее телевидение. Эмоциональное переживание, конечно же, более тонкое, нежели этот совсем уж низкий штиль, но не столь тонкое, как духовное. Как то, что есть, например, у Робера Брессона. Его фильмы очищены от эмоционального сопереживания. Он никогда не эксплуатирует сентиментальность.

Чем, собственно, отличается «Возвращение» от «Изгнания»? Герои «Возвращения» — два мальчика; отказать детям в эмоциональном переживании — значит пойти против правды жизни. Поэтому люди считают «Возвращение» эмоциональным фильмом. И действительно, там все на детях держится. Альтернатива безэмоциональному отцу — среда его детей. В картине есть этот контраст — как холодный и горячий душ. В «Изгнании» же всем в эмоциях практически было отказано. Хотя лично для меня сцена с Верой в финале — ее монолог с Робертом — является невероятно эмоциональной. Это эмоция высокого порядка. Это душевное переживание драмы, предчувствие катастрофы, той пропасти, в которую она смотрит и не может ни до кого достучаться сквозь абсолютную отчужденность, сквозь безлюбовное пространство, где вынуждена пребывать. Вера стучит в мир мужа, как в камень, а он не слышит, он повернулся к ней спиной… У Толстого в «Анне Карениной» есть соображение о том, что жена — как камень в руках, который нужно забросить за спину, и тогда руки высвободятся для делания. Такова логика мужчины. И с таким положением дел женщина вынуждена считаться.

Немота, глухота… Такие отношения даже хуже, чем ненависть, — как будто находишься за стеклом. Героиня в вакууме! И она понимает, что в вакууме нет любви. Тогда она побуждает мужа к действию, говоря ему о беременности от другого. Интуитивно, иррационально, неосознанно. Но и потому, в том числе, чтобы увидеть его реакцию, увидеть то, что он теперь сделает. Поскольку слова человека — одно, а поступки — другое… И когда Алекс совершает поступок, действует, то он раскрывает, кто он есть по своей сути. И тогда она читает его, как открытую книгу. И видит, что в нем нет любви. Потому что любовь все терпит, всему верит, все переносит. А Алекс ничего не переносит. Он ведь не может перенести, что будущий ребенок — не его плод. Алексу нужен только он сам: «Это мои дети, моя жена, моя семья…» Она, Вера, не может быть отдельна для него. Она — его собственность.

Г. Переверзева. Да, я помню реплику: «Он любит нас для себя…»

А. Звягинцев. Каждого, как вещь! Буквально. Ее самой для него нет, не существует! Пережить то, что в ней чужой плод, немыслимо, невозможно для него. Он выжжет этот плод, а потом будет думать, простить ее или нет. Изъять! Убить! Выжечь! А если все это проецировать на миф о Деве Марии, которая зачала не от Иосифа, то Иосиф из «Изгнания» глух. Библейский Иосиф слышит Ангела, который ему говорит: «Не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней, есть от Духа Святого». Ключ этого мифа в том, что в любой зачавшей женщине пребывает Спаситель. И не важно, какую религию вы исповедуете. Во всех религиях рождение — это новый мир. Новый мир как спасение. Герой «Изгнания» уничтожил Спасителя.

Фильм всегда больше того, что можешь сказать, даже если ты — его автор. Если это сложносочиненное произведение, в нем много смыслов. Видите, фильм, оказывается, в том числе, и о насилии, а я об этом меньше всего думал.

Г. Переверзева. Для меня просто по-разному расставлены акценты насилия в этих ваших двух работах. В «Возвращении» насилие доминирует, оно в чистом виде…

А. Звягинцев. …Нет!

Г. Переверзева. В таком случае, скажите: о чем эта картина?

А. Звягинцев. Тот Бог, который явил миру Иисуса, Своего Сына, отдал нам Его на растерзание. Первое появление отца в «Возвращении» зеркально воспроизводит картину Андреа Мантеньи «Мертвый Христос». Отец лежит в той же позе. Тот же ракурс, и даже оптика подбиралась специально для того, чтобы передать сжатую перспективу: мизансцена, пальцы, складки простыни, источник света… Всё для того, чтобы мысль зрителя сразу же подсознательно бросилась к тем аллюзиям… к тому, что перед нами не просто материальный отец. Это несколько другая фигура. Для меня то, что происходит с отцом в финале «Возвращения», — это самопожертвование во имя мальчика, своего сына. Пусть оно и выглядит как случайность, но эта случайность остановила ход времени. Без жертвы нет творения. «И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое». Это только одна из основных линий, ствол, может быть, но в фильме куча ветвей. Удивительное дело, но они самопроизвольно возникают, и, мне кажется, происходит это только по той причине, что берешь высокую тему. Выходишь на вертикаль.

За всю многовековую историю человек не изменился. Как радиоволны пронизывают нас ежесекундно, так и мифы проходят сквозь нас. А человек все тот же. Он так же ревнует, так же завидует, негодует, любит, презирает, так же восхищается и так же лжесвидетельствует.

В любой сиюминутной теме содержится глубина, поскольку мы живем не в линейном, а в вертикальном мире, только не осознаем это. И любая история — «оттуда». Корни там — в мифах, в спинном мозге цивилизации. Поэтому необходимо воссоздавать вертикальный ряд. Он, этот ствол, обогащен такими токами, такими энергиями, такими смыслами, которые разрастаются в дерево с кроной, ветвями, листвой.