Юрьев день. Сценарий, часть 3

Коридор музея

В потолке было проделано небольшое отверстие. Человек с фиксой задумчиво посмотрел вверх, изучая его. Потрогал рукой каменную кладку, поднес ладонь к глазам... Кожа была испачкана чем-то красным.

— Есть, — сказал он, — кровь!..

В отверстие на потолке просунулась чумазая голова маляра.

— Сурик это, — сказал маляр.

— Ты чего на людей льешь?! — разъярился человек с фиксой, приложил ладонь к стене, и на ней остался дактилоскопический отпечаток.

Пятачок у колокольни

— Давайте рассуждать логически, — сказал дознаватель, присаживаясь на лавку возле колокольни. — В вальке вы пропавшего не опознали, ведь так?

Мать кивнула головой.

— В городском морге за сутки новых поступлений не было. Логический вывод предоставляю делать вам.

— Если рассуждать логически, то я сейчас должна быть не в Юрьеве, а в Лондоне.

— Если рассуждать логически, то я должен быть в Муроме, а не с вами.

У меня планировался отпуск с сегодняшнего дня.

— К черту логику! — закричала она. — У меня сын пропал! Сы-ын! Понимаете вы или нет?!

Он даже отшатнулся, потому что уже привык, что мать говорит еле слышно, а тут вдруг — полный голос, правда, не совсем ее, надсадный и сорванный.

— Во, уже лучше, — сказал следователь. — Есть еще порох в пороховницах. А то мне все время казалось, что у меня заложены уши.

Мать не ответила.

— Значит, будем рассуждать философски. Диалектика Гегеля. Тезис, антитезис, синтез... Тезис: жил-был человек. Антитезис: растворился, словно не был. Синтез: он — жив, просто для наших глаз его как бы не существует.

— Дурь какая-то, — сказала мать (голос ее окреп). — Он что, человек-невидимка?

— Просто надо искать место, где он может укрыться. Много ли в Юрьеве таких мест?

— «Рюмочная»?.. — предположила мать с сатанинской усмешкой.

— Не «Рюмочная». А, например... — здесь человек с фиксой прикусил губу. — А что? — спросил он сам себя, — очень может быть!..

Не объясняя, полез в карман за мобильным телефоном и набрал какой-то номер.

— Приемная настоятеля? Это Сергеев из РОВД... Мне бы с отцом Арсением поговорить. Ну да, ну да... Очень важно... жду... — он замолчал, ожидая соединения. — Это Сергеев, — продолжил он в трубку, — извините, что отрываю от дел... У нас пропал человек.

Из Москвы. Ну да. Молодой... Я в порядке бреда хочу спросить... Что там с новыми насельниками?.. — дознаватель прервался, выслушивая объяснения в трубке.

— При чем здесь насильники? — спросила мать.

— Это я так... Из области фантастики... — сказал он в трубку, не отвечая на вопрос матери. — Есть?!.. — голос его дрогнул. — А можно на него посмотреть?!.. Тогда мы сейчас будем!..

Он нажал на кнопку телефона, разъединяя связь.

— В порядке бреда... — сказал он матери, — все сходится.

Мать схватилась рукой за сердце и откинулась на спинку скамейки.

— Андрей Васильев. Из Москвы. Поступил в монастырь позавчера. Как это у них называется? Послушник или насельник... Вообще-то, я не люблю попов. Поп, он должен быть при свечке. А они все власти хотят...

Он не докончил, потому что мать вскочила со скамейки и кинулась к железным воротам кремля.

Перед кремлем

Сигнализация пискнула, пустив ее во внутрь «Пежо». Машина завелась с пол-оборота. Мать лихорадочно повернула руль вправо, в противоположную от кремля сторону и только здесь поняла, что не знает, куда ехать.

— Да тут ходьбы минут пять, — сказал человек с фиксой, плюхаясь рядом с матерью на переднее сиденье.

— Мы уже в машине, — напомнила она, — куда ехать?..

— Прямо, — уточнил дознаватель, — а потом опять прямо, но чуточку левее...

Машина с визгом тормозов сорвалась с места.

Площадь перед монастырем

Они подъехали к еще одной колокольне, но на этот раз более обшарпанной, чем та, которая стояла внутри музейного комплекса.

Рядом с колокольней притулились двухэтажные корпуса мужского монастыря.

— ... не люблю я этого, не люблю... — продолжал бурчать дознаватель, — крутит меня в церквях, ломает... Только ради вас...

Она, не слушая, вбежала в парадный подъезд под строгой иконой Спаса Нерукотворного...

Коридор и келья мужского монастыря

Коридор был уставлен строительными лесами, под ногами лежали запачканные газеты.

Человек в черном подряснике постучался в одну из дверей.

— Брат Андрей, к тебе пришли!..

Тронул ручку двери, она оказалась незапертой.

— Господи-Боже!.. Спаси и помилуй!.. — искренно и страстно перекрестилась мать, переступив порог...

— Он? — спросил ее дознаватель.

Мать кивнула, из глаз ее брызнули слезы.

— Не буду вам мешать, — человек в подряснике поклонился и вышел из кельи.

Андрей сидел за узким столом и читал Новый Завет. Услышав голоса людей, он вздрогнул и, оторвавшись от книги, встал... В келье был полумрак, лишь узкая полоска света ложилась из окна на стол.

— Васильчиков Андрей Дмитриевич? — сказал человек с фиксой.

— Я — ответил Андрюша.

— Ну говорил же!.. — воскликнул Сергеев Любе. — Тезис, антитезис, синтез!.. А ты молодец, парень! Разве можно так свою мать нервировать? Зачем это тайком делать, ответь? Для тебя близкие люди, что грязь...

— А как еще можно, если не тайком? — спросил Андрюша. — В монастырь что... уходят под вспышки софитов?

— Ладно, я тебе не судья, — махнул рукой человек с фиксой, — В общем, целуйтесь, обнимайтесь... А я в коридоре перекурю...

Он вытащил из кармана плаща измятую пачку сигарет и хотел уже выйти...

— С кем обниматься? — не понял Андрюша.

— Да с нею... Со своей матерью.

— Она мне не мать.

— Чего?! — выпучил глаза дознаватель. — Ты чего плетешь, умник?..

— Это не Андрей, — выдохнула Люба.

Пошатнулась и, нащупав точку опоры, присела на кровать.

— Как не Андрей?.. — он смял свои сигареты окончательно и отправил обратно в карман. — Тебя что, не Андреем зовут?..

— Андреем.

— Васильчиков?

— Не Васильчиков, а Васильев.

— Какой еще, к черту, Васильев?!..

Услышав слово «черт», насельник мелко перекрестился.

Дознаватель в замешательстве посмотрел на мать.

Она, тяжело вздохнув, отрицательно покачала головой.

— Прошу пардону... Ошибочка вышла... С кем не бывает... Мелкая техническая накладка... — забормотал дознаватель.

Мать поднялась с кровати и, опершись на руку Сергеева, вышла с ним в коридор, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— ... Росту в нем примерно метр семьдесят девять, обувь носит сорок второго размера... Неужели не он?

— Не он, — как эхо, откликнулась мать.

— Вот сатана!... — и Сергеев раздосадованно ударил кулаком в стену. — Главное, имя... И первые буквы фамилии совпадают!.. Да он это, я тебе говорю!..

— Я что, похожа на сумасшедшую? — кротко спросила Люба.

— Похожа, — ответил человек с фиксой.

— Ну, спасибо. Не ожидала от тебя... — она обреченно пошла вперед.

— Погоди, дай сказать... — он попытался схватить ее за руку.

— Не прикасайтесь ко мне!.. — воскликнула мать. — Надоели!.. Видеть вас не могу!..

С высоты лесов на них с интересом взирали рабочие-маляры...

Приемная настоятеля

На столе в кабинете у настоятеля был накрыт стол, на котором возвышалась огромная ваза с яблоками. Часть стены был закутан целлофаном, чтоб хозяин или гость ненароком не могли бы испачкаться о свежую побелку.

— ... ну и? — нетерпеливо спросил отец Арсений.

Был он румяным, живым и толстым, лет сорока. Волосы на затылке были собраны в косичку, и борода казалась вполне светской, коротко остриженной и даже модной.

— Не он, — ответил человек с фиксой.

А мать лишь вздохнула.

— Ну, как Бог рассудил, — сказал батюшка. — Направил мне его из Москвы один мой приятель, парень, говорит, с чудинкой, образованный. Ты к нему присмотрись, говорит...

А владыка наш образованных не очень любит. В деле веры образование, скорее, мешает...

Здесь неожиданно послышался Чайковский, искаженный акустикой мобильного телефона. Настоятель схватил трубку...

— Да, я... Да... Сайдинга сто сорок метров, не меньше... Паркетной доски уже купили, сегодня должны привезти... — он взял со стола какой-то листок. — Остался кирпич, линолеум, кафельная плитка и печь для бани... Извините, — он разъединил телефон. — Так о чем мы говорили?

— О деле веры и образовании, — напомнила мать.

— Да, да... — рассеянно повторил он. — Вот монастырь восстанавливаем. А насельников почти нет... И как там Москва... Процветает?

— Скорее, отцветает, — заметила мать. — Но не многие со мной согласятся.

— Сайдинг... — повторил батюшка, занятый все той же мыслью. — Вы не знаете, что такое сайдинг?

— Внешнее покрытие для стен, — объяснил Сергеев. — Теперь в богатых домах так делают. Дом смотрится, как картинка. И дерево не гниет.

— Это хорошо, — сказал батюшка. — А то мне тут посоветовали... Сайдинга, говорит, купи для домика настоятеля. Я согласился, хотя мне больше по душе обыкновенная вагонка.

— Ну да, вагонка, — согласился дознаватель. — Если ее покрыть пинотексом... Знаете, такого бархатного кирпичного цвета, то...

— На пинотекс уже не хватало денег... Я-то хотел сэкономить, нашей, ярославской краской покрыть...

— Ярославской ни в коем случае, — отрезал человек с фиксой, — полное дерьмо.

— А что, ты пробовал?

— Не пробовал. Где мне пробовать? У меня ведь своего дома нет. В общежитии живу. Но люди говорили.

— Значит, правильно, что я решился на сайдинг...

— Конечно, правильно, — как эхо, откликнулся дознаватель.

А мать промолчала. Опять стал играть Чайковский, но другой. Если раньше звучал Первый фортепьянный концерт, то теперь прилетел «Танец маленьких лебедей».

Батюшка заметался по кабинету, ища источник звука. Сбросил со стола книжку, залез в буфет и заглянул под стол...

— Да это на вас играет, — подсказала ему мать.

Он вздрогнул, полез под рясу и вытащил оттуда еще один мобильный.

— Я слушаю... Что?.. Нет сайдинга? Ну так езжайте в Кольчугино, там-то, наверное, есть?.. А если и там нет, то до Александрова... Бензин я оплачу... Все.

Он разъединил связь и уставился невидящими глазами на посетителей. Чувствовалось, что его мысли заняты совсем другим и носятся где-то далеко.

— ... так о чем мы говорили?

— О вере, — сказала мать.

— О сайдинге, — поправил ее человек с фиксой.

— Ну да, о сайдинге... Нет сайдинга. Тут и душу свою погубишь, и веру прибьешь с этим ремонтом... Не знаете, сколько километров до Александрова?

— До Кольчугина тридцать. И там еще пятьдесят...

— Значит, всего восемьдесят... — настоятель взял бумажку, карандаш

и начал высчитывать. — Поедут они на «буханке». Сто шестьдесят в оба конца. Ездят они на восьмидесятом бензине. Сколько сейчас стоит восьмидесятый?

— Рублей шестнадцать, семнадцать, не знаю точно, — затруднился с ответом дознаватель.

— «Буханка» тратит двадцать литров на сто километров. Пускай, сорок в оба конца... Сорок умножаем на семнадцать и получается...

— Мы пойдем, — сказала мать, вставая. — Спасибо вам за участие.

— С Богом, — сказал батюшка, отрываясь от своих расчетов, — Сожалею, что мальчишка оказался не ваш.

— Не мой.

— Боюсь, что и не наш тоже, — пробормотал настоятель. — Рассеян в мыслях и действиях. Приехал сюда в разных ботинках... А разве это дело, ходить в разных ботинках? Хорош монах, — в разных ботинках... чучело огородное, а не монах!..

Снова зазвонил телефон. На этот раз он играл «Щелкунчика». Настоятель заглянул под рясу, провел рукой по столу... Нет, все не то. Это был уже третий аппарат, местонахождение которого было неизвестно, и предстояло обшарить весь кабинет.

Мать и дознаватель на цыпочках вышли через тяжелую дверь.

— Я хотел вас спросить, — крикнул в спину вдруг батюшка, — Вы бы не согласились спеть в нашем Михайловском храме? У нас не хватает певчих. А вы ведь профессионал...

Мать не ответила и осторожно прикрыла за собой тяжелую дверь.

Улица перед монастырем

Поднялся порывистый холодный ветер. Он гнал по улице пустой целлофановый пакет и колол лицо предчувствием скорой зимы.

— Вот они, клерикалы, — сказал Сергеев. — То ремонт, то уборка...

А когда они о душе думают?

— О чьей? — рассеянно осведомилась мать, размышляя о чем-то другом.

— О моей, положим.

— А у вас разве есть душа?

— Нет, — сознался дознаватель. — А у вас?

— Была. Раньше. А теперь пропала.

На пути их встала железная колонка. Мать задумчиво подошла к ней, дернула за рычаг, и из носика полилась ледяная вода.

Отпустив рычаг, ударила колонку правой ногой. Потом рубанула кулаком по металлу, вскрикнула от боли и еще раз засветила ногой по металлическому носику.

Серый сгреб ее в охапку и потащил к машине.

Мать что-то кричала и билась в конвульсиях.

Дотащив ее до «Пежо», Серый залез в ее сумочку и вытащил ключи зажигания.

— Вести можешь?

Мать отрицательно покачала головой. Тогда следователь сам открыл дверцу, сев за руль...

— Едем мы или нет?..

Люба упала на сиденье рядом.

— Я к милиции авто отгоню, — сказал он. — Там его никто не тронет.

Завел мотор и медленно отъехал от монастыря.

— Ботинки!.. — вдруг произнесла она. — Разные ботинки!..

— Какие еще «разные ботинки»?..

Мать не объяснила и не ответила.

Двор у дома кассирши

Дверь была заперта на амбарный замок, значит, хозяйки не было дома. Мать подобрала ключ из толстой связки, которую дала ей хозяйка, и вошла в сени.

Комната в доме

Она сидела за столом, не скинув с себя ватник, который начал прирастать к ней и сделался почти родным, не зажигая света и тупо уставившись на потухшую печь. Громко тикали ходики. Где-то вдалеке тоскливо и нудно лаяли собаки.

— Разные ботинки, — сказала она самой себе. — При чем здесь разные ботинки?..
«Юрьев день». Автор сценария Юрий Арабов, режиссер Кирилл Серебренников
«Юрьев день». Автор сценария Юрий Арабов, режиссер Кирилл Серебренников

Внезапно раздался требовательный стук в дверь. Мать вздрогнула, очнувшись от своих дум. Только сейчас поняла, что не заперла дверь на щеколду. Петли заскрипели, отворяясь...

На пороге стоял невысокий мужичок в грязной военной куртке защитного цвета, редкие волосы были всклокочены и поднялись дыбом. Под левым глазом виднелся желтоватый синяк, тельняшка выглядывала из-под куртки и звала в открытое море.

— Танька... Кайда минем, Танька, мать твою? Дай сюда Таньку, мать твою... Кайда минем, Танька!.. — он говорил дробно, быстро и очень зло.

Мать почувствовала смертельный страх. Встала на негнущиеся ноги и только здесь поняла, что мужичонка достает ей едва ли до плеча.

— Хэзер булырмын яру син!.. Мин кисэ клэргэ кискэлэу ит хэм тукмай, мать твою!.. — сладострастно пообещал мужичонка. — Улырсынмы авэр хэм озак! Вжик-вжик, мать твою!

В руке его блеснула финка, от вида которой Люба чуть не лишилась чувств. Но все-таки заставила себя произнести:

— Чего вы хотите?.. Мы можем договориться без кровопролития, ведь так?

— Без кро-во-про-ли-тия?!.. — передразнил он ее по слогам, оттопырив нижнюю губу. — Кан алдырусыз?! Баш булырмын кису син, мать твою! Бергэ кэбестэ тозлау булырмын! Китереп остэлге биру лярва Танька!..

— Сколько денег вы хотите? — тяжело вздохнула Люба.

Что-то шепнуло ей, что если человек так грозен, то вряд ли будет убивать сейчас же.

— Сто двадцать рублей, — сказал мужичонка на русском, сбавив тон.

— Пятьдесят рублей, — вывела мать, поражаясь собственному мужеству. — Возьмите и не приходите больше.

Вытащила из сумочки мятую купюру и вручила ее Кольке.

— Ладно, — сказал он, обернув купюру вокруг лезвия и спрятав финку за голенище сапога. — А то вжик-вжик.... Баш булырмын кису син!..

— Ладно, проваливай, — с теплотой сказал ему Люба и закрыла за ним дверь на засов.

Через окно мать увидала, как Николай деловой походкой двинулся куда-то, наверное, в близлежащий магазин.

Она начала разжигать холодную печь...

Улицы города

За ночь выпал первый снег. Он сделал город светлее, наряднее, и белые церкви стали похожи на сугробы под золочеными шапками.

Мать спешила к зданию милиции, где была припаркована ее машина, неся в руках целлофановый пакет, набитый продуктами.

Увидев «Пежо» издалека, она сразу поняла, что случилось непоправимое. Уютная легковушка накренилась, уткнувшись носом в асфальт, и напоминала навозного жука, который хотел поскорей ввинтиться в почву, чтобы скрыться от человеческих глаз.

Подбежав ближе, мать поняла, что у машины снято переднее левое колесо, а правое болтается на одном винте, который грабителям по какой-то причине не удалось отвинтить.

— Вот тебе и вот!.. — в сердцах сказала мать и вбежала в здание милиции.

Коридор в здании милиции

— Есть здесь Сергеев или кто?.. — закричала она, увидев одинокую уборщицу, которая подметала пол грязноватым веником.

— Нету никаких, — ответила ей женщина, — пусто.

— И где же все никакие?..

— На совещании в Суздале.

— На совещании!.. — сатанински рассмеялась мать. — Никакие треплют своим языком, а здесь совершен разбой!..

— И я говорю, — поддержала ее уборщица. — Зачем сорите? Плюетесь зачем? А мне за вами убирать, ведь правда? Дома-то вы иначе себя ведете, ведь правда?..

— Правда, — сказала мать и, недослушав, вышла на улицу.

Площадь перед милицией

Силы оставили ее. Она присела на корточки рядом с искалеченной машиной. Положив пакет на асфальт, закрыла лицо ладонями.

Просидела так некоторое время недвижимо. Потом все-таки заставила себя подняться.

Взяла пакет в руки и отправилась в монастырь.

Коридор и келья монастыря

— ... сам настоятель разрешил?..

— В порядке исключения.

— У нас не положено. Монастырь — не место для свиданий.

— Мне нужно выяснить одну маленькую деталь. Я выясню и уйду.

И никогда больше не приду, ладно?

— Ладно. Если настоятель разрешил, тогда конечно...

Они шли по длинному пустому коридору монастыря. В руках у матери болтался целлофановый пакет, ее сопровождал человек в подряснике, тот самый, который намедни водил в келью ее и Сергеева.

Открыл дверь без стука, сам вошел первым.

— К тебе пришли, брат Андрей...

Сам опустился на узкую кровать.

— Я тут с вами посижу, не помешаю?..

— Помешаете, конечно!.. — нервно воскликнула мать. — А что, нельзя без свидетелей?

— Нельзя, — ответил он сухо. — Не положено.

Вытащил из кармана миниатюрный молитвенник и углубился в чтение.

— У вас, как в тюрьме, — сказала мать Андрею.

— А у вас на воле не как в тюрьме?

Она, не ответив, вытащила из пакета пару стаканчиков йогурта, батон хлеба, масло, рыбные консервы....

— Это вам...

Человек в подряснике оторвался от молитвенника и с ужасом взглянул на принесенные продукты.

— Зачем? — не понял Андрей. — Нас здесь кормят.

— Все равно не помешают. Сейчас же нет поста.

— У послушника всегда пост.

— ... помилуй мя, Боже, помилуй мя... — пробормотал свидетель в подряснике, снова углубившись в молитвенник.

— Это не возьму, — сказал Андрюша, откладывая в сторону стаканчики

с йогуртом. — Это — тоже, — и он возвратил пачку масла. — И консервы... вы уж извините... А за хлеб спасибо.

— Ладно, — сказала мать, — как говорится, нам больше останется.

У меня к вам есть один странный вопрос... Позвольте я присяду.

Она взяла из угла табуретку, поставила ее на середину кельи...

— Ответьте только да или нет...

И не считайте меня сумасшедшей.

— Говорите же, — поторопил он нервно.

— Звучит, конечно, пошло... Вы плакали в детстве от музыки?..

Произнеся это, мать втянула голову в плечи и потупила взор.

— Случалось, — сказал Андрей вдруг.

— В каком возрасте?

— Лет в пять, шесть...

— Это был Чайковский или Рахманинов, — обреченно выдохнула мать.

— Нет, — поправил ее Андрюша. — Это была народная песня из пластинок отца — «Рябинушка». Теперь ее не передают.

— И вы... — она с трудом подбирала слова, — вы с тех пор полюбили музыку... Потом увлеклись джазом... Детская музыкальная школа, училище...

— Странно... — пробормотал

Андрей.

— Значит, была музыкальная школа?! — страшно произнесла мать.

— Была. Только я увлекался роком, а джаз всегда недолюбливал.

— Вы окончили консерваторию... — докончила мать свою мысль обреченно.

Возникла небольшая пауза.

— «не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящая во дни...» — пробормотал свидетель в подряснике, читая молитвенник.

— Я окончил не консерваторию, хотя всегда мечтал заниматься музыкой профессионально. Я учился на филфаке МГУ.

— Точно ли на филфаке? — спросила мать, как в тумане.

— Должно быть... на филфаке, — ответил с трудом Андрей.

— Тогда почему вы оказались здесь?

— Потому что отсюда все начинается. Во всяком случае, в России.

— Не понимаю... не понимаю... но многое сходится.

— Ничего не сходится, — ответил он. — Не выдумывайте.

— Был один человек... — сказала она с трудом. — Иногда даже кажется, что он — это вы... Вот так. Когда лицо в полутьме...

Он действительно стоял напротив нее, повернувшись лицом к окну.

— Какой человек?

— А семья, — ушла она от ответа, — мать знает, что вы ушли в монастырь?

— Не знает, — ответил Андрюша.

— Все. Не говорите ничего больше!.. — воскликнула она.

— Хорошо. Буду молчать.

— Я узнала все, что хотела, — обратилась мать к человеку в рясе. — Мы можем идти.

Тот поднялся с кровати, спрятал молитвенник в карман и открыл дверь...

— Пойдемте.

— До свидания, — сказала она послушнику.

— С Богом.

— А вы... вы разве меня не узнаете?..

Андрюша растерянно посмотрел на нее. Больше ничего не сказав, они вышли в коридор.

— А мать его и не могла ничего знать, — сказал человек в подряснике.

— Почему же?

— Потому что умерла, когда он был во втором классе.

— Ясно, — тяжело ответила Люба.

Комната в общежитии

Будильник показывал восемь часов утра. Через окно, на котором не было занавесок, глядел бледный день. Сергеев лежал на кровати ничком, уткнувшись лицом в подушку.

Зазвонил мобильный телефон. Он, не отрывая головы от подушки, нашарил на полу мобильный и поднес к уху.

— Да... я... Люба?.. Ладно... Буду, сказал...

Нажал на кнопку, разъединяя связь. Сел на кровати, бессмысленно глядя перед собой. Голова его болела. Похмелье после вчерашнего совещания в Суздале было мучительным
и сильным. Его сосед по комнате, вздохнув, перевернулся на левый бок и лег лицом к крашеной стене. Железная кровать под ним заскрипела...

Сергеев плеснул себе в стакан из початой бутылки и, не закусывая, выпил залпом. Потом взял с подоконника трехлитровую банку, в которой колыхалась белая медуза, — гриб, выделяющий в жидкость особую кислоту.

В Москве полвека назад такие банки были почти в каждой квартире, но сегодня перевелись, став немодными.

Налил себе желтой жижи и также опорожнил залпом. Скривился и передернул плечами, такая это была кислятина. Оторвал листик с пыльного полузасохшего цветка, который рос в глиняной банке и съел его.

Все это, смешавшись в его желудке, дало необходимый лечебный эффект.

Подошел к умывальнику и наклонился над ним, собираясь с силами. Наконец его вывернуло прямо в раковину.

Сергеев обмыл лицо водой и расчесал колючий ежик волос деревянной расческой. Теперь он был трезв и готов к продолжению дознавательных действий.

Площадь перед кремлем

Снег начал таять и превращаться в грязную жижу. Человек с фиксой подошел к матери, которая стояла у своего поверженного «Пежо», ожидая следователя у места преступления.

Сергеев кинул быстрый взгляд на обезножившую машину.

— Запаска есть? — спросил он деловито.

— Запаски нет, — сказала Люба.

— Ладно, — вздохнул он, задумался на минуту, а потом добавил: — Тогда пошли.

Местный рынок

Все подходы к рынку были забиты многочисленными машинами. Торговали с земли, со стульев, с лотков и продавали, что можно: сантехнический скарб, садовый инвентарь, фрукты, овощи, мясо...

Сергеев, увлекая Любу за собой, протолкнулся через торговые ряды и пошел в самый конец, к забору, у которого расположился небольшой обувной магазин под открытым небом. Обувь была броская и дешевая. В центре развала орудовал расторопный продавец восточного вида.

— Уже переобулся, Надир? — душевно спросил его Сергеев.

— Какой там переобулся, гражданин начальник, видишь, в чем хожу? — продавец задрал перед ним левую ногу, на которой был надет ботинок с отклеившейся подошвой.

— Я не ноги. Я колеса имею в виду, — со значением уточнил дознаватель.

— Про зимнюю резину говоришь?

— Про нее, родимую.

— Нет, — сказал Надир. — Не переобулся еще. Не было времени.

— Время скоро появится, — пообещал ему Сергеев, — когда в тюрьму сядешь.

— А за что, гражданин начальник?

— За все твои добрые дела.

— Я сяду... А кто город обует?

— Ты и так уже всех обул... По полной программе.

Человек с фиксой задумчиво взял в руки блестящий, словно слюда, ботинок.

— Чистая кожа, — сказал ему продавец.

— А это?

— И это — чистая кожа. Купи. Тебе скидку дам.

— Да у меня все равно денег нет, — пробормотал дознаватель. — Так что скидку свою можешь засунуть себе в одно место... Пошли, — обратился он к Любе, — мне все ясно.

Взял ее за руку и вывел через калитку на ближайшую улицу. Там, притулившись к забору, стояла грязная рабочая иномарка неопределенной породы, так как бляха на носу с обозначением фирмы была отломана.

Сергеев оглянулся по сторонам. Никто за ним не наблюдал. Тогда дознаватель вытащил из кармана плаща перочинный ножик со множеством лезвий. Выдвинул шило. И смачно проколол переднюю шину. Потом подошел к другому колесу и тоже его проколол.

Внезапно в машине запищала сигнализация.

— Дело в шляпе, Марья Ивановна, — прошептал он Любе. — Бежим!..

И они вместе быстрым шагом удалились с площади.

Берег реки

— Эх, Серый, Серый... — сказал ему мать с тоской. — Я думала, ты — первый в городе. А ты, оказывается, — второй...

Они сидели на берегу Колокши на поваленном дереве.

— Твоя машина — дело рук Надира. Он давно по колесам работает.

— Ну так и арестовал бы его.

— Как я его арестую, если у меня улик нет?

— Тоска, — сказала мать, — тоска с тобой, Серый.

— Да и с тобой не лучше, — ответил он.

Немного помолчали.

— Вот что, — сказала мать, — чем заниматься мелкой уголовщиной, узнай подноготную этого Андрея.

— Насельника? — уточнил он.

— Именно. Кто он, какая семья, кем была его мать...

— Зачем?..

— Затем, — произнесла она медленно, — что, может быть, его мать — это я.

— По-моему, нам надо отдохнуть, — пробормотал человек с фиксой. — Съездить к морю. Подлечить нервы, попить минеральную воду.

— На чей счет?

— На твой.

— Спасибо. Но я никуда не поеду. Я буду ждать здесь Андрюшу.

— Так он же нашелся, — потерял Сергеев терпение. — Ты же сама говоришь!..

— Разве такого с тобой никогда не бывало? — медленно произнесла она. — Когда смотришь на чужого, вроде бы незнакомого человека и понимаешь, что ты его давно знал, чувствовал, любил... Тебе это незнакомо?

— Знакомо, — ответил он. — С тобой.

Мать с интересом посмотрела на него.

— Хватит шутки шутить, Серый. Завязывай.

— Я тут выписал всех новых людей, появившихся в городе... — сказал он, вытаскивая записную книжку. — Тех, конечно, которые зарегистрированы. Их всего четверо: Мухортов, Назаренко, Мухамедов, Васильков...

— Кто? — спросила мать, вздрогнув от последней фамилии.

— Андрей Дмитриевич Васильков, — медленно сказал дознаватель, — по кличке Мелкий. Двадцать три года. Осужден за разбой с отягчающими обстоятельствами.

— Уголовник, что ли?

— Вряд ли... Уголовники — они все на свободе.

— Васильков... — повторила мать. — Может быть, Васильчиков?

— Может быть, — согласился Серый. — Только у меня записано: «Васильков».

— Имя-отчество сходятся... — прошептала она. — Ошибки с фамилией быть не может?

— Может. Но второй срок — это уже не ошибка.

— А первый за что был?

— Поглядим... — человек с фиксой снова открыл записную книжку, — «за разбой... — прочел он, — с отягчающими обстоятельствами».

— Опять!.. Да что это за «отягчающие обстоятельства»? — потеряла терпение мать.

— А черт его знает! Не дал на лапу кому надо, вот и отяготился.

— Он что, в тюрьме сидит?

— Хуже. В туберкулезной палате для зэков.

— Почему «хуже»?

— Потому что это — гадюшник.

И вообще — мрак...

— У моего мальчика в детстве подозревали туберкулез... — произнесла она задумчиво.

Сергеев обреченно вздохнул...

— Устроить встречу можешь?

— Зачем?..

Она не ответила. Только крепко сжала ему руку.

Лестница в местной больнице

Серый развернул перед старшей медсестрой свое удостоверение. Она близоруко уставилась в корочку. Вздохнув, сказала:

— Что ж, пойдемте...

Втроем они начали подниматься по лестнице с ломанными перилами.

— Как у вас грязно! — сказала мать, глядя себе под ноги.

— Некому убираться, лекарств нет, работать некому, — ответила медсестра. — Я тут за всех.

— И операции тоже вы делаете?

— На операции мы посылаем во Владимир. Раньше Леонид Петрович резал, но теперь у него руки дрожат.

— Отличный врач был, — встрял в разговор Сергеев, — отца моего лечил, кисту вырезал... Но водка...

— Знаю. С димедролом, — сказала мать, — Саша Трунина делает.

— Саша Трунина, — подтвердил Серый, — святая женщина!..

Они поднялись на третий этаж. На лестничной площадке напротив железной двери сидел на стуле человек в камуфляжной форме и спал, сложив руки на круглом животе. Над ним висела писанная маслом картина, изображающая пшеничное поле.

— Врубель? — поинтересовался Серый.

— Нет. Свет не врубается, — сказала медсестра, — Лампочка перегорела.

Вытащила из кармана халата тряпку и попыталась смахнуть с картины пыль. Но, поскольку сама тряпка оказалась грязной, то на картине остались дополнительные разводы, и серые хлопья посыпались на голову спящего охранника.

Тот встрепенулся, открыл глаза.

— Привет, Федорыч!.. — бодро приветствовал его Серый. — Мы — к твоему контингенту. Следственные действия производить будем.

— А начальство в курсе? — поинтересовался Федорыч.

— А как же... Пожелало нам восемь футов под килем. Открывай скорее, дядя.

— Платочек... Платочек ко рту поднесите, женщина, — пробормотала старшая медсестра Любе, — чтобы не заразиться.

И сама натянула на рот марлевую повязку.

Туберкулезная палата

— ... жрать давай!.. Хотим жрать! Шамовку неси!.. Жра-ать! Жра-ать давай!..

Они стучали об пол железными мисками. Их было много, человек двадцать, не меньше, на узкую, как пенал, палату с зарешеченным окном. Худые, изможденные с ввалившимися глазами...

— А ну цыц, суки! — пробормотал дознаватель с теплотой. — Всех сейчас на фиг перестреляю!..

— Не кормят нас, гражданин начальник. На завтрак — бурду из толокна. А на обед — опять бурду, — объяснил ему старый зэк с худыми, как плеть, руками. — Сейчас что, 37-й год?

— И 38-й, и 39-й, — сказал Серый. — Я вам устрою сталинскую пятилетку, если сейчас же не заткнетесь!..

Стало тихо. Мать отняла ото рта носовой платок... Пол под ногами был желтый от вылившейся мочи.

— Заткнулись и хорошо, — сказал Серый. — Я сам пью на завтрак кипяток. И живу в общежитии не лучше собаки. А не лаю на людей, и с клыков у меня не каплет, — он перевел дух, — Васильчиков есть среди вас? Андрей Дмитриевич?..

— Я, — из их рядов выступил зэк с веснушчатым лицом, рыжеватый, тщедушный и подвижный.

— Это ты, Мелкий, и есть? — поинтересовался дознаватель.

— Я и есть. Только фамилия моя не Васильчиков, а Васильков.

— Собирай вещи, свободен... — но, видя, как заметался зэк, поправился: — Шутка. Тут с тобой поговорить хотят, — он кивнул на Любу. — Журналистка из Москвы.

— Ну и чего? По телеку меня покажут?

— Именно. В передаче «Человек и закон». Начинай, — кивнул Серый Любе.

— Совсем не он, — прошептала та.

— А какой вам нужен? — спросил Мелкий.

— Мне сын нужен, — сказала Люба.

— Я тоже сын.

— Но не мой. А мой — пропал.

— Это ментовские, — пробормотал один из зэков. — Только они на такое способны.

— Я тебе дам, «ментовские»!.. — возвысил голос Сергеев. — Думай, что говоришь!

— Прости, начальник!.. Само сорвалось.

— Пусть твое само тихо сидит и не вякает.

— А ты меня усынови, тетя — предложил Мелкий Любе. — Я хороший.

— Тебе тетя — тетя Мотя, — прервал его Серый. — А это — Любовь Павловна.

— Погоди, Серый, не перебивай, — одернула следователя Люба. — Я спросить хочу... Как вы здесь оказались?.. — последнюю фразу она произнесла медленно, с трудом выговаривая слова.

— Отец меня посадил... Капитан дальнего плавания.

— Вы сын капитана дальнего плавания? — поразилась Люба.

Мелкий кивнул.

— ... вот горе-то! — искренно поразилась она.

— Давай, Мелкий, расскажи дамочке!.. — раздались крики.

— Значит, дело было так, — начал он. — Батяня ходил в порт Нагасаки. Часто ходил и надолго.

— Плавал, что ли? — мрачно поинтересовался Сергеев.

— Это лохи плавают, а моряки ходят. Была там у него любовь... одна девушка. Красавица, силы нет... Губы алые, как маки. Татуированная вся.

— А грудь... какая у нее была грудь? — спросил дознаватель.

— Про грудь ничего не скажу. Я ее сам не видел. В общем, возглавляла она сеть наркодилеров. И переправляла в Москву всякую дурь через отца. Кокаин, гашиш... ну, сами знаете.

— И отец на это решился? — поразилась Люба.

— Решился. Капитан дальнего плавания. Борт «Неукротимый» из порта Новороссийск. Китель весь — в орденах.

— Надо же...

— Нет, не надо. Никому это не надо. А надо было только папашке — заработать хотел, хрен старый, весь — в орденах, а хлеба с маслом хочется!..

— Ой, как хочется! — завопили зэки.

— А я говорю ему: нечего травить дрянью русскую молодежь! — возвысил голос Мелкий. — Мы — народ Ивана Сусанина и князя Багратиона!..

На последнем имени мать вздрогнула.

— Мы — великий всемирный народ. Америкосы всякие должны подошвы нам лизать! А ты нас травишь... Будешь нас травить, я на тебя напишу!.. На Лубянку заявление подам! До самого Патрушева дойду... Так он что сделал, старый хрыч. Подсунул в мой «Мерседес» полграмма кокаина, а меня гаишники и взяли! С наркотой папашкиной. Тепленького. Вот так, Любовь Павловна!.. Борт «Неукротимый» из порта Новороссийск. Китель весь — в орденах. Расскажите о нем в вашей передаче...

— А что случилось с девушкой из Нагасаки? — спросил Сергеев.

— А черт его знает. Зарезали, говорят. Какой-то господин во фраке...

— Все, пойдем! — Серый взял властно Любу за локоть и потащил к выходу.

— А жрать, жрать когда?! — заорали зэки.

— Жрать — при коммунизме, — сказала им нянечка через повязку.

— Вот именно, — согласился Сергеев. — А сейчас еще ранний феодализм.

В палате раздался свист, и в спину им полетел тапочек.

Они выскочили оттуда, как из ада.

Лестничная площадка

— И вам не страшно одному их сторожить? — спросила Люба у Федорыча. — Ведь вырвутся!..

— А куда им бежать? — возразил Серый. — Потом Федорыч — герой, трупом на их пути ляжет... Он только своей жены боится.

— Вдвоем мы — сила, — произнесла старшая медсестра.

— Так это и есть твоя жена?.. — не поверил дознаватель.

Федорыч на это смолчал.

— А почему вы их не кормите? — поинтересовалась Люба. — Почему народ голодный?..

— Вы их слушайте больше. Кормим, как положено. Только им все мало, у туберкулезников аппетит — адский!.. — вздохнула медсестра и добавила, подумав: — Мне иногда хочется брызнуть туда керосину, запалить спичку и...

— Плохо, — сказала Люба, — голодно им. Они ведь не собаки.

— Собакам лучше, — пробормотал Сергеев. — Собак хотя бы лечат в ветеринарных клиниках.

— А можно им передачи носить?

— Это если начальство разрешит, — ответил Федорыч.

— Сделаешь, Серый?.. Похлопочешь?.. — попросила мать следователя.

— Слушай, — потерял он терпение. — Куда ты лезешь? Зачем это тебе нужно?..

— Пойдем, — мать взяла следователя под руку и стала с ним спускаться по лестнице.

Улица города

Они подходили к дому кассирши Тани. Падал редкий мокрый снег, темнело. Прохожих не было видно.

— А у него действительно отец капитан?

— Скорее, боцман, — ответил Серый. — А сел Мелкий за попытку угона. И не «Мерседеса», а обыкновенной «девятки». А тут еще хозяин из дому выбежал, когда он в машину залез. Завязалась драка, поножовщина... Короче, загремел.

— Мы все загремели... — сказала мать. — И мой мальчик — тоже. Ладно, прощай Серый.

— Счастливых сновидений, — сказал он грустно.

На столбе раскачивался одинокий фонарь, отбрасывая на лицо до-знавателя длинные тени. Выглядел он жалко.

— Может, пошли в дом? — неуверенно предложила мать. — Чаю выпьем, что ли...

— Как скажете, Любовь Павловна... Как захотите, — с охотой согласился он.

Они взошли на крыльцо, и мать постучалась в дверь...

Дом Тани

— Я не одна, — сказала Люба хозяйке. — У нас гости.

Та вскочила с дивана и притушила звук у телевизора.

— Это ты, что ли, Серый? — спросила Таня.

— Ну да. Я — это я. А ты — это ты.

— И хорошо. Чай еще не остыл. Усаживайтесь и пейте.

Дознаватель скинул свой плащ и присел за стол.

Хозяйка плеснула Сергееву кипятка.

— Как там серийные убийцы? — спросила она с интересом. — Не докучают?

— Нет. Они все на телевидение ушли, — ответил он.

— А маньяки-педофилы?

— Да был тут один... — неопределенно ответил дознаватель. — От цир роза печени преставился еще до того, как стал педофилом.

— Так что ж, у нас в Юрьеве и преступление совершить некому?

— А надо? — поинтересовался Сергеев. — Я могу.

— Ну что ты пристаешь, Таня, — потеряла терпение мать, — Не видишь, что ли, устал человек...

— Ладно. Вы тут сидите, вечеряйте, я к соседке выйду. Мне надо у нее термометр забрать. А то она у меня взяла и не отдает.

— Она заболела?

— Давно заболела, с детства.

Хозяйка накинула на плечи пальто и вышла в сени.

— Они термометром самогон меряют, когда бражка кипит, — сказал дознаватель, — там строгий температурный режим нужен.

— Когда Андрюша найдется, все это мне покажется сном... — пробормотала Люба.

— Я вот что... хотел тебе сказать... — Серый замялся. — Он, может быть, никогда не найдется...

Мать подняла на дознавателя глаза...

— Ты это... Должна понять, — он взял ее за руку и крепко сжал. — Есть официальная статистика. Ежегодно в России бесследно исчезает от тридцати до сорока тысяч человек. То есть большой стадион, заполненный до отказа, понимаешь? И сгинул вдруг, понимаешь? И никто не знает, куда... Трупов нет, следов нет, улик не существует... Понимаешь? Сорок тысяч человек... сорок тысяч!..

Кровь прилила к его лицу, голос стал хриплым. Видимо, этот вопрос давно волновал его.

— Сорок тысяч! И ничего... Голый Вася, пусто, Марья Ивановна!.. — он поднялся из-за стола и начал махать руками от возбуждения. — Это же Бермудский треугольник!.. Они на Бермуды за приключениями плавают, так приплыли бы сюда, на Колокшу!.. Я бы посмотрел на этих гребаных миллионеров, на этих университетских сосунков, которые стоят у штурвалов дорогих яхт и не догадываются, что человек может исчезнуть не при шторме, не при разгуле стихии, не в океане или море... А в маленьком городе при свете дня, не при войне, не при голодоморе, не при извержении вулкана, а в мирное время... при заурядных обстоятельствах... за угол зашел облегчиться и не вернулся! В магазин за
скочил за батоном и исчез. И никогда его больше не найти!..

— А мой найдется, — сказала мать тихо. — Я в это верю.

Он прервал свой монолог. Дико посмотрел на нее и неожиданно поцеловал в губы.

Мать даже не пошевелилась. Тогда он поцеловал еще. Сначала, — в волосы, потом — в шею и грудь...

Комната Любы

Сергеев лежал в кровати на животе и беззвучно спал. Окно бледнело рассветом. Мать, притулившись рядом, с интересом рассматривала его разрисованную спину. Провела пальцем по кресту, потом — по луковке церкви и очертанию стен... По профилю Сталина, глядевшего куда-то вдаль...

— Что? Что такое? — вздрогнул он, просыпаясь.

— У тебя Эрмитаж на спине, Серый, — прошептала ему Люба. — Откуда?..

— Оттуда, — пробормотал он, — сама, что ли, не знаешь?

— Так ты сидел? — удивилась она.

— А теперь сторожу, — объяснил он.

— Разве так бывает?

— Только так и бывает.

— И как это тебе удалось...

Из тюрьмы — в милицию?

— В начале 90-х все менты налево свалили. Потому что зарплаты не стало и некому было работать. Вот мы на их место и пришли.

— А они — куда?..

— А они — на наше. Теперь по тюрьмам сидят, — объяснил Сергеев, — те, кого не перестреляли.

Он поглядел на часы.

— Вкалывать пора, неохота...

— Не забудь договориться, чтобы меня пустили к ним с передачей.

Серый опустил ноги на пол и начал напяливать на себя штаны.

— Мой тебе совет: не бери в голову.

— Что не брать?

— Ничего не бери. Живи налегке.

Он чмокнул ее в щеку и вышел из комнаты. Мать заметила, что левый рукав на его пиджаке протерся на локте. Провела рукой по своим распущенным волосам. Потом медленно начала заплетать их в косу.

Улица города

За спиной ее болтался рюкзак, в руках были зажаты целлофановые сумки, набитые продуктами, по две — в каждой.

Прошла мимо кремля и увидала, что ее машина подверглась очередному нападению. Теперь у «Пежо» были сняты два задних колеса и машина стояла на одном — переднем правом, имея вид ребенка, над которым произвели надругательство.

Но мать не стала сильно расстраиваться. Обошла «Пежо» кругом, хмыкнула, покачала головой и продолжила свой путь...

Она шла в городскую больницу.

Лестничная площадка и больничная палата

— ... а если снасилуют? — буднично спросила старшая сестра, открывая тяжелую дверь.

— Кого из нас? — спросил Федорыч.

— Боюсь, что особого удовольствия они не получат, — сказала мать, — особенно, от меня.

Вдвоем с охранником они вошли в палату. Федорыч сел на стул посередине прохода и выставил на зэков короткий ствол.

На них смотрели двадцать пар голодных глаз.

— Опять журналистка, — пробормотал кто-то, — из Москвы...

— Ты долго нам душу мотать будешь? — закричал Мелкий, подлетая к ней. — Мы жрать хотим, а не лясы точить, поняла?..

— Ты чего кричишь? — грозно спросила его мать. — Сыну капитана дальнего плавания это не к лицу...

Сняла со спины рюкзак, расстегнула его... В ней оказалась большая кастрюля с вареной картошкой, которая не успела еще остынуть.

И вовремя посторонилась, отошла в сторону, потому что зэки устремились к этой кастрюле, давя друг друга.

Мать тем временем начала резать хлеб, который она достала из целлофанового мешка, намазывать маслом и совать в руки туберкулезников.

Некоторое время в палате была тишина. Только раздавалось чмоканье и посапывание, — голодные люди насыщались, хмыкали, подбирали с пижам крошки и засовывали их в рот.

— А ты чего филонишь? — спросил ее Мелкий с набитым ртом, — Приобщайся!.. — он протянул матери на ладони кусок вареной картошки.

— Не хочу. Я уже поела.

— Брезгуешь? Заразиться боишься?

Она молча взяла из рук Мелкого кусочек картошки и опустила себе в рот.

— Я хотела спросить вас... Андрей Дмитриевич... По поводу девушки из Нагасаки...

— Какой Андрей Дмитриевич? — спросил он с удивлением. — Это я — Андрей Дмитриевич?!.. Ну, дает... Андрей Дмитриевич!

Он засмеялся, и смех этот был подхвачен несколькими его товарищами.

— Я — Мелкий, поняла? — сказал он с нотками угрозы. — Повтори: «Мелкий», «Мелкий»... «Ты — Мелкий»...

— Вы ведь по угону сидите... — не сдавалась мать, — мне Сергеев сказал. Угон — это ладно... В сущности, пустяк — груда железа на колесах... Но что вы сделали с хозяином машины?

— Ничего. Положил его, но не сильно, — объяснил он неопределенно. — Он бы меня и не догнал никогда, если б столб мне дорогу не перебежал.

— Значит, сумасшедший попался столб-то... — попыталась пошутить Люба.

— Столб — дурак. А судьба — индейка, — вздохнул Мелкий и вдруг прошептал интимно: — В него и въехал. Я, наверное, из тех пяти процентов людей, которые вообще машины водить не могут.

Матери стало страшно. Ей показалось, что из Мелкого вдруг выглянул совсем другой человек, ее Андрюша... Так бывает с серым домом, когда вдруг открывают все окна, — смотришь и не узнаешь его.

— Пять процентов, — повторила мать, — пять процентов...

Не договорила, почувствовала, что кто-то трогает на ее шее золотую цепочку с крестиком.

Вздрогнув, отстранилась.

Сзади нее стоял зэк со слюнявыми и маслеными губами.

— А ты ничего себе, — сказал он. — И не старая еще... Вон шкура-то лоснится.

— Шельмец бабец, — сказал другой. — Если ты такая добренькая, может, спинку мне почешешь?

— К стене прислонись, — ответила она, — и почешись.

— А ты отчаянная... С душком. Люблю отчаюг!..

Он вдруг дернул ее за платье, Люба рванулась от него, и ткань треснула по шву. Снизу стала видна черная комбинация.

— А ну цыц!.. — пробормотал Федорыч, всакакивая со стула, — Сейчас стрелять буду!..

И щелкнул затвором автомата.

Перед ними стояли насытившиеся люди, готовые покуражиться именно потому, что были сытые.

Мать попятилась и, прижав к груди пустой рюкзак, отступила к двери.

Вместе с охранником она выкатилась в коридор.

Дом Тани

Любовь Павловна глядела на себя в зеркало. На шее остались царапины от ногтей, самой же цепочки и крестика не было.

— А крестик все-таки украли, — прошептала она. — Но, может быть, им это нужнее?..

В ее душе не было злобы.

— Пять процентов... — прошептала она самой себе, вспоминая разговор в больнице.

— Что-то на тебе лица нет, — сказала вдруг хозяйка, заглядывая в зеркало со спины.

— Потому что седая вся.

— Волосы — ерунда. Глаза у тебя молодые.

— А мужики всегда смотрят на волосы, а не на глаза... Подновиться хочу, — решила она нервно, отвлекаясь от своих мыслей. — У тебя есть какая-нибудь краска?..

— Только такая...

И Таня показала на свою голову, которая отливала медью.

— Да вроде ничего...

— Когда свет погашен... — добавила хозяйка.

— А лампочку не ввертели, — поддержала ее мать.

Обе захохотали.

— Я давно хотела спросить... — пробормотала Люба, — отчего у всех женщин в вашем городе... одинаковые головы?

— Есть у нас в магазине краска.... «Интимный сурик» называется. Она — самая дешевая.

— Подделка, наверное... — предположила мать. — Надир бодяжит.

— А я почем знаю? Была еще «Деликатная смесь» с зеленым от тенком, еще дешевле, но ее всю разобрали.

— Вот она бы мне подошла... — мать накрутила на палец собственный седой локон. — А, бог с ним!.. — решилась она. — Давай «Интимный сурик»!..

Зачерпнула колодезной воды из ведра, которое стояло у стены. Налила в чайник и поставила его греться на плитку.

Татьяна тем временем вручила ей пузырек с коричневатой жижей.

В это время в дверь требовательно постучали...

— Колька! — сказали они одновременно в два голоса.

— Не открывай, — посоветовала ей Люба.

— Двоюродный все-таки... — напомнила ей хозяйка. — А вдруг случилось что?..

Перекрестившись, пошла в сени. А мать поставила таз на табуретку, налила в него подогретой воды и растворила в ней «Интимный сурик».

Только сунула в раствор голову, как из прихожей раздался истошный крик:

— Лю-ди!.. Убивают!..

Мать с чайником в руках, с мокрой головой, измазанной краской, подалась вперед.

Выскочила в переднюю. Перед ней стоял Колька, расхристанный и веселый. Он заломил левую руку у Тани за спину, и сестра согнулась почти до земли, упершись носом в дверной косяк.

— Сейчас будем резать, — сообщил он матери. — Улырсынмы авэр хэм озак!

Однако слова замерли на его губах, потому что вид у Любы был страшен.

С рыжими взбитыми волосами, с которых стекала вода, она напоминала фурию.

— На!.. — и мать плеснула ему на голову кипятка из чайника.

Тот отпустил руку Тани, схватился за свое опаленное лицо и выбежал из избы прочь.

Мать увидала, как он во дворе ткнулся головой в снег.

— Еще раз придешь, убью, — сказала она спокойно и закрыла дверь избы.

— Что ты... — сказала ей хозяйка, — что ты наделала, безумная?!.. — Губы у Татьяны тряслись, лицо было перекошено от отчаяния. — Ты брата моего двоюродного... искале-е-е-чила!..

— Что ты причитаешь, как ухобайка? — душевно спросила ее Любовь Павловна.

Откуда она взяла это слово, из каких глубин памяти выплыло, бог весть...

— Это я-то?.. — опешила Татьяна и даже присела от удивления.

— Именно ты. Не я же. Ухобайка и есть.

— Ну, спасибо тебе, милая. Удружила... Не ожидала от тебя. За то, что приютила, постель дала и кров, ты меня поносным словом?

— Ладно. Забыли.

— Нет, не забыли!.. Брат мой теперь — калека, а я же еще и ухобайка!..

— Вылитая, — подтвердила мать. — Все. Надоела ты мне! И не нужно мне твоего крова... Завтра же съеду от тебя!..

Решительно пошла в свою комнату, промокнула лицо полотенцем и вылила себе на голову остатки «Интимного сурика».

Кабинет главврача

Усталый человек с сутулой спиной внимательно изучал ее паспорт, сличая фотографию с оригиналом, который сидел напротив.

— Что-то вы не похожи... На свою фотографию.

— Это я себе новую прическу сделала, — сообщила мать. — Вчера только...

— Не понимаю. Что вы у нас потеряли?

— Я сына жду, — сказала Люба. — Чего здесь не понять? Вам уборщицы нужны?

— Допустим.

— Ну я и буду вашей уборщицей.

— Вы знаете, сколько здесь получают?

— Догадываюсь.

— Тысяча девятьсот, — сказал он медленно. — Вы будете получать одну тысячу девятьсот рублей... И то зарплату иногда задерживают.

— Мне хватит, — сказала мать. — Капуста — на грядках, картошка — под ногами... А можно еще взять хотя бы полставки?

— Ее уже взяли. До вас.

Мать беззаботно пожала плечами.

— Ведро и тряпку получите у старшей сестры. Рабочий день — с 8.00 до 17.00. Есть вопросы?

— Нет.

— Можете идти. — Он проводил ее взглядом и вдруг спросил, когда мать уже хотела выйти из кабине-

та: — Вы случайно по телевизору не выступали?

— Это была не я, — ответила Любовь Павловна.

Больничная палата

... Люба со всего маха вылила из ведра воду на пол, и бурный поток устремился меж железных ножек к стене. Она была в брюках, а на голову повязала косынку, из-под которой выбивались медные волосы.

Больных в палате было немного. Один старик лежал у окна и все время стонал:

— Пить... Пить дайте!..

Другой, помоложе сидел с ногами на кровати и с любопытством смотрел на новенькую.

Люба набрала воды из-под крана и протянула стакан старику. Тот начал тянуть воду крупными глотками.

Молодой, глядя на это, сплюнул на пол жвачку...

Мать безропотно подобрала ее тряпкой. Тогда молодой бросил перед ней пустую смятую пачку от сигарет, конфетный фантик, кусок грязной ваты... Он как будто испытывал ее терпение.

Люба, ничем не выдав своих чувств, терпеливо убрала сор в ведро.

— Девонька, милая... — прошептал третий, — дай мне судно...

— А где оно? — спросила Люба.

— Под кроватью...

Мать, встав на четвереньки, выгребла его метлой. Потом, подавив брезгливость, откинула одеяло и подложила судно под больного...

Палата туберкулезников и предбанник

На середине палаты в проходе лежал полуголый человек, скрючившись, на правом боку и стонал. Был он окровавленный, в порезах, лицо представляло из себя опухшую массу.

Люба бросила на пол тряпку и опрометью выскочила в коридор.

— У тебя человека порезали, Федорыч! — крикнула она охраннику.

— Не знаю. Там нет людей.

— Перекись водорода... или хотя бы йод есть?

— Есть зеленка.

Он открыл тумбочку, начал в ней рыться, мать за него выгребла оттуда несколько склянок с засохшей жидкостью, пару бинтов, какой-то старый шприц с погнутой иглой...

Палата туберкулезников

Мелкий лежал голым на железной кровати. Мать промывала его порезы и ссадины водой, слава богу, они оказались неглубокими, мазала зеленкой, и через некоторое время Мелкий, покрывшись разводами, начал напоминать вождя какого-нибудь индейского племени.

— За что они тебя так?.. — спросила Люба, наклонившись к его уху.

Мелкий прошептал что-то беззвучно, одними губами...

— Не понимаю, — сказала Люба, — повтори...

Тот отвернулся к стене.

— За что вы его? — громко спросила она зэков, вставая. — За передачу?.. Я же вам всем ношу, зачем отнимать, или вам мало?.. Всем ношу, тебе, тебе и тебе... — она показала рукой на бритые головы. — Чего же еще надо? Какого рожна?

— А ему не носи, — сказал ей старый зэк, имея в виду Мелкого.

— Почему?

— Мы его учим.

Она поглядела на порезанного. Тот в согласии кивнул головой.

— Ну вот что, — потеряла Люба терпение. — Я здесь сама решаю, кому носить, а кому нет. Если его еще тронете, шамовки больше не будет. Вообще никакой. Будете кипяток сырою водой запивать и штукатуркой закусывать. Годится?..

— А ты смелая, — сказал кто-то, — даром, что москвичка...

— Москвичка — передразнила Люба, — где ты таких москвичек видел? Разве москвички будут твои плевки подтирать?..

— Как же зовут тебя, смелую? — спросил тот же зэк.

Она вылила воду из ведра на пол и взялась за тряпку.

— Люся... — ответила мать, подумав, — Люсей меня зовите.

— Люся, — помял зэк губами, — Люся не боюся.... Пойдет?

— Пойдет, — сказала мать. — Я свое отбоялась.

Обвернула тряпкой швабру и вслед за полом начала тереть замызганные стены палаты.

Двор кремля

После рабочего дня, в сумерках, она подошла к кассам музея. Таня в это время запирала их на ключ.

— Я вот что... — пробормотала Люба, — хочу перед тобой повиниться... Ты извини меня за ухобайку. Сама не знаю, откуда она выскочила... Машинально с губ сорвалось...

Кассирша тяжело вздохнула.

— Ладно, — сказала она после паузы, — ничего... забыли.

— А вещи свои я сегодня же от тебя заберу.

— Ты все-таки собираешься уезжать?

— Куда мне уезжать? У меня

здесь — все, — ответила Люба.

— Ну и вещи тогда оставь... — вздохнула хозяйка. — Живи себе у меня, сколько хочешь... С тобой веселее.

— И мне с тобой, — сказала Люба, — не грустно.

Она пожала Тане руку, и кассирша в сердцах прислонилась к ее плечу.

— Хорошо-то как, — сказала Таня, глядя в черное небо. — Новый год скоро... А там и до Пасхи недалеко...

— ... кто это поет? — спросила вдруг мать, вздрогнув. — Ангелы поют!..

— Это не ангелы. Это в Михайловском репетируют... — и кассирша кивнула на приоткрытые двери ближайшего храма.

Люба оглянулась. Из дверей церкви лился золотой свет и неслись нестройные женские голоса.

— Его церкви отдают, Михайловский-то... — сказала Таня. — В рабочие дни останется музеем, а по воскресеньям в нем службы будут... Ладно, пошли чай пить...

— Погоди, — ответила мать, — минутку постой...

Как завороженная, пошла на звуки пения и переступила порог храма.

Алтарная часть Михайловского храма

На клиросе, сбоку от алтаря стояли певчие, в основном женщины, в мирской одежде, всего человек пять. Они репетировали «Херувимскую». Регентом была тоже женщина, но одетая поцерковному — в темной юбке до пят и в платке.

Изо ртов шел легкий парок, потому что в храме было прохладно.

— Еще раз... — сказала регентша, взмахнув рукой, но отвлеклась, обернулась, почувствовав, что за спиной кто-то стоит.

— Вы кто? — спросила она, увидав посетительницу.

— Я просто так. Слушаю, — сказала ей Люба.

— Храм закрыт. Выйдите отсюда!..

— Да я не за этим... Я помочь вам хочу.

— А вы пели когда-нибудь? — недоверчиво спросила регентша.

— Бывало. В другой жизни.

Регентша с недоверием осмотрела ее с ног до головы.

— «Херувимскую» песнь знаете?

— Знаю. Да вы не беспокойтесь, — попыталась успокоить ее Люба, — я с настоятелем вашим знакома, с отцом Арсением... Он меня и просил вам помочь...

— Ладно, — решилась регентша, — идите в хор.

Мать встала позади всех...

— Еще раз сначала!..

И певчие начали выводить:

Иже херувимы тайно образующее,

И животворящей Троице трисвятую песнь припевающее...

— Стоп! — громко воскликнула регентша, прекратив пение. — Ты куда забралась, новенькая? В какой тональности поешь?..

— Голос не слушается, — попыталась оправдаться Люба. — Не пела давно. Застоялась...

— А ты душою слушай. И ушами. Слух-то есть у тебя музыкальный?..

— Я угадаю. Сейчас...

— Еще раз!..

Регентша взмахнула рукой.

— «Иже херувимы тайно образующее, — запел хор, — и животворящей Троице трисвятую песнь припевающее...»

— «Всякое ныне житейское отложим попечение, — подхватила Люба. — Яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми. Аллилуйя!..»

На этот раз получилось. Песня вылетела из церкви, как птица, и кассирша Таня во дворе с удивлением слушала ее.

А Люба про себя радовалась. И радостными оказались слова, особенно про отложенное житейское попечение.

Они были понятны и созвучны ее уставшей душе.

br /

Она молча взяла из рук Мелкого кусочек картошки и опустила себе в рот.br /br /br /