Осень на Заречной улице. «Все умрут, а я останусь», режиссер Валерия Гай Германика

"Все умрут, а я останусь"

Кароче все типа умрут,

Зарежут пьяные подростки,

Иммунодефицит заест,

И здесь на этом перекрестке

Задавит белый «Мерседес».

Всеволод Емелин (на мотив песни Бориса Мокроусова из фильма Марлена Хуциева «Весна на Заречной улице)

Валерия Гай Германика, девушка с псевдоримским именем, с невинными голубыми глазами, с повсеместным пирсингом и с прелестной породистой собакой на поводке, была, наверное, самой яркой героиней «Кинотавра»-2008. Везде она, новоявленный вариант «дамы с собачкой», на последнем заседании нашего нудного кинокритического сообщества — тоже. Хотя сама героиня сидела тихонечко в уголку, ее собачка, будто сошедшая со старинной гравюры, вертелась в самом «интеллектуальном сердце» нашей пресс-конференции — в освещенном кругу, образовавшемся от сдвинутых на манер каре столов, — будто догадывалась, что почти всякая речь закончится восхвалением ее хозяйки.

Сказать по правде, умиляться здесь менее чем уместно: Валерия Гай Германика, как известно, сняла картину совсем не умилительную, жесткую, непримиримую, беспощадную, неутешительную, etc. Ужасную, если задуматься, картину.

Помнится, не так давно на «Кинотавре» другое жесткое, радикальное и ужасное произведение — «Груз 200» Алексея Балабанова — спровоцировало в критической среде нешуточный скандал (с криками, угрозами выйти из профессиональной Гильдии и никогда в нее не возвращаться). На последнем Сочинском фестивале — как стремительно, однако, мы улавливаем токи прогресса! — Валерию Гай Германику чуть ли не на руках носили, достигнув желаемого консенсуса. Я, по крайней мере, ни одного недовольного критика не заметила.

Хотя речь в фильме «Все умрут, а я останусь» (так и кажется, что это личный жизненный девиз режиссера) — почти о том же, что и у Балабанова. О том, что мы живем, жили, и, по-видимому, будем жить в атмосфере всеобщего и неконтролируемого насилия, в безвоздушном пространстве, в среде, где чувства и мысли, если таковыми их назвать позволительно, выражаются при помощи «собачьего языка». (Который, впрочем, ничем не хуже нашего с вами казенного «языка осуществившейся утопии»: вместо «жилплощади» и «ограниченного контингента» их молодежные «типа», «кароче», «я такая», «кекс», «чувак» и «пацан».)

Если «Груз 200», произведение зрелого, взвешенного в своих суждениях мастера, — плевок в сторону советской ностальгии, то «Все умрут, а я останусь» — еще более густая, смачная, умело и с оттягом пущенная точно в цель струя в сторону чистеньких деток, читающих Лермонтова в отпущенные им сто дней после детства, в сторону всех этих понедельников, до которых можно дожить, пребывая в непрекращающейся эйфории, всех этих московско-петербургских школьников, которые не читают чужие письма...

И дело не в том, что за прошедшее время нравы упали и теперь сыновья и дочери тех, кто упивался классиком на фоне открыточной красоты русской природы, дерутся, матерятся, трахаются в подвалах, ширяются и напиваются до поросячьего визга в школьных сортирах: дело в том, что отцы и дети друг друга стоят.

На что, собственно, и намекал Балабанов, маркируя свою картину условно определенным годом — 1984. Если — давайте прикинем — наши девочки, шестнадцатилетние девушки в цвету, родились году эдак в 92-м, то, стало быть, их постаревшие и убогие «родоки» вполне могли, подобно одному из героев балабановского фильма, промышлять фарцовкой в вышеупомянутом 1984-м.

И ведь вот что особенно интересно: даже самые талантливые, тонкие и чувствительные, умеющие вроде бы уловить дух времени — как, например, Илья Авербах, — снимали своих «Фарятьевых» исключительно в диапазоне интеллигентских страданий, в то время как рядом, за стеной, в соседнем дворе бурлила совсем иная жизнь, с совершенно иной системой ценностей и координат.

Разговоры — или, как сказали бы героини Валерии Гай Германики, «гнилые базары» — о том, что вот империя развалилась и потеряла под собою опору, не имеют, на мой взгляд, никаких оснований: эта империя не существует давным-давно, даже не со времен вышеупомянутого 1984-го, а гораздо раньше. Будучи умным человеком, эту нехитрую истину можно было понять и тогда, в 70-х и 80-х. И даже, страшно сказать, в лирических 60-х: коль скоро тогдашние герои упоенно цитировали Лермонтова и боготворили учителя-прогрессиста, стало быть, что-то было не так. Стало быть, от нас что-то скрывали — возможно, и без всякого злого умысла, но-таки скрывали, — ставя между собой и зрителем надежный заслон, сотканный из благодушных пожеланий борьбы хорошего с лучшим. Недаром же Катя, героиня фильма «Все умрут, а я останусь», избитая, изнасилованная и морально уничтоженная, кричит своим «родокам»: «Пошли на х...!» Будто проклиная не только их, конкретных виновников ее одиночества и пребывания в полной пустоте, но и нас с вами, которые надоели ей до смерти со своим разумным, добрым и вечным. То есть со всем тем, у чего больше нет ни морального обеспечения, ни какого-нибудь мало-мальски серьезного обоснования.

Инфляцию, о которой в зловеще сатирической манере рассказал Алексей Балабанов, скандальный герой «Кинотавра»-2007, почувствовала своими мозгами и девочка Катя, несчастный подросток, оказавшийся не в ладу с этим миром.