Где-то там, за морем‒океаном

Мейнстрим — торжествующая сиюминутная норма, золотая середина, сочная сердцевина искусства, иными словами, мода, за которой все следят, не обязательно с вожделением, но с интересом.

Мейнстриму, как воздух легким, необходим средний класс — тогда касса дышит.

Нечистая сила растащила нацию по полюсам. Слишком велика была скорость вращения «чертова колеса» советской истории. Теперь: 20 процентов населения прозябает за чертой бедности. С другой стороны, где-то рядом, не покладая рук, сцепив золотые зубы, трудятся сто тысяч долларовых миллионеров. Чем больше разговоров (и подзаконных актов) о централизации власти, тем острее присутствие хаоса — социальная ткань распадается на фрагменты, как труп. Российское общество лишено сердцевины, поэтому оно бессердечно... Всей нашей державной мощью мы въехали то ли в набоковский, то ли в гоголевский мир зыбких вещей, пограничных состояний, искаженной морали, в мир, где бесовские гримасы похожи на дежурную улыбку официанта или продавщицы в супермаркете — так они ординарны. А ведь абсурдный процесс над Ходорковским и Лебедевым — это и есть набоковское «приглашение на казнь», фарс и пародия рядом с личной трагедией умного человека. Писатели думают, что они вольны свободно и безответственно фантазировать, а жизнь бесстыдно подсматривает за ними, обезьянничает, заимствуя сюжеты и даже стилистику.

Какая страна — такой и мейнстрим.

Общество, которое, поддавшись насилию, деградировало этически, обречено деградировать эстетически. Уже поэтому консервативная атака на артхаусную чернуху некорректна. Есть эпохи, когда поэзия и правда несовместимы. Вернее, совместить их умеет только парящий над схваткой великий поэт. Такой, как Андрей Платонов, как Иосиф Бродский — матерок и феня в его стихах никого не коробят... А чернуха — это не декадентские упражнения на потребу европейским кураторам, как думают многие. Эти мыслеформы порождает она — русская мать-тьма, та депрессивная атмосфера, которой мы дышим по милости угрюм-бурчеевых. Просто молодые художники острее на эту злую вонь реагируют — у них еще недостаточно материала для личной башни из моржовой кости.

Внутри чернухи тоже есть скрытое жанровое разнообразие. Фильм «Волчок», например, тяготеет к социальной рекламе типа «Пьяная мать — горе семьи», а «Бубен, барабан» — через символизм, притчевость а-ля Миндадзе — к позднему Иоселиани. Как ни крути, разница все же существенная.

«Интеллигенция — не мозг, а говно нации» (Ленин). Точно сказано — в смысле самохарактеристики тирана, готового сожрать, а потом спустить в унитаз элиту подведомственного народа. Под этим людоедским афоризмом охотно подписались бы и усатый, и Мао, и Пол Пот. Сегодня в Кремле чувствуют, видимо, точно так же, только «озвучить» этот вопль боятся. У пацанского Сатурна кишка тонка.

Продукт мейнстрима, сваренный внутри одной культуры, легко может оказаться авангардом для другой. Достаточно вспомнить, как воспринимали фильмы Альфреда Хичкока критики «Кайе дю синема». Или бурный успех в Германии нашего женского «криминального чтива» — Дашковой, Марининой и т.п., там их всерьез приветствуют как продолжательниц славной традиции Ф.М.Достоевского... Вероятно, пора актуализировать тезис Бахтина о том, что культура всегда располагается на границах: между богами и людьми, народом и властью, природным и искусственным. На нашу беду постсоветская цивилизация — это зона из «Сталкера», где надежных правил и устойчивых границ не существует.

Жанровое кино бывает в обществах, где понятен жанр самой жизни. У нас же — имитация демократии, имитация права, милиция страшнее бандитов, контролеры и ревизоры — худшие воры.

Грязь на российских обочинах и опушках, как и грязь на экранах, — это и есть манифестация душевной нечистоплотности, которая из кожи вон лезет, чтобы окончательно стать нормой.

У вольных импровизаций есть одна неприятная особенность — рабская зависимость от случайно подвернувшегося слова. Пустяк определяет, чем обернется потом пустота. Возьмем, к примеру, нашего премьера. Вот сидит он в центре русского космоса, в капсуле вместо трона, в телестудии на канале «Россия» и рассуждает о белых алтайских барсах, об амурских тигрятах, китах, о белых медведях — на губах его полуулыбка портнихи, зажавшей во рту булавки, — премьер призывает свой дикий, подчас кровожадный народ сохранять эти виды, лелеять, поскольку они исчезают. Обаятельный парень, гуманный, простой, терпеливый. Однако ты слушаешь, и в голове зарождается мысль: ущипните меня, уколите английской булавкой, надо срочно проснуться: начальник, вообще-то, в курсе, что в его государстве продолжительность жизни мужчины — пятьдесят с хвостиком?

«Море любви». Египетская цензура безжалостно выстригла все без исключения поцелуи и страстные объятия Аль Пачино и Эллен Баркин, из-за чего фильм не только пострадал в психологии, но стал, мягко говоря, странным. Садизм, выстрелы в голову и трупы остались на своем законном месте, а вот море любви куда-то испарилось или ушло под землю к чернокожим нью-йоркским гномам. Ханжество традиционной культуры и ее бессознательная некрофилия всегда идут рука об руку. Может быть, дело в параноидном преодолении тела, в желании унизить и растоптать мерзкую плоть? Но в таком случае «истинно верующий» топчет божественный замысел, клевещет на мир, богохульствует. Хочется спросить: если вы искренне презираете плоть, зачем вы рожаете детей?

С культом насилия на федеральных каналах может соревноваться разве что культ лицемерия. Из моего фильма «Человек, который знал все» вырезали абсолютно невинные садо-мазо-эпизоды Суханова и Гусевой. Хотя трансляция на канале «Россия» была отнюдь не в прайм-тайм. Льщу себя слабой надеждой, что цензоры просекли (и вовремя пресекли) символический план этих сцен.

Странная новость: Бориса Акунина не пустили в Узбекистан. Писатель намеревался совершить путешествие в экзотический край, где происходит действие его нового романа. В посольстве обещали все устроить: дорогого гостя встретят, поселят в лучшей гостинице, прикомандируют гида-телохранителя (акына по совместительству). Но тут возникла небольшая заминка: президент Ислам Каримов пожелали, чтобы автор рассказал, о чем, собственно, будет этот новый роман, причем в письменной форме. Странно, что не в трех экземплярах. Однако г-н Акунин вместо привычного для ушей «Узбекистона Кахрамони» «слушаюсь-чего-еще-изволите-ваше-превосходительство» сообщил через посла, что ничего рассказывать ни письменно, ни устно не собирается, что художественный замысел — вещь глубоко интимная и что академик, «отстаивающий интересы владельцев интеллектуальной собственности», должен бы это понимать. После чего последовал скандальный отказ в визе... Интересно: пожизненный президент испугался, что создатель Фандорина, пользуясь дедуктивным методом, откроет миру некие неочевидные злодейства, совершающиеся в его султанате, или просто задела строптивость «писателишки»? А может быть — совсем дикое предположение, — он читал переписку Чхартишвили и Ходорковского и решил так, как решил бы на его месте любой восточный деспот: «Пустячок, конечно, но Большому брату будет приятно».

Борис Акунин. Мне не нравится, когда мою пьесу интерпретируют, привносят в нее смыслы, которые я в нее не закладывал. Я воспринимаю это как отвратительное насилие над текстом.

Владимир Мирзоев. Ничего не поделаешь: живой спектакль без интерпретации невозможен. Пьеса рождается заново, в другом материале: слово соединяется с психофизикой актеров, с дизайном, музыкой и т.д. Твоя пьеса — это генетическая информация, отцовские хромосомы, но для того чтобы родился ребенок, нужна еще и мать. В данном случае мать многолика — это весь театр.

Б.Акунин. Мне не нужна мать! Я отдаю в театр готового ребенка и хочу, чтобы он был красиво и со вкусом одет-обут, причесан и накормлен.

В.Мирзоев. Честная иллюстрация — это, в лучшем случае, что-то вроде клонирования.

Б.Акунин. Отлично, меня устраивает клон.

В.Мирзоев. Значит, тебя устраивает халтура, имитация.

С тем, что хороший сценарий сегодня — большая редкость, никто не спорит, а вот почему это так? — в этом вопросе есть разночтения... Моя теория: талантливый автор в нашей реальности, как правило, аутист, его формирует отказ от участия в шулерских играх социума, движет им экзистенциальное отвращение. Глупо надеяться, что такое сознание будет работать на вход. Поэтому в сценаристы идут не писатели, а графоманы.

Володя Радунский, русский художник, живущий в Вечном городе, рассказывал про Марио Моничелли.

«Ему девяносто пять. Его часто можно увидеть в барах и тратториях в центре Рима — древний старичок, ветхий, но все еще обаятельный, с элементами личной магии и даже мачизма. Если к нему обращается кто-нибудь из журналистов, он начинает плакать в жилетку, горько жаловаться на жизнь: мол, я одинокий старик, некому подать стакан воды, материальное положение ужасное, еле-еле свожу концы с концами. Один мой приятель взял у него такое вот слезоточивое интервью, принес в редакцию киножурнала. Там почитали, смеются: все эти жалобы — „макароны альденте“. Моничелли живет в шикарном палаццо, с молодой женой — во всяком случае, она моложе супруга лет на сорок. А свое состояние он приобрел в лихие 50-е, когда американцы гнали в послевоенную нищую Италию танкеры с зерном и немереные капиталы, чтобы СССР не успел поставить ногу — сапог на сапог. Из этих шальных денег финансировали знаменитый итальянский неореализм. Все снимали, как сумасшедшие, все, кому не лень, — деньги получить было очень легко, даже без сценария. Конечно, в этом потоке не могло не появиться несколько шедевров... Потом Моничелли слетал в Союз, поговорил с вождем, как южанин с южанином, обаял Хрущева и договорился о закупках итальянского мейнстирма. А продюсером многих фильмов был сам ловкач Моничелли».

Самое сложное в достижении совершенства — это понимание любого пути как цепочки неизбежных и глупых ошибок. В больших начальниках я был до смешного недолго — меньше года, одиннадцать месяцев, если точно. Резонов соглашаться на руководство театром было достаточно, причин катапультироваться из кресла худрука — еще больше. Но хочу рассказать не об этом... Пустяковый эпизод продемонстрировал — не кому-нибудь, мне самому, — что я не готов быть патроном.

Во время репетиции «Сна в летнюю ночь» за кулисами раздался женский вопль — в детективах этот крик называют «душераздирающим». Осекшись на полуслове, я поинтересовался, в чем дело. Роза (помреж) промямлила что-то малопонятное — она человек пожилой, и я пошел разбираться сам. Оказалось, истерикует женщина-пожарный. Кто-то из актеров закурил в неположенном месте, потом ответил ей невежливо — и понеслось, скандал вспыхнул и никак не утихал. Когда я пришел за кулисы, женщина-пожарный продолжала кричать. Я объяснил ей, что она мешает репетировать. Она отвечала в том смысле, что положила на меня и на мою репетицию с прибором. Форма была менее грубой — за тон и содержание отвечаю. Тогда я сообщил, что с завтрашнего дня она в театре не служит, и вернулся на свое рабочее место: столик, лампа, одушевленная коробка сцены... Прошел день, может быть, два.

На служебном вахтерша предупредила, сверля меня кривым глазом: «Не прощайте Таньку. Будет просить, а вы не прощайте». Женщина-пожарный тихо вошла в мой кабинет, тихо присела на краешек стула и бледным голосом сообщила: ей очень нужны деньги, у нее больные ноги, а нервная система расшатана постоянной болью, она раскаивается, что причинила неудобства, и просит прощения за давешний инцидент... Я поинтересовался, где она трудилась раньше. «В Малом театре». — «Вот и попроситесь обратно в Малый, а у нас вам делать нечего. Вы не понимаете элементарных вещей: что такое театр, как важна театральная атмосфера». Я был вежлив, она не спорила, все так же тихо со мной попрощалась и вышла, прикрыв осторожненько дверь. Не могу сказать, что я в тот момент наслаждался своим олимпийским статусом. Я считал, что поступаю справедливо. И только год или два спустя, уже вернувшись на вольные хлеба, я вруг неожиданно понял — мысль настигла меня в шесть утра, — что, конечно, нужно было поступить иначе: не по справедливости, а полюдски, по-христиански. Ведь эта несчастная просила прощения, а я тупо, бездарно разыгрывал босса, сурового вожака обезьян. Вот так, оказалось, что я не дорос даже до этой маленькой власти.

Володя Радунский:

«Приехав в 80-х в Нью-Йорк, я тут же попал прямиком в «Новое русское слово». О редакционной жизни замечательно написал Сережа Довлатов, но кое-какие подробности он опустил. Например, бессменный главный редактор и владелец газеты Андрей Седых, маленький женолюбивый еврей, был убежден, что где-то там, за морем-океаном, существует великий русский народ с богатырской душой — широкой, как сибирские реки, и нежной, как мех куницы, с этаким взрывным пугачевским темпераментом и необузданными страстями, при этом, само собой, богоносец. Седых презирал еврейскую эмиграцию (то есть всех нас) и души не чаял в местном дворнике Забире. Забир имел две или три ходки, был невелик ростом и тщедушен, но руки его, мускулистые, узловатые, волочились чуть ли не по полу. Когда-то Забир жил в СССР сиротой, воровал, сидел. И вдруг приходит малява от матери, которая во время войны оказалась перемещенным лицом, поселилась в центре Нью-Йорка, устроившись по своей основной специальности — то есть дворничихой. Мать Забира мечтала видеть сына в Америке, и компетентные органы с радостью его отпустили. Кому он нужен, воришка-рецидивист?.. Забир, как многие блатные, был истериком и трусом. Мог пройти мимо, задев вас плечом — как бы случайно, — или сбросить на пол бумаги. Я однажды ему говорю: «Еще раз так сделаешь — убью». Он тут же пошел на попятную, разулыбался: «Володь, ты чего? Все в порядке, Володь!» Ну так вот: Седых любил распекать Забира у себя в кабинете. Вызовет его, посадит напротив на стул и начинает стыдить. Жалобы со стороны сотрудников поступали все время — дворник был исключительный хам, жлоб, мелкий пакостник. Седых был корректен: отчитывал Забира тихим голосом, интеллигентно, но тот в какой-то момент не выдерживал, вдруг взрывался, срывался со стула, будто с цепи, начинал орать, путая русские и татарские слова, брызгал слюной, рвал на себе рубаху. Разобраться в потоке сознания было нельзя, но Седых это совсем не смущало — он откровенно балдел. Он откидывался на спинку высокого кресла и умиленно закатывал восточные очи. Для него этот нечленораздельный ор, этот стон Калибана был, как доза, как музыка сфер. А сам голосящий Забир был живым подтверждением, что былинный народ еще существует.

Знакомый сюжет. Отец Михаил (Осоргин), настоятель храма на виа Палестра, относился к нам с тем же скрытым предубеждением и привечал всяких подонков: убийц, проституток. Его жена, Татьяна, любила говаривать: «Крестьяне бывают очень преданные». Для эмигрантов первой волны советская интеллигенция была наследницей тех инородцев-интеллектуалов, которые, по их мнению, погубили Россию. Потомки Голицыных, Трубецких, Волконских, увы, так и не поняли, что Россию погубили не большевики, а их отцы и деды — та самая безответственная, себялюбивая элита, что упорно не желала расстаться со своими привилегиями, со своим «исконным правом» властвовать и владеть. То есть не желала понять, что нация созрела для республики, для демократической конституции, для свободного, фермерского землепользования. Они разгоняли Думы первого и второго созывов, они сидели на своих необъятных землях, как собака на сене, отказываясь продать хотя бы часть государству, они затевали войны из «патриотических» соображений, а потом говорили, что во всем виноваты евреи и обманутая ими разночинная молодежь...«

Отец Михаил об одном из урок, прибившихся к римскому приходу (почти восхищенно): «А правда, в нем есть что-то жуткое?»

Читая Грегори Бэйтсона.

Сознание и эстетика (различение прекрасного и безобразного) возникают, как прыжок на следующий уровень, высший по отношению к разуму. Разум умеет оперировать только в системе полезное-бесполезное, приобретая по ходу учебы рефлексы, навыки, привычки, благородные и не очень, которыми, несомненно, обладают и животные. Значит, дверь в царство духа, дверь в осознание (самосознание), где обитают поэзия, философия, математика, открывает для нас воображение... Воплощение образа связано с системой символов или с языком в широком смысле слова. Можно вспомнить классическую триаду Ясперса: бессознательное — «я» — «сверх-я». На протяжении всей эволюции, как личной, так и видовой, мы накапливаем энергию, обменивая время на информацию, достраивая наше «сверх-я», чтобы в финале из матрешки физического тела появилось нечто совсем иное. Что? Душа? Духовная личность? Дальнейшая судьба нашего «двойника» скрывается в тумане телеологии. Индейцы считают, что нас поглощает Великий Орел. Им вторят суфии: капля наконец узнает, что она — всего лишь часть океана. В терминологии каббалы: человечество есть коллективная личность — Адам Кадмон. И миллиарды маленьких пьес, разыгранных нами на подмостках мира, — это фантазия одного Актера, ни больше ни меньше. Он же Драматург и Режиссер, и единственный Зритель. Остальное — иллюзия.