Плохих фильмов не бывает...

И.Вырыпаев. Мне кажется, что слово «кислород» сильно-то не нуждается в объяснении. Это то, без чего жизнь невозможна. Хотя, в отличие от этого слова, сам фильм «Кислород» рассказать довольно просто: два человека говорят о тех вещах, без которых нельзя жить, нельзя двигаться и развиваться. Без кислорода прожить нельзя — вот, собственно, и вся метафора этого фильма. Она скорее практическая, чем теоретическая.

А.Захарьев. Была ли такая мысль в фильме: нельзя жить полноценно, не нарушая заповедей?

И.Вырыпаев. Скорее — не изучая заповеди, я бы так сказал. В данном тексте герой их отрицает, он с ними спорит, а это значит, что он их изучает. Отрицать заповеди невозможно, они естественны. Всем понятно: не убий, не укради. Но понятно ли? Вот в чем вопрос. Осознаем ли мы, почему «не убий», почему «не укради»? А может, можно украсть? Можно убить?

Или вот — не судить. Мы же, в глубине, обманываем себя. Мы говорим: я не буду судить. Я заставлю себя не судить, но как сделать так, чтобы осуждение не возникало?

Мне кажется, герой «Кислорода» похож на молодого Гамлета, который пытается проанализировать всем известные понятия. Герой наивен, он изобретает велосипед. Мне кажется, что взрослый человек будет с интересом наблюдать, как такой герой проходит тот же путь, что уже прошел он сам. В этом смысле фильм для взрослых — они могут посмотреть на молодое поколение.

С.Сычев. Заповеди ведь имеют смысл только в Боге, а в фильме они принимают формальную самостоятельность. Бог оказывается на периферии внимания героя. У меня такое ощущение когда-то было от «Неба над Берлином» — как будто бы речь о мире, оставшемся без Бога, где ангелам остается только тихо завидовать людям.

И.Вырыпаев. В одной из композиций этот вопрос рассматривается, там говорится о Боге в субботу.

С.Сычев. Скорее, это относится к вопросу: человек для субботы или суббота для человека. Это не вопрос о Боге.

И.Вырыпаев. Ну да.

С.Сычев. Сколько раз вы прочли Библию?

И.Вырыпаев. От начала до конца — ни разу, только выборочно. Но я читаю ее. Все время, постоянно. Последний раз читал неделю назад. Недавно перечел все Евангелие. Я много читаю индуистских, а иногда и иудаистских святых, которые комментируют Библию.

С.Сычев. У меня во время просмотра было ощущение, что автор читает Библию не как православные — стоя, а как протестанты — сидя в кресле, покуривая сигару и вчитываясь в текст. И все ответы черпает оттуда, в то время как любой православный знает, что там всех ответов нет, чтобы их получить, нужно быть в Церкви. В итоге текст прочитан аналитично, продуман и самостоятельно истолкован. Вы какие-нибудь толкования читали?

И.Вырыпаев. Я читаю православную литературу. Одно время я ходил в православную церковь, общался там со священником. Так что я думаю, что мое понимание — православное. Хотя я не прихожанин и не исповедую православную веру.

С.Сычев. Мы ведь сейчас не о богоискательстве говорим, а об использовании евангельского текста.

И.Вырыпаев. Герой выбирает именно эти заповеди, а не, скажем, ту, в которой говорится, что «все есть Бог». Он еще не дошел до такого высокого духовного уровня. Но эту заповедь и не нужно анализировать, ее нужно практиковать.

С.Сычев. Сначала ее все же нужно для себя сформулировать. А вот у вас мантра в конце звучит — о чем в ней поется?

И.Вырыпаев. Это мантра, побеждающая смерть, одна из самых главных и священных мантр ведической системы.

С.Сычев. Но ведь это ребус, который никто не сможет разгадать! Мы сталкиваемся с тем, что из привычной системы христианских кодов неожиданно переходим в какую-то другую, и значение этих кодов нам не ясно. Знание ведических молитв не входит в «общеобязательную» гуманитарную программу.

И.Вырыпаев. Вы все время говорите об интеллектуальном постижении этого фильма — очевидно, из-за своей профессии или своего внутреннего устройства.

С.Сычев. Хорошо, тогда я скажу о том, какие ассоциации у меня возникли. В Новом Завете женщина обретает священные черты: Дева Мария, Мария Магдалина, жены мироносицы. В то время как, насколько мне известно, буддизм и индуизм рассматривают женщину как зло, и Будда ни разу не воплощался в женщину.

И.Вырыпаев. В буддизме, насколько мне известно, Будда не имя собственное, а состояние, природа. Природа Будды — это то, чем все мы изначально обладаем — и мужчины, и женщины, и собаки, и кошки. Мы все Будды. В культе же существуют воплощения Будды в женщинах, в божествах, которых называют Дакини. Одна из самых известных тибетских йогинь, почитаемая как воплощение Будды, — Ешо Цогял, ученица и духовная супруга великого мастера Падмасабхавы. В современном буддизме есть много почитаемых женщин масетров, считающихся воплощениями Будды. Кхандро Церинг Чодрон, например, которая умерла совсем недавно.

С.Сычев. Допустим. Я говорю о своей ассоциации. Возможно, она выстроится еще у кого-то, столь же невежественного, как я. Итак, начинается мантра, я вижу в кадре рыжеволосую главную героиню. У меня начинает работать мысль: женщина в буддизме — зло. Дальше — рыжеволосые женщины в Средние века считались ведьмами. Ведьм сжигали. Женщина-смерть. Следовательно, она причина всех смертей в фильме, из-за нее герой убивает свою жену. Кажется: как хорошо придумал режиссер, что поставил из другого контекста деталь, обозначившую окончательные акценты, разрешившую противоречия.

И.Вырыпаев. При чем тут индуистская мантра и буддизм? За время интервью я заметил, что у вас возникают яркие и неожиданные ассоциации. Это неплохо, наоборот. Здорово, что фильм у разных людей вызывает разные реакции. Я не думал об этом религиозно-атрибутическом ряде. Не забывайте, что вы говорите с режиссером, и поэтому в каком-то смысле вы более правы, чем я. Если бы я мыслил такими интеллектуальными образами, я не мог бы создавать художественные произведения. Тут же не только рациональное имеет значение. Это критики пусть потом пишут, индуизм или буддизм они там разглядели. Автор делает все сердцем. В интеллектуальном смысле как раз, я думаю, меня легко победить.

А.Захарьев. Что это за синяя рамка, которая очерчивает границы кадра?

И.Вырыпаев. Это очень важная вещь, которая возникла в кинематографе давно. По концептуальности ее можно сравнить с горизонтами, которые встречаются в картинах Ильи Кабакова. В какой-то момент возникла потребность в том, чтобы ограничить искусство. Дело в том, что «Кислород» — не совсем авторское кино. Это не исповедальный фильм Ивана Вырыпаева, это, скорее, кино, где мы поиграли в жанр авторского кино. Поскольку мне нужен диалог со зрителем, то рамка помогает мне с ним разговаривать. Иначе — без рамки — получается, что наш герой псевдоискренен, он говорит о чем-то наболевшем с экрана. И эта рамка — последний сигнал всем нам о том, что только жанровое кино сегодня самое честное, а авторское терпит кризис. Историям, где все происходит, как в жизни, мы перестали верить. Поэтому способом высказывания становится все-таки жанровое кино, и эта рамка создает некий жанр. Или задает.

А.Захарьев. Как вы ее придумали?

И.Вырыпаев. Она сама появилась, возникла в наших головах. Не знаю, хорошо это или плохо, может, без рамки было бы лучше, но, к сожалению, без нее невозможно.

А.Захарьев. То есть поля на большом экране предусмотрены?

И.Вырыпаев. Из-за рамки изображение уменьшено, фильм рассчитан на самый плохой кинотеатр. Показательно, что работа режиссера начинается с кинотеатра — ребята из съемочной группы пошли, измерили размер экрана. Кстати, это тоже говорит о кризисе в кино — теперь мы вмещаем кино в кинотеатр, как продукт на прилавок. Кинотеатр тоже становится действующим лицом — очень важный для кинематографа этап.

А.Захарьев. Ваш фильм вызывает ассоциации с картинами Питера Гринуэя.

И.Вырыпаев. Да, что-то похожее есть, потому что в одну сторону направлено. Мне по-человечески трудно смотреть Питера Гринуэя, эмоционально мы с ним разные люди, он такой холодный. То есть его фильмы, наверное, эмоциональны, но не для меня. Сравнение возникает потому, что и у него, и у меня идет исследование самой ткани кинематографа. Опасно говорить это для киноиздания, но изначально фильм сделан для зрителя. В моем случае помимо этого проведена еще и громадная искусствоведческая работа. Для меня очень важно препарирование кинематографа и анализ его восприятия. У нас восприятие сейчас поменялось, а искусство еще не подстроилось под него. Поэтому люди вроде Тарантино, Гринуэя пытаются приспособить кинематограф под это новое восприятие. Лучше всего это удается с жанровым кино.

А.Захарьев. Три года назад вы говорили, что понятия «массовый зрительский успех» и «хороший фильм» несовместимы, даже взаимоисключаемы. Вы по-прежнему так думаете?

И.Вырыпаев. Слово «взаимоисключены» за эти три года исчезло. Думаю, у каждого фильма есть свои зрители. Я пришел к пониманию того, что плохих фильмов не бывает... как и хороших, есть просто разные фильмы.

Недавно я был в гостях у друзей, они все у меня высокие интеллектуалы, и смотрели мы «Форсаж-4». Я говорю: «Вам это правда интересно?» Они отвечают: «Да, на таких фильмах мозг расслабляется и летит куда-то вместе с этими глупыми гонками». Понятное дело, мы не будем говорить, что вот есть «Форсаж-4», а есть Тарковский. Странно их сравнивать, да? Поэтому я считаю, что нет плохих фильмов. Наверное, есть вредные.

А.Захарьев. Вы что сами смотрите?

И.Вырыпаев. Я мало смотрю кино, я не зритель, я читатель. Хотя не так давно смотрел «Нью-Йорк, Нью-Йорк» Кауфмана, и мне очень понравился этот фильм. Я подумал, что он — из области полезных фильмов. По крайней мере, для меня.

А.Захарьев. Как за три года, с тех пор как вы сняли «Эйфорию», изменились ваши отношения с кино? Помню, когда вас спрашивали, хотите ли вы снимать дальше, вы говорили, что снимете еще один запланированный фильм и закончите с кинорежиссурой.

И.Вырыпаев. Хочу и сейчас повторить эту фразу: у меня есть в задумке один проект... И так ведь можно говорить всегда, за что могут упрекнуть в кокетстве. Я сделал два полнометражных фильма и один маленький в проекте «Короткое замыкание». Но должен сказать, что роман с технологией кино у меня не сложился. Я не полюбил кинематограф. Мы делаем не кино. Я говорю «мы», потому что и людей на съемки я подбираю странных. Для чего я снял «Кислород»? Просто для того, чтобы расширить текстовую аудиторию. Я совершенно не расстраиваюсь, что он не войдет в анналы мирового кинематографа или что нас не возьмут на фестивали. Я к тому, что у меня нет амбиций в кино. Знаете, человек, наверное, определяется амбициями. Вот скажи мне, что мое кино плохое, и мне будет немного больно. Скажи мне, что у меня получился плохой спектакль, и мне будет больнее. Скажи, что у меня плохая пьеса, и мне будет очень больно. Мои амбиции лежат в области драматургии. Не получилось с кино — ну ладно, жаль, что жениться на кино не выходит. Я вам честно скажу, что в какой-то момент кинематограф меня интересовал лишь из-за того, что гонорары там больше, чем в театре. Я, конечно, даю интервью киножурналу, но не хочу ничего приукрашивать. Если бы я мог позволить себе жить на театр, то только им бы и занимался. А кино — там слишком много производства и слишком мало творчества. Я ведь фильм сделал два года назад, и год он лежал. Знаете, как это трудно? Ты сделал фильм и ждешь энергетической отдачи, а он все лежит и лежит, поскольку его выпуск связан с чисто производственными причинами. Я собираюсь сделать еще один фильм, а может, и больше, но для меня это будет чем-то второстепенным.

А.Захарьев. Вы поэтому сценарии, легче поддающиеся экранизации, отдаете другим режиссерам, а себе оставляете тяжелые случаи?

И.Вырыпаев. Конечно, для меня важен не сам факт кино, а эксперимент. Я не болен кино. У меня так не бывает, что я вдруг хочу написать сценарий и снять фильм. Мне кто-то из маститых режиссеров сказал: «Чего ты снимаешь этот „Кислород“ после „Эйфории“? Давай я тебе помогу — снимешь настоящую историю. Зачем тебе этот артхаус?» А я и не знаю, зачем мне это, я не хочу быть кинорежиссером, мне просто интересно попробовать что-то новое. Результат меня волнует меньше, чем процесс. Хотя сейчас кризис и денег никто не дает, поэтому вполне возможно, что я больше и не буду снимать фильмы. Идеи у меня есть, но нет продюсеров. Я переживаю, но не очень.

А.Захарьев. Идея у вас артхаусная?

И.Вырыпаев. Конечно, конечно, конечно.

А.Захарьев. Иван, когда вам предложили работать над новеллой для киноальманаха «Короткое замыкание», вы сразу согласились или посомневались?

И.Вырыпаев. Мне кажется, когда человеку говорят: «Вот тебе деньги, камера, сними, пожалуйста, что-нибудь на пятнадцать минут», то тут никто не откажется. В моем случае сомнения были только относительно сроков: мне просто было некогда. Сабина Еремеева, продюсер, столько от меня натерпелась! Пользуясь случаем, приношу ей свои извинения, она очень со мной настрадалась, потому что у меня был то монтаж «Кислорода», то спектакль. Но я очень рад, что меня позвали участвовать в этом проекте. Не знаю, насколько нам удался фильм, но мы старались. К тому же в проекте заняты такие известные режиссеры, что это большая честь оказаться в подбной компании. Но опять же повторю: я не ощущаю себя кинорежиссером, и, может быть, только присутствие Кирилла Серебренникова в команде «Короткого замыкания» еще как-то успокаивает меня, потому что он тоже из театра. Хотя когда мы начали работать над новеллой, я себя очень неуверенно чувствовал, мне казалось, что я нахожусь не на своем месте. Потому что в проекте собрались люди киношные, снявшие уже по нескольку картин, и это не эксперименты, которыми занимаюсь я, а настоящие нормальные фильмы.

А.Захарьев. Когда появился спектакль «Кислород», все заговорили о том, что это новое направление в театре, что это манифест современной драматургии. Как думаете, можно будет услышать что-то подобное после появления одноименного фильма?

И.Вырыпаев. Честное слово, я стараюсь об этом не думать. Потому что иначе фильм будет приобретать совершенно другие черты. Надо просто делать то, что ты делаешь. Сейчас это прозвучит, конечно, громко и пафосно, но у меня, действительно, не такой склад ума, чтобы привнести что-то новое в мировой кинематограф. У меня нет такого отношения к делу, как у Трюффо. Дело тут не в таланте, просто я иначе создан. Чтобы в кино быть новатором, нужно спать с пленкой, относиться к ней так, как я отношусь к пьесе. У меня всего лишь размышления современника — этим я и интересен. На моем примере можно увидеть, как человек не из кино думает о кино. Я как учебная программа, на мне и моих ошибках можно учиться. Другому режиссеру трудно рискнуть, у него в кино — карьера и репутация. А я могу ошибаться, делать что-то плохо. Я просто парень, которому повезло и который получил возможность снимать кино. Дай сейчас камеру моему четырнадцатилетнему сыну, я бы по-смотрел, что стал бы снимать он. У него было бы, наверное, точно такое же непрофессиональное, непосредственное отношение к кино, как у меня.

С.Сычев. В истолковании Библии в фильме есть кое-что, что мне напомнило «Мастера и Маргариту». Ведущий, который произносит свое толкование заповедей, пойман другой героиней на лжи. Отец лжи — дьявол, и у зрителя сразу возникает мысль, что все, что он слышит, лживо.

И.Вырыпаев. Странные вещи вы рассказываете. Разве Бог и дьявол — это различные сущности? Бог и дьявол, по-моему, — это все одно.

С.Сычев. В Библии разница очень резкая.

И.Вырыпаев. Это ваша трактовка, есть и другие.