В ожидании подробного глобуса. Красная ласточка (рассказы)

В ОЖИДАНИИ ПОДРОБНОГО ГЛОБУСА

Мы гуляем с Раисой в парке «Владимирская горка». Я в сандалиях, хотя ноябрь. Картонные подошвы намокли, скользят по кирпичу дорожек. Но я поворачиваю это в свою пользу, комично машу руками каждый раз, когда теряю равновесие. Раиса смеется. У нее отличные модельные туфли, пресловутые чулки со стрелкой. И вообще: Раиса очень неразвитая. Я говорю ей это прямо.

— Маленькая, ты меня удивляешь.

Я придумал говорить «маленькая» всем женщинам, которые старше меня. Это очень сближает. Раисе двадцать два, у нее был муж.

— Ты ничего не читаешь.

— «Каренину» читаю.

Раиса рвет ногтем лист дерева, в ней еще мало товарища, но много внутренней красоты, ради которой сражались и умирали поэты.

— «Каренина» — это угольная пыль. Хорошо для саманных печек.

А мозг — это локомотив, ему нужен настоящий донбасский антрацит. Ты читала о деле Соболева?

Я не до конца уверен, что такое саманная печка. Кажется, их вообще топят соломой. Но я киевлянин, а киевлянам важнее звучание слова, чем его смысл. Раиса тоже почти киевлянка, она живет в Буче, ездит в город, чтобы учиться в школе рабочей молодежи. Хотя никакая Раиса не рабочая молодежь, а самая настоящая портниха.

 — Ты читала о деле Соболева?

Раиса смотрит на меня с уважением.

— Интересно, что из тебя вырастет?

— Маленькая, не увиливай: признайся, что ты не читала о деле Соболева.

— Не, я такое не читаю.

— Почитай. Это на многое тебе глаза откроет: как они проникали в учреждения, как маскировались...

— Кто они?

Какая же она примитивная! Как ей идет эта помада! Мы целуемся в первый раз.

— Враги, Рая.

— Кто? Враги?

— Враги. Ты хоть знаешь, какой сегодня день?

Мы целуемся снова.

— Нет. Какой?

— Сегодня агрессия на СССР.

— На СССР?

Я рассказываю Раисе о предательском обстреле, о наших убитых и искалеченных бойцах, о том, какие страшные силы угрожают Ленинграду. Она слушает внимательно, ее ладонь становится теплой, ей передалось мое волнение.

— Может, они случайно?

— Нет, это не случайно. Это большая война. Ты читала последнюю речь канцлера Германии?

— Гитлера? Он же фашист.

— Мне тебя жалко, ты совсем не следишь. Гитлер теперь во многом против фашизма. И, кстати, в «Правде» фашистов не печатают. А речь глубокая.

Он очень точно говорит про поджигателей, про неприглядную роль Англии. Ты пойми: у нас почти нет друзей, все так называемые западные демократии только и ждут, чтобы организовать крестовый поход против СССР. Канцлер смело говорит об этом, он, при всех идеологических разногласиях, предложил нам братскую руку. Поэтому его и пытались взорвать. Прямо на митинге. Погибло много рабочих, ветеранов...

— Фашистов?

— Опять ты за свое. Нельзя быть такой дремучей.

— Ты, наверное, прав, я плохо во всем этом разбираюсь. Я больше музыку люблю.

Важно не дать ей заговорить о музыке. Ни у кого из моих друзей нет патефона. Я бегу прямо по лужам к беседке, цепляюсь за изогнутые прутья, болтаю ногами в воздухе. Кажется, что Раиса смеется только глазами и губами, остальное лицо я не могу понять. В нем нет морщин, и оно слишком красивое. Или я ничего не замечаю, кроме рта и глаз. А может, это просто близорукость. Руки устали, я спрыгиваю на землю. Нужно будет развить мускулатуру, мозг не должен так отрываться от тела.

— Очень обидно. А тебе нет? Раиса, неужели тебе не обидно?

— Почему должно быть обидно?

— Слишком рано они выступили, не вовремя.

— Разве это плохо?

— Очень плохо. Опять урок не усвоят.

Раиса ждет продолжения. Но в любви всегда лучше недоговаривать, чем сказать лишнее. Это я понял еще в прошлом полугодии. Мы долго молчим, смотрим на Днепр и Подол. Потом Раиса говорит:

— Проводишь?

Мы успеваем на последний трамвай. Раиса спит на моем плече, а я мечтаю об оккупации. Они войдут в город... Нет, не так.

Сперва прилетят тяжелые бомбардировщики с черными знаками на крыльях. Бомбы упадут на старые кривые улицы, на церкви, из-за сноса которых сейчас столько шума и шипения. Еще бомбы упадут на казармы, военные училища, горком комсомола... Погибнет много мирных жителей, и мой папа наконец перестанет говорить, что я заигрался в «безродного пролетария». Он запишется в рабочее ополчение, и все его дружки запишутся, эти Горбанюки и Гладштейны — большие любители пошипеть. Но все это шипение отметется, отпадет, как шелуха. Провожать мы их будем из нашей квартиры на Воровского. Враг придет с севера, а от Воровского к северу ближе.

Я, конечно, свои принципы не нарушу и ничего из приготовленного мамой не съем. Но пить вино буду наравне, потому что неизвестно, как судьба сложится: война есть война и недооценивать силу противника не в правилах большевиков. Когда папа и его коллеги уйдут, я помогу маме с посудой и начну собирать отряд. Я наберу только тех, кто знает проходные дворы, дыры в заборах, чердаки. Мы обязательно зарегистрируемся как отдельный истребительный отряд, закажем Раисе сшить знамя со звездой и скрещенными шпагами. Приходите, враги, приходите с севера и отовсюду! Мы готовы. Крещатик встретит вас огнем замаскированных пушек, минами, меткими вы-стрелами. Нигде не будет вам покоя, враги. Вас будут убивать подвалы, форточки, водостоки. В кронах киевских каштанов посадим эсеровок с оптическими винтовками. Они не принимают наших методов строительства, но бойцы они отличные. Приходите, враги, вы не знаете еще, какие острые ножички точит шпана на Шулявке и Евбазе. Захотелось киевских сливок? Приходите, получайте свинцовые сливы из куреневских самострелов, бессарабских наганов, печерских охотничьих манлихеров. Вы привезете собак, натренированных на человеческий запах и человеческое мясо! Но наши псы загрызут ваших псов, ваши лошади раскуются на киевской брусчатке, в бензине ваших тягачей окажется сахар, и надо будет перебирать моторы, а завтра сахар снова окажется в бензине. Ни одна киевская девушка не будет гулять с северными варварами, небо Киева исхлещет дождями ваши скуластые морды. Один за другим будут исчезать белые бойцы. Отошел покурить и не вернулся. А мой друг Сахно вытирает нож о фуражку с фашистским знаком. Страшно вам, враги! Вас больше, но мы крепче и любим сильнее свой город, его тайны и холмы. Зря вы пришли к нам, в этих дворах с побеленными фонтанами ждет вас только смерть. Тут растает ваша сила! Тут, на Воровского, положите вы цвет своей нации в неприспособленных для нашего климата полушубках. А потом вернется из вашего плена отец. И мы помиримся навсегда, потому что выжить в страшных застенках помогли ему солидарные рабочие и коммунисты. Вот оккупация, о которой я мечтаю! Раиса просыпается. Как жаль, что никогда-никогда не увидеть мне взорванного Крещатика, никогда не дойдет северный агрессор до Киева через все СССР, слишком рано распоясалась военщина, не выдержала удобного момента, обнажила свои кровавые клыки. Боюсь, не хватит у них сил даже на город Ленина.

Да, ничего этого не будет. Мы просто снова отобьем лапы, которые потянулись к нам хищно. И всё. И всё! Это ужасно!

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем, маленькая.

— Скоро наша остановка.

Раиса снимает комнату в маленьком домике прямо в сосновом лесу.

У нее есть отдельный вход. Это очень удобно. В комнате две кровати. На одной спит четырехлетний мальчик.

— Не волнуйся, это мой сын. Он не проснется.

— Я не волнуюсь.

На самом деле я волнуюсь ужасно. Руки дрожат. Но Раиса этого не видит, она подогрела воду и раздевается.

— У тебя завтра день рождения. Это мой подарок.

Я совру, если скажу, что не ожидал этого. Просто я запретил себе надеяться. У меня очень сильная воля.

Утром я поехал на завод с приятным чувством полового восторга. Наверное, Раиса лучшая любовница Киева. Но какая же каша творится у нее в голове! Все проблемы СССР от таких Раис. Они ничего не хотят знать и понимать. А товарищи по общежитию меня разочаровали: скинулись и купили мне на день рождения ботинки. Специально на размер больше, чтобы можно было обернуть ноги газетами для тепла. Считаю, что они поступили гнусно. Если бы я думал о теплых ногах, я мог бы носить те, которые купил мне отец в последней заграничной командировке. Зиму в этом году обещают теплую, можно переходить и в сандалиях. А мечтал я о подробном глобусе. Товарищи не могли этого не знать.

КРАСНАЯ ЛАСТОЧКА

 В цеху митинг.

— Товарищи работницы! Перед вами выступит крестьянская дочь, героиня неба, легендарный наш орденоносец Зинаида Пидсуха.

Аплодисменты.

— Товарищи стегальщицы и валяльщицы, дорогие подруги!

Из толпы работниц крик:

— И Тарас Петрович у нас, нормовщик.

В цеху смех.

— И Тарас Петрович, конечно...

И тысячи таких Тарасов Петровичей, которые трудом своим... Простите, товарищи, я волнуюсь. Под зенитками не волновалась, а тут волнуюсь. Говорить — это иногда сложнее, чем бой, в бою враг понятен, в бою за ошибку ты платишь своей кровью, а за ошибку в слове дорогую цену платят другие: дети советские, матери их, старики... Вот вы позвали меня сказать: что значит быть стахановкой неба?..

Замолчала и молчит так долго, как только позволяет постановщику его чувство меры и... еще пять секунд.

— Вы не смотрите, что я такая перед вами орденоносец, товарищи... Это только по доброте нашей партии... Добрая у нас партия, да... Как не добрая? Если такой немытой дуре, малокультурной, можно сказать... кизяками играла, кукол наделаю из говна и соломы, извиняюсь... Если такой вот последней-распоследней... По рождению, по происхождению направленной на темноту, на иконки... Хорошо — не кривая нигде — может, нашелся бы какой парень из голожопых — приспособил.

А нет — копырсайся, Зинка, пока не сдохнешь. Вот если такой поганой кобылке наша партия доверила небо... как не добрая у нас партия?

Аплодисменты.

— Добрая она у нас. Но не добренькая. Небо мне в руки партия вручила не просто так. Сказала мне партия: вот тебе небо с условием, Зинаида! Чтобы от сих до сих ни одна сволочь вражеская не имела в нем простора. Чтобы ни одна птица не летела мимо тебя! Чтобы ветер знал свое движение на случай химической ситуации... Чтобы солнце грело, когда надо, а не когда захочется! Вот так мне партия сказала! А насчет того, как рекорды ставить, это я сама дошла, своим умом бедняцким...

— Что на фронте?

— На фронте, как на войне, товарищи! Идет такая схватка миров, что нам с вами и во сне не снилась, никакие писатели до этого не додумаются...

Не со слов говорю, лично вот этими глазами видела, как хищники вражеские встречают советскую выстраданную нашу власть. Не хлебом-солью встречают, нету такого. По-другому встречают: рассказать, так не поверите. Скажете: брешет Зинка, как несознательная!

— Расскажи!

— Если позволите, случай из боевого опыта: возвращались мы крылатым нашим звеном с задания. Отбомбились над столицей вражеской на оценку отлично, держим домой. Ловко идем — над самой их главной дорогой — соблюдаем направление. А под нами отступающий враг, население одурманенное пропагандой. Где в нас стреляют, где мы стреляем. Стараемся больше по военным машинам, по живой силе. Ну, как положено — война есть война. А надо сказать, стрелок-радист у меня находился в составе экипажа, Голышев. Два метра, красавец. Если в наши Малые Гиляки такого парня направить по культурной работе, от парня за месяц щепка останется — злые у нас бабы в мужском отношении, бездны ходячие.

В цеху смех.

— Давай нам его, мы с нашими аккуратно.

— Без поспешности, товарищи!

Я это только к тому сказала, что зоркость у Голышева, как у бинокля. И вот кричит он мне: «Командир, гляди!» И гляжу я и точно вижу, как выступил враг. Так выступил, что все во мне поднялось. Наблюдаю отчетливо, как бежит от дороги женщина ихняя с младенчиком на руках. И бежит она не метр и не два. И не десять бежит. А просто в лес. Местность там открытая, и по снегу ей до деревьев далеко. Хотя страна больше лесистая, но тут, как нарочно, ни палки, и вся ее сущность наизнанку видна: бежит она панически. Учтите правильно, товарищи: бомбардировщик — это не игрушка, а серьезная машина, любой гражданский житель испугается, если без подготовки. Но вот чтоб таким долгим предательским образом — не видела я такого! Бежит и бежит, и снег ей не снег, и младенца своего не бросает, словно хочет от советской власти его отодвинуть. «Вот как!» — думаю. И ложу машину на разворот, так как самолет не стрекоза, на одном месте не висит... Чтобы, значит, вопреки закону воздуха поглядеть в глаза удивительной этой женщины. Потому что имею надежду, что жива в ней совесть человеческая, что просто не поняла она на моих крыльях красные звезды, не учла справедливый характер нашего рабоче-крестьянского СССР. Развернулось звено, совершило круг над враждебно настроенным противником: смотри, женщина! Вот они звезды — символ освобождения всего трудового, вот они наши моторы М-103 форсированные. Остановись и опомнись, мать! От кого ты бежишь в снегу без всякого доверия? От братьев, от братской руки бежишь! Вздрогни хотя бы от такого своего предательства! Говорю я так в своем сердце и наблюдаю в ответ презрение: бежит, и нет следов, что ценит, с какими глубокими словами к ней обращаются. Уже и до леса ей близко, и скоро настанет у всего мира полное неправильное понимание, что от боевой нашей воздушной гордости можно убежать в одиночку по снегу, да еще с дитем. И так это меня взяло, что не в сердце, а в полный голос дала я команду звену на новый круг! Тварь ты вражеская, где в тебе совесть! Сама ж позвала нас, может, отец ребенка нас позвал, на коленях ползал перед советским правительством! А ты бежать! А ты с нами так!

Снова замолчала героиня неба.

В цеху тишина, только у одной работницы глаза разъехались от недостатка воздуха.

— Не буду скрывать, товарищи, дала я сигнал Голышеву прекратить такое предательское движение. Вверенным ему как стрелку-радисту пулеметом.

Пауза на этот раз короткая.

— Но не в том моя к вам речь, а в том, что указанный Голышев, несмотря что помимо бойца экипажа фактически являлся мне мужем и гражданским сожителем, сигнал мой не выполнил, а отговорился, что «патефон заело», и проявил злость, как будто от расстройства неисправной техникой. При этом, по возвращении на аэродром базирования, избегал наводящих фраз, а на контрольном испытании пулемета в присутствии командира эскадрильи смотрел нечеловеческим взглядом и допустил ругательство в мой адрес.

— Так что пулемет?

— Пулемет был неисправен по вине наземного техника, товарищи! Но благодаря факту нецензурной брани вскрылись такие подробности происхождения Голышева от поповско-мелкодворянских корней, что из отряда его на следующий день отчислили, а впоследствии применили жесткую меру социальной защиты.

— Жалко-то мужика?

— Жалко должно быть не мужика, а дитё, которое на руках у опасного врага осталось. Если недоработаем, недоследим, вырастет оно чужим всему нашему. А когда наступит окончательное освобождение, все равно не скажет оно спасибо, что вовремя не вышибли его из лап белофинской своры, за потерянные годы в ножки не поклонится... Не повторяйте моих ошибок, подруги, бейте врага на рабочем месте без раздумий и в свойственной нам с вами рабоче-крестьянской жалости. Но главный мой вам стахановский совет: следите, кому даете, товарищи работницы!

В цеху продолжительная овация.

Не потому, что речь хороша. Просто в 40-м году на митинге нельзя иначе.