Святой и немцы

В самом начале фильма «Поп» мы видим, как добрый, хороший батюшка, о. Александр Ионин (Сергей Маковецкий), вырезает из книжки фигурку то ли ангела, то ли старца, чтобы потом наклеить ее на картонку и изготовить наглядное пособие для неразумных детей.

С изумительной точностью режиссер Владимир Хотиненко воспроизводит здесь свой собственный творческий метод. Фильм «Поп» — это, собственно, и есть такой вот душеспасительный коллаж под названием «Торжество православия», в котором фигурки взяты из одной книжки (той, где про старцев с ручными львами), фоны из другой (где война и немцы, все острые углы старательно обрезаны, швы затерты), и в итоге получается самодельная иконка: «Святой старец на фоне немцев». До слез умилительно, но немножко странно.

Впрочем, у режиссера, я думаю, не оставалось иного выбора, ибо решить поставленную перед ним идеологическую задачу иными средствами было, наверное, невозможно.

С одной стороны, надо было потрафить патриарху Алексию II, который перед своей кончиной озаботился реабилитацией православного духовенства, окормлявшего паству на оккупированной нацистами территории, — к этому духовенству принадлежал и отец покойного — настоятель одной из таллинских церквей, и он сам, в отрочестве служивший у папы алтарником.

С другой стороны, требовалось снять кино, безусловно, патриотическое, никоим образом не противоречащее общегражданскому мифу о священной народной войне против фашистской нечисти.

Ну и, наконец, рассказ о священнике, которому выпало на долю возрождать православие при фашистах, требовалось подать не как какой-нибудь маргинальный исторический эпизод, а как символ, знамя, хоругвь нашей возрождающейся суверенно-православной духовности. Так, чтобы кино не стыдно было показать на Пасху в главном храме страны и водить на него людей целыми приходами и семинариями.

Решить такую задачу — сродни исчислению квадратуры круга. Но режиссер, я считаю, справился! Неудобную «квадратную» реальность церковного коллаборационизма ему удалось обтесать, ошкурить и надраить до состояния идеального «сферического православия в вакууме».

В центре фильма — прекрасный во всех отношениях священник о. Александр со своей не менее замечательной матушкой Алевтиной (Нина Усатова). Батюшка — мечтательный, чудаковатый и деликатный — беседует с мухами и вырезает ангелов. Матушка — земная, хозяйственная, с виду суровая, с грубо вытесанным скифским лицом — ворчит и ругается. Но они глубоко и по-настоящему любят друг друга и являют собой идеальную пару «попугайчиков-неразлучников», когда у супругов одни очки на двоих, матушка бегает за батюшкой с епитрахилью, а он ласково зовет ее «мой точильный камень».

Поначалу оба они мирно живут в селе Тихом на территории Латвии, и самая большая забота у матушки, что куры чересчур обильно несутся — «не к добру». А батюшку донимает визитами местный еврейский патриарх — умоляет отговорить от крещения упрямую еврейскую дщерь. О. Александр девицу старательно отговаривает, притом что на самом деле, скорей, уговаривает, и уже в следующем эпизоде еврейскую барышню Хаву (Лиза Арзамасова) красиво и пафосно, в потоках воды и света крестят в церкви и нарекают Евой.

И тут начинается война.

Речь Молотова из репродуктора. В деревню въезжает советский танк, и по просьбе танкиста батюшка торопливо и истово кропит боевую машину святой водой. Но танк скрывается в клубах пыли. В село входят немцы. Латыши встречают их цветами и хлебом-солью, а о. Александра вызывают к начальству в Ригу и предлагают отправиться в соседнюю Псковскую область, где оккупационные власти позволили организовать православную миссию. Типа там большевики-ироды все храмы позакрывали, и вот теперь настало, наконец, время вернуть духовно ограбленному народу святые таинства Церкви и слово Божие. Переспросив для порядка: вот я-де в честь святого благоверного князя Александра Невского крещен, а он немцев бил, как же это? — батюшка, услышав в ответ, что немцы в сравнении с большевиками — меньшее зло, соглашается.

И вот уже трясется с матушкой и с котом в группе православных священников и монахов в допотопном автобусе — возрождать церковную жизнь среди людей, которые лет двадцать, поди, не видали живого священника.

Люди в нищей псковской деревушке Закаты, раскинувшейся на берегу лесного красивого озера, встречают батюшку, как родного, так, будто и не промывали им двадцать лет мозги атеистической пропагандой. Тут же закрашивают карту СССР на куполе храма, выносят из него кумачовые советские лозунги, возвращают на место иконы, кинобудку вновь превращают в алтарь и даже поднимают со дна озера и воздвигают на колокольню затопленный при Советах колокол. Люди тут прямо-таки истосковались по православной вере.

И единственный, кто недоволен тем, что на месте клуба с танцами и кино теперь церковь со свечками и иконами, отбившийся от своей части и забредший в Закаты солдат Лешка (Кирилл Плетнев) из местных, у которого немцы сдуру пристрелили невесту Машу. В тоске, сжимая обрез, он бродит вкруг храма, намереваясь отомстить попу за поругание «святыни», где они с Машей когда-то объяснялись в любви, плясали кадриль и смотрели фильм «Александр Невский».

Однажды ночью Лешка с обрезом пробирается в церковь, куда за какой-то надобностью пришел о. Александр, и, зачитав приговор, стреляет в безответного батюшку. Но пуля уходит в сторону, попадает в икону (из отверстия тут же начинает литься нездешний свет), а о. Александр предлагает перед собственной кончиной отпустить грехи будущему убийце. Он накрывает епитрахилью буйную Лешкину голову, читает молитву — и чудо! — злобный гонитель Савл моментально превращается в Павла. Нет, Лешка, конечно, не идет проповедовать Христа распятого по городам и весям; он уходит в лес, к партизанам, но там, в лесу, всячески заступается за о. Александра и оберегает, как может, от партизанского карающего меча.

Еще интереснее складываются отношения о. Александра с оккупантами.

У него имеется свой, «ручной» немец наподобие того, как у старца Зосимы Финикийского был прирученный лев, который однажды в пустыне сожрал принадлежащего старцу осла, а потом, устыдившись, смиренно понес вместо него поклажу. Иван Федорович Фрайгаузен (Анатолий Лобоцкий) — из обрусевших немцев, православный, в первую мировую войну служил в царской армии, в гражданскую воевал у Деникина, а теперь в Германии на хорошем счету, обедает периодически с Гитлером и курирует деятельность Псковской православной миссии на предмет соответствия идеологическим интересам рейха. Но все это — ширма. На самом деле основное назначение Фрайгаузена в рамках сюжета — быть «волшебным помощником» и служить у нашего батюшки на посылках. Он помогает выправить документы на усыновление Евы, добывает разрешение о. Александру навещать и снабжать продуктами пленных красноармейцев в концлагере… Он запросто обедает у него в доме. Он настолько свой, что в его присутствии Рижский митрополит, владыка Сергий Воскресенский (Юрий Цурило), передает о. Александру письма от воюющих в Красной Армии сыновей и зачитывает послание новоизбранного Московского и всея Руси патриарха Сергия. То есть Иван Федорыча, ну, совсем не стесняются! Больше того, о. Александр даже позволяет себе на него иной раз прикрикнуть: «Вон из моего дома!» И «лев», то бишь немец, виновато поджав хвост, уходит. Потом, правда, под конец фильма о. Александр его прощает…

В общем, чудеса в картине происходят в штатном режиме; лев мирно щиплет травку рядом с ягненком, и потому о. Александр в основном ведет в деревне Закаты «достойное, тихое и безмолвное житие», отмеряемое по ходу фильма двунадесятыми праздниками: Преображение, Покров, Рождество, Пасха… Ну, однажды партизаны на деревню напали, полицаев местных порюхали, но священника с семейством не тронули, хотя собирались. О. Александр убитых полицаев отпевать отказался, но от немцев никаких неприятностей ему за это не вышло. Равно как и после эпизода, когда с крестом и Евангелием он заклинал сатрапов отменить показательную смертную казнь…

Господь хранит его, а он служит Господу и честно исполняет свой христианский долг. Вместе с матушкой беспрестанно усыновляет сирот: сначала Еву, добравшуюся каким-то чудом из Латвии (всю ее семью, надо понимать, немцы отправили в Освенцим, а она вот спаслась — не зря, видно, крестилась), потом еще троих малолетних беженцев из осажденного Ленинграда, затем — еще с полдюжины обескровленных детишек из концлагеря Саласпилс… Кроме того, о. Александр кормит, одевает и обувает несчастных красноармейцев, томящихся в лагере по соседству. Даже при содействии Фрайгаузена устраивает для них крестный ход на Пасху. При этом он с риском для себя и своего многочисленного семейства отказывается молиться за победу германского оружия и готов смиренно принять крестную муку от своих, от русских, когда вернутся.

Сергей Маковецкий играет это смирение, эту безграничную доброту, твердость в вере и сострадание к ближнему с безупречной психологической достоверностью. Нина Усатова отменно вторит ему. И когда в конце поседевшего, измученного, избитого чекистами батюшку увозят на грузовике с крестящимися красноармейцами в застенки НКВД и режиссер встык монтирует его лицо с ликом Христа на иконе, это не вызывает внутреннего протеста. А что? Все верно! Голодных кормил? Кормил! Пленных в узилище посещал? Посещал! Детишек спасал? Спасал. Жизнь свою готов отдать за овцы своя? Готов. Больше того, кажется, одним своим присутствием добрый пастырь о. Александр уберег деревню Закаты от особенно кровавых эксцессов войны. Не будь его, все могло быть гораздо хуже. Так что по всему выходит, батюшка наш — святой. Без вопросов.

Вопросы возникают, когда пытливый зритель начинает вникать в детали.

Вот привозят о. Александр с матушкой в лагерь военнопленных целую телегу с дровами, шерстяными носками, валенками и горячей едой… Откуда все это? Крестьяне собрали? Или батюшка оторвал от сирот, от собственного хозяйства? (Неплохо же прихожане платят ему за исполнение треб!) Или просто у него в доме регулярно совершается чудо умножения хлебов, а также носков и валенок?

Или, к примеру, каким чудом получил он на руки детей из концлагеря? Ему что, немцы сами их выдали? В обмен на что? И из каких, простите, соображений?

И почему речь о молитвах за немцев заходит только в конце войны? Они что, идиоты? Раньше не могли до такого додуматься?

Вопросы можно множить. И в принципе дать на них достоверные, убедительные ответы было не так уж сложно. Фильм основан на реальных событиях, а история Псковской миссии неплохо документирована. Но рассказывать все «как в действительности», режиссеру было, видимо, не с руки. Неудобно. Ведь пришлось бы продемонстрировать гораздо большую, чем хотелось заказчикам, зависимость миссионеров от немецких властей. Ну, неудобно же, в самом деле, говорить, что окормление военнопленных сопровождалось их активной вербовкой в ряды РОА… Что поминать немцев во время служб священники были обязаны с первого дня оккупации, другое дело, что некоторые находили способ манкировать. Неудобно сообщать, что все созданные миссией детские приюты и церковно-приходские школы работали по учебникам и программам, утвержденным нацистами… Или что священники были обязаны писать и писали регулярные отчеты (читай — доносы) в СД.

Упаси меня, Боже, обвинять всех этих священнослужителей скопом в активном сотрудничестве с фашистами. В массе своей участники миссии были благородными, искренне верующими идеалистами, людьми хороших фамилий, получившими хорошее образование в Богословском институте в Париже и ринувшимися, очертя голову, едва появилась такая возможность, спасать родную страну от духовного одичания и погрома. А дальше все уже было по-разному, как бывает вообще на войне, на оккупированных территориях в частности: кто-то стучал партизанам, кто-то немцам, кто-то никому не стучал. Одни священники ушли вместе с германской армией, другие остались. Кого-то энкавэдэшники потом расстреляли, кого-то посадили, кого-то не тронули, а кто-то и вовсе сделал головокружительную карьеру при Советах, как, например, будущий патриарх Алексий II.

Но все это слишком сложно, противоречиво, неоднозначно, а пропаганда требует прямолинейности и простоты. И потому Хотиненко предпочитает вообще не углубляться ни в какие реальные исторические детали. Он намеренно помещает своего идеального батюшку в условное, сказочное пространство беспрестанного чуда, где действуют абсолютно условные персонажи, все назначение которых — выгодно оттенять Евангельские добродетели о. Александра. Поскольку собственных целей, соображений и мотивов второстепенным персонажам не полагается, воюют они на экране друг с другом довольно странно. Например, в момент партизанской вылазки немцы из деревни вдруг испаряются неизвестно куда и потом про убитых полицаев даже не вспоминают. А толстые партизаны в тулупах, один-единственный раз предприняв боевые действия, все остальное время изучают по книжке условные сигналы партизанской коммуникации, сурово смотрят в бинокль на деревню и ругают попа. Характерно, что действуют вокруг деревни одни партизаны, а казнят на площади каких-то совершенно других. И это не случайно, это так надо. Потому что в первом случае важно, что батюшка героически отказывается отпевать справедливо наказанных фашистских прихвостней, а во втором — заступается за ни в чем не повинных агнцев, среди которых, к тому же, юная босоногая дева, судорожно цепляющаяся босыми ступнями за кузов забуксовавшего грузовика (если бы это были те же мордатые мужики, что порезали безоружных полицаев, размякших и распаренных после бани, — их невинность в глазах зрителя была бы не столь очевидной).

Хотиненко строит свою картину по канону «иконы с клеймами», где ни внятных причинно-следственных связей, ни активного противоборства, ни напряженной военно-приключенческой интриги не полагается (что, надо сказать, сильно сказывается на занимательности данного действа). Когда же ближе к финалу возникает необходимость поднять градус трагизма, авторы прибегают к каким-то уже совершенно запредельным, с точки зрения житейского здравого смысла, коллизиям —  вроде добровольного ухода в зимний лес, чтоб замерзнуть, заразившейся тифом матушки Алевтины (а к доктору она для начала обратиться не пробовала?).

Словом, авторы искренне держат зрителей за неразумных, но чистых сердцем младенцев и из всех возможных зрительских эмоций усердно эксплуатируют только одну — глубокое, слезное умиление от созерцания православной святости. В этом своем православном самолюбовании они отчасти перегибают палку. Так ни создателей фильма, ни о.Александра с матушкой, ни их приемную дочь Хаву-Еву ни секунды не волнует судьба Евиных еврейских родственников, сгинувших где-то в газовых камерах. Кажется, все, что находится за рамками православного мира, для них просто не существует. Но в целом, надо признать, что кино у Хотиненко получилось на редкость безвредное.

Во всяком случае, оно производит куда менее тягостное впечатление, чем положенный в его основу роман Александра Сегеня с его махровой православно-сталинистской идеологией. Там «не по-детски» большая политика, и идейные споры, и игры спецслужб, и барабанная патриотическая пропаганда, и даже стыдливое восхваление ГУЛАГа: а что такого-то? Лагерь — просто монастырь с очень строгим уставом; для спасения души — самое то. Словом, в романе есть явная претензия на промывку мозгов, в то время как фильм наличие развитого головного мозга у зрителя попросту игнорирует. Он адресуется исключительно к чувствам. И чувства эти хорошие, добрые, в общем, христианские чувства…

Что касается эстетической ценности фильма… Как ни старается Хотиненко, все равно чувствуется, что он несвободен, связан заказом по рукам и ногам. А когда вдруг ни с того ни с сего отвязывается и позволяет себе внести в картину что-то свое, на экране возникают вдруг совершенно дикие на общем фоне младенчески наивного повествования маньеристские завитушки. Тут тебе и имитация фасеточного зрения мухи, и «тарковский» мистический трепет листьев — в сцене, где солдат Лешка уходит в лес, — и разного рода видения, сны, парящие в воздухе письма и совершенно запредельные сквозные метафоры, не организующие, а прямо-таки разлагающие художественную ткань картины. Особенно поразила меня мертвая корова, которую в фильме доят все, кому не лень, и которая в конце оживает. Во время просмотра я восприняла это как совершенно ненужный, навязчивый и физиологически отталкивающий аттракцион. Но в одной из рецензий в Сети вычитала, что это, оказывается, метафора православной церкви, которую считали погибшей, а она — гляди-ка — и кормит, и поит, и дает людям новую жизнь. Что ж, если материя, которую автор обязался воспеть, подсознательно ассоциируется у него с дохлой коровой, то это уже диагноз. Как писал Хармс: «Театр закрывается, нас всех тошнит».

Что же касается пропагандистских задач, то тут создатели фильма, к счастью, удивительным образом сами себя перемудрили. Заказчики из Патриархии так хотели оправдать сотрудничество РПЦ с сомнительными режимами (напрямую с фашистским, косвенно — с большевистско-чекистским), а создатели фильма так старались пойти им навстречу и в этой двусмысленной ситуации изобразить Церковь в «белых одеждах» — идеальной, совершенной и полностью соответствующей заветам Христа, — что на экране вдруг оказалась напрочь разорванной та глубинная связь между Церковью и земной властью, которая так долго и мучительно душила российское православие.

Не важно, какая власть на дворе. Церковь призвана служить Христу и только Ему. «Фашисты, коммунисты — приходят и уходят, а Господь остается» — фраза едва ли не революционная в устах православного священника. Другое дело, что те, кто верит в это, верят и так. А неверующих фильм «Поп» не убедит ни на йоту.

Господь поругаем не бывает. Он использует даже тех, кто пытается использовать Его в своих запутанных и сложных идеологических играх. Но человек слаб, и искусство подобного использования по большей части — увы! — не выдерживает.