Боль как профессия

Снятая за небольшие деньги про мало кому интересную и не слишком успешную войну, способную вызвать, казалось бы, лишь раздражение, картина Кэтрин Бигелоу «Повелитель бури» (The Hurt Locker) принесла авторам все имеющиеся в природе главные «Оскары»: за лучшую ленту, лучшую режиссуру и лучший сценарий, не считая таких «мелочей», как звук и монтаж. Это тем более странно, что соперником на пути к славе выступал самый дорогой фильм всех времен и народов, блистающий высочайшими технологиями и эксплуатирующий модную тему политкорректности в условиях этнокультурного кризиса, равного которому не знала история. И тем не менее все это великолепие принуждено было отступить в тень, когда миллионы людей доброй воли, сидящие перед экранами, в очередной раз задумались над проблемой «человека с ружьем».

Название фильма на русский перевести нелегко, поэтому в здешнем прокате его и представили как «Повелитель бури», в полном соответствии словам старенького учителя: «Назову это Путем, ибо надо же это как-то назвать». Locker это — такой шкафчик в общественной раздевалке где-нибудь в полицейском участке, казарме или пожарном депо, на котором написано имя того, чьи вещи. Там обычно потом находят всякие шмотки и чушь, фотографии близких, какие-нибудь талисманы на всякий случай. Обыкновенно шкафчик открывают, когда того, кто им пользовался, уже нет. И часто бывают удивлены его содержимым. А hurt — это боль, боль вообще, без особого разделения на физическую и душевную. Открываешь шкафчик, заглядываешь в него, а там — боль.

В российских массмедиа без долгих раздумий ключом к пониманию проблематики фильма сочли цитату из сочинения военного журналиста Кристофера Л. Хеджса «Война — это сила, придающая нам смысл» (в данном случае точность важней совершенства слога), опубликованного в 2002 году. Подход, когда вместо того чтобы читать книгу, проглядывают предисловие, где «уже все написано», многократно проверен троечниками и работает также удовлетворительно. Саму картину можно уже и не смотреть. Слова Хеджса о «войне-наркотике», прямо перекликающиеся с хрестоматийными пушкинскими строками про упоение в бою, позволяют непритязательным зрителям вздохнуть с облегчением. Разумеется, перед нами очередной, возможно, очень хороший, и только, фильм о людях на войне. О том, что война может сделать с их душами. О том, как она этих людей меняет, превращая либо в героев пустынных горизонтов, либо в безжалостных монстров, лишенных уже всего человеческого, в настоящие машины для убийства. Плавали, знаем. Как именно здесь расставлять акценты и какой смысл придать зрелищу, зависит лишь от идеологии.

Однако кино — не про то. Будь «страшное подавляющее большинство» рецензентов право, дешевой поделке с претензией на чисто женскую интеллектуальность было бы не под силу с огромным отрывом обставить на финишной прямой галактический блокбастер с полумиллиардным бюджетом от автора самых зрелищных лент последних десятилетий. Притом что прославленный традиционализм Кэтрин Бигелоу, закаленной в борьбе за чистоту жанра, оттенен здесь еще и профессиональной сдержанностью, выверенным минимализмом актерских работ. Можно бы «перечислить всех поименно», но речь пойдет о другом. Открывая The Hurt Locker, мы находим там боль иного разбора, нежели в более нам привычных (и ничуть оттого не теряющих) первоклассных картинах про всевозможных хороших парней с винтовками в предлагаемых обстоятельствах. Это — не про людей на войне. Это — про людей в обществе. Про то, чем солдат отличается от остальных. Про призвание. И также про то, как мы мало об этом знаем. А узнаем, открыв шкафчик, уже слишком поздно.

Отношение общества к военнослужащим многократно менялось на протяжении всей духовной истории человечества. Да, это именно духовная проблема. На заре туманной юности, когда мы все были демократами, эта проблема решалась просто. Никакой такой «армии» не было. Каждый совершеннолетний субъект античного права, способный держать в руках оружие, выходил в поле в составе своего города-подразделения, сражаясь плечом к плечу с соседями, такими же гражданами, как и он сам. А в промежутках между борьбой за свободу, захватом чужих участков и прочими подвигами заседал с полным правом в совете, вынося смертные приговоры очередным Сократам, и вообще предавался радостям созидания. Всех это, в общем, устраивало.

Не за горами было уже окончательное торжество демократии, когда и самые захудалые граждане смогли бы позволить себе пятерых рабов. Этим большим ожиданиям не суждено было осуществиться.

Постепенно наивные представления о свободе, братстве и равенстве претерпевали существенные изменения. Появилась республика, ко всеобщему изумлению — беспредельно далекая от демократии, как это принято было понимать прежде. Оказалось, что под одну гребенку всех граждан не подстрижешь. В республиканском Риме для непростого дела войны пришлось вывести из народной среды целое третье сословие — всадников. О них мы, в отличие от более или менее известных нам по школьной программе патрициев и плебеев, мало что знаем. Они были годны лишь на то, чтобы в трудные времена выполнять боевые задачи, предоставляя прочему населению в холодке заниматься своими римскими делами. Жизнь, таким образом, продолжалась. В какой-то момент эти всадники, как Остап Бендер, справедливо решили, что и одни могут справиться с общим делом. Тогда из этой среды стали выходить императоры, обреченные балансировать между двумя полюсами общества: отцами Вечного города и средним классом. Так профессионализм первых военных в истории человечества породил и профессиональную власть. Ее представителей выбирали и прежде — на самых демократических основаниях, но лишь при всадниках, скачущих впереди, эта власть, в свою очередь, сделалась по-настоящему подотчетной. Критерием ее эффективности стала, за неимением лучшего, та самая боевая задача, которую облеченный высоким доверием общества император ставил перед сенатом и консулами. Говоря об империи и об империализме, чаще всего забывают, что Рим имел мало общего с монархиями недавнего прошлого. Императора всякий раз выбирали. Мы можем в известной степени это понять, представив себе генерала Нормана Шварцкопфа президентом Соединенных Штатов. Отсюда — и привычная модель управления, когда президент одновременно является главнокомандующим.

Свобода, как нам уже худо-бедно известно, неотделима от правосознания. Этика вообще есть духовная функция, а право основывается на этике, то есть священно. Поэтому нас и не удивляет тот факт, что с развитием правосознания меняется и общественное устройство, а это приводит в конечном счете к свободе. На каждом витке общественной эволюции все более свободные граждане обретают возможность все более свободно жить так, как им это свойственно в каждом отдельном случае. Именно этот принцип изложен историком и литератором Джеймсом Т. Адамсом в знаменитом трактате «Эпическая Америка», откуда, собственно, и происходит общеизвестное сочетание слов «американская мечта». Оно сводится, вкратце, к такому общественному устройству, когда правят не деньги и не происхождение, а личные добродетели и все-все люди, без различия пола, возраста и цвета кожи, обретают возможность жить так, как они хотят в свои самые лучшие минуты, безгранично реализуя собственные возможности. В более официальном варианте речь идет о вере в свободу всех граждан ставить перед собой какие угодно цели и достигать их упорным трудом по своему выбору. Кто-то свободно реализует себя как токарь, кто-то — как пекарь. Есть люди, рожденные быть солдатами.

Почему это так, мы не знаем. Наиболее правдоподобную версию предлагает нам догматическое богословие — эта своеобразная форма философии. Предполагается, что наша психосоматика, «мерзкая плоть», состоящая из души и тела, изрядно подпорченных первородным грехом, похожа на Тришкин кафтан. Без существенных исправлений, духовной коррекции, она не в силах удовлетворить нашим личным потребностям в полной мере: где — густо, а где — пусто. Наши достоинства, таким образом, суть лицевые стороны наших слабостей. «Есть кони для войны и для парада; в литературе тоже есть породы», — пишет Слуцкий, отличающийся стальной точностью формулировок. Не случайно профессиональная армия — черта общества, достигшего очень высокой степени гражданских свобод. Именно профессиональные солдаты, наемники заложили основы нынешней воинской этики (какой мы ее знаем), выполняя успешно свои боевые задачи там, где не справились ни народное ополчение, ни княжеская дружина. Само слово «солдат» означает военного, чей труд оплачен деньгами — вот этими самыми веселыми «сольди», какими простец Буратино платил за черепашонка.

И, разумеется, платы никогда не бывает достаточно. Сержант армии США получает за свою работу, которую делает очень качественно, чуть больше трех тысяч долларов в месяц. Этого в целом хватает на прожитье, но совершенной наивностью, граничащей с той простотой, что хуже воровства, было бы объяснять существование профессиональной армии жаждой наживы. Те же деньги можно было бы заработать куда менее пыльными способами, ничуть не рискуя жизнью.

Не выдерживает критики и расхожее мнение о солдатах как прирожденных убийцах, дающих волю своим агрессивным инстинктам. Такие люди идут не в армию, а на улицу, где их ничто не обязывает ходить строем. Профессиональная армия, в отличие, скажем, от средневековой системы образования, предполагает карьерный рост. Она это самое продвижение по служебной лестнице прямо-таки навязывает. Можно быть вечным студентом, но скромный армейский бюджет цивилизованных государств не позволяет армии кормить вечных солдат. Раньше ли, позже наименее одаренные люди отсеиваются, а все прочие как-то находят себя, повышая квалификацию. В зависимости от своих склонностей они либо идут в офицеры и берут на себя ответственность за войну, либо — в сержанты, и отвечать им приходится за людей. Тут не до жажды крови.

Многие пацифисты и вообще хитромудрые люди, надеющиеся своей праведной жизнью «выслужиться» у Бога и ближних, очень любят солдат сравнивать с палачами. И солдат, и палач привыкли держать оружие (хотя в случае с палачом принято все-таки говорить об орудиях казни). Тот и другой физически развиты; обоим, в общем, приходится работать с людьми. Разница между ними в том, что солдат выступает как представитель общества защищающегося, палач — общества мстящего. В отличие от палача, солдату предстоит иметь дело с вооруженным противником. Как ни обстояли бы дела в целом на фронте, шансы этих двоих в принципе равны. Как мы уже знаем, в свободном, правовом обществе на войну идут добровольно. И лучше всего выразился по этому поводу один американский десантник во Франции, который на вопрос репортера о том, почему он пришел сюда, ответил, что сделал это затем, чтобы другие могли и вовсе не приходить. Поскольку лучше, если убьют его, а не кого-то еще.

Возвращаясь изящным рондо к теме талантов и склонностей как проявлениям наших слабостей и недостатков, мы будем вынуждены признать войну формой общественной жизни здесь и сейчас. Эта форма — уродлива, как и мы сами не блещем райскими добродетелями. В сущности, любое из проявлений нашей индивидуальности в мире вещей есть уродство перед лицом Истины. Уродливы все наши отношения, от самых по видимости возвышенных до элементарных. Уродливо творчество, неизменно несущее на себе печать древнего зла: это — не только полет, но и труд в поте лица. Уродливы и пошлы религия и политика. Христиан это даже не удивляет, по-скольку для них человечество с его цивилизацией есть не что иное, как маленькая заводная модель девочки или мальчика со всеми присущими им недостатками и достоинствами. Можно и не верить Богу, а во главу угла все равно придется поставить нечто священное — личность, с ее свободами и правами, и опять-таки всякое сколько-нибудь жизнеспособное общество будет выстраиваться, исходя из особенностей этой личности, а не наоборот. То есть какие мы, такое и общество. И в этом обществе нам придется дать слово солдатам так же точно, как и в нашей жизни порой нам приходится постоять за себя. Мы защищаемся и защищаем все то, что мы любим, спасаем слабых от зла, принимаем тактические решения и планируем нашу жизнь стратегически. Именно этим военные и занимаются профессионально.

Главный герой «Повелителя бури» — представитель самой мирной профессии на войне. Подобно медику, он лечит раны, войной нанесенные. Он лидер огневой группы в составе EOD — особого подразделения, ответственного за уничтожение подрывных устройств. Можно представить себе разминера этаким экстремалом, наподобие огнеглотателей и альпинистов. «Повелителем бури». Создатели фильма от такого соблазна нас уберегают. Самое поразительное в главном герое — его вызывающая, яростная нормальность. Ведь что он, в сущности, делает? В одном эпизоде снимает с себя защитный костюм — бронежилет весом почти в полцентнера, копаясь у бомбы во внутренностях. Ну так случись что и никакие доспехи уже не помогут, а вот помешать, сковывая движения, способны вполне. В другом кадре, рискуя жизнью, вытаскивает взрывчатку из тела мертвого мальчика, вместо того чтобы дать возможность специалистам обойтись с этим телом как с вещью. Опять-таки самая правильная, человеческая реакция: сострадание, жалость, ненависть к разрушению, отвращение от мирового зла. Получает по морде от своего же солдата — и к этому относится разумно и милостиво, как к нервному срыву: пустяки, дело житейское. До последнего остается с несчастным, которого террористы превратили в живую мину. Ну так ведь все же находит в себе достаточно здравого смысла для отступления, когда сделать уже ничего нельзя. В боевой обстановке действует адекватно, демонстрируя нам заведомое превосходство перед романтиками с оружием. Нет никаких оснований счесть его сумасшедшим. Он все, все буквально, делает правильно. И поэтому на его счету — сотни выполненных задач. Полковники приезжают на джипах взглянуть на него и пожать ему руку. Если такой человек и погибнет — он сделает это сознательно, просчитав перед тем все возможные степени риска. Его подопечные не выдерживают и уходят, а он остается самим собой — лидером огневой группы.

Характерно, что не командир. Здесь — сущностное отличие республиканской модели от всякой иной. Здесь критерием компетенции предстает совершенно иной род власти — власти не над людьми, а над «могучими обстоятельствами», профессиональный уровень. Не «начальство», а первенство. Если открыть наш боевой устав, там подробно описывается структура российской армии от отделения до дивизии. На каждом уровне снизу доверху есть начальники — прямые и непосредственные. Но если мы откроем Field Manual 3—21.75 The Warrior Ethos and Soldier Combat Skills, то с удивлением обнаружим, что никаких таких «начальников» там нет, нет совсем. От огневой группы до бригады мы встретим лишь «лидеров» — вот этих самых всадников, скачущих впереди. Так прямо и сказано: сержант, лидер огневой группы, обязан лучше других... первым... Он отвечает за... Старший офицер бригады, в звании полковника, является лидером бригады. Он обязан... Он отвечает... Принципиально иная общественная модель здесь просматривается.

Начиная с XX века война из сильнейшего средства решения повседневных задач превратилась в войну с террором, и все военные преступники стали, в сущности, террористами. В далеком 1881 году, когда очень красивая девушка по прозвищу Топни-Ножка разом решила проблему российской свободы на сто лет вперед, взорвав самодельными бомбами основания нашего общества, мир впервые узнал, как ответить на все вопросы, не исключая и самых проклятых, если не очень-то заморочиваться на эту невеселую тему. Взрыв, тщательно подготовленный Верой Фигнер, стал первым в истории политическим убийством, целью которого было не физическое устранение жертвы (ничего личного), а устрашение определенных социальных слоев.

Разорванный бомбой Александр II был реформатором российского государства. Убийство царя-реформатора не могло привести к уничтожению царизма как существовавшего строя, не могло привести к социальной революции. Но оно могло привести к смене вех, изменению вектора внутренней политики государства, политики власти: от преобразований к вынужденной и насильственной стабилизации, к самозащите, привести к реакции.

И такая реакция была выгодна революционерам, поскольку им нужна была именно социальная революция, а не постепенное преобразование общества. В авторитарном обществе власть, сама себе предоставленная, со временем (в исторически краткие сроки) становится отягощена бременем безграничной ответственности.

Отчуждение граждан авторитарного общества от государства, от властных полномочий и их носителей, свободно избранных или назначенных, слишком велико, чтобы эта власть способна была пробудить в обществе какие-то чувства, кроме презрительного недоверия, зависти, страха и ненависти. Эта болезнь лечится лишь свободой, причем в ее творческой, избыточной форме: «свободой для», а не «свободой от» — как раз такой именно свободой, что никакая вообще власть не способна народу «дать», сколь бы законной эта власть ни была. Для обретения этой свободы и естественно с нею связанного осознания абсолютной, исключительной ценности личности, ее достоинства, поистине священного, ее основных социальных прав, только и позволяющих выстроить сколько-нибудь жизнеспособное общество, люди должны работать над собой сами. Это без малейших поправок относится и к общественным лидерам, осуществляющим нормальную повседневную деятельность.

Русские террористы мечтали раздуть мировой пожар революции, освободить трудящийся класс, которому терять нечего, кроме цепей. Но за пределами их провинциального авторитарного мира рабочие и крестьяне оказались свободнее, по мере преобразования государства в их собственность перешли средства общественного производства, появилось, что терять. Не случайно в наши дни левые, самые крайние революционные идеи, сопряженные с разрушением государства, становятся прерогативой юношества, нетрудящейся молодежи, не имеющей пока опыта собственного хозяйствования, собственной творческой свободы. Революцию делают те, кому больше нечего делать, и ныне это становится возрастной категорией. Непросто представить себе сегодня трудящихся, из идейных соображений сочувствующих мировой революции и ее приближающих. Но революция остается возможной не под одними социальными лозунгами.

Может быть разрушительная идея, имеющая национальную или религиозную окраску. Эта идея способна еще привлечь на свою сторону многих в авторитарных обществах. Ныне нелегко убедить людей в необходимости социального освобождения мира, но возможно привлечь их идеей освобождения национального или религиозного. Гитлер получил санкцию общества в условиях катастрофического национального поражения. Разрушительная германская критика мирового порядка, выраженная в национальных формах, раздула пожар мировой войны. Сегодня цивилизация права и разума становится поводом для критического разбора уже по религиозному признаку. Условия, необходимо нужные для такой критики, не меняются. В основе ее — все та же зависть лишенного социальных прав большинства авторитарных обществ, умело направленная авторитарной властью вовне, против всего, выходящего за пределы авторитарного мира. Война миров ведется террористическим методом.

И в наши дни ремесло людей, спасающих свободное общество от террора, обществом этим санкционировано. Прежде считалось нормой пополнять армии за счет призыва, а к услугам наемников и добровольцев прибегали в тех случаях, когда положение дел на фронтах становилось совсем уж невыносимым. Теперь в цивилизованных обществах именно всеобщий призыв устойчиво ассоциируется со всеобщей паникой, а ряды пополняются за счет граждан, нанятых добровольно за деньги.

Понятно, что этих профессионалов ни при каком режиме не может быть слишком уж много. Все-таки самые тонкие удовольствия от сознания выполненного долга и даже собственной значимости не перевешивают суровой возможности быть разорванными на кусочки при обезвреживании очередного «дивайса». Платят немного, а риск велик. Стало быть, этим делом, при всех прочих равных, займутся те, кто не мыслит себя приставленным ни к какому другому делу. Поэт тоже, может, не пел бы, если бы мог заработать на жизнь чем-то еще.

Известна шутка американских морпехов. Из каждой сотни курсантов десятерым нельзя разрешать размножаться. Восемьдесят человек — отличные парни, на таких держится общество. Десять оставшихся — настоящие ублюдки, от них будет зависеть исход сражения. Но лишь один из них понесет факел и знамя.

То есть бывают больные люди, приходящие на войну так же, как и в науку, в искусство, в другие области. Их надо гнать в три шеи. Большинство вновь прибывших отслужат пару контрактов, уйдут на гражданку и там, в мирной жизни, блестяще проявят свои дарования, которые огранила война. Есть также люди, рожденные для войны, как рождаемся мы и для других дел. И есть также избранные, зрители высоких зрелищ. Кого-то Аполлон требует к священной жертве. А кого-то — и Марс. Бывает такое.

Есть устойчивое выражение в профессиональной среде: brothers in arms. Представим себе: мы попадаем в траншею. Справа кого-то убили, слева. Потом время проходит, мы отучаемся кланяться каждой пуле. Постепенно сужается кружок тех, кто прошел по войне вместе с нами и не был убит. Мы не знаем, почему. Мы замечаем, что эти люди чем-то отличны от тех, кого уже нет, и от тех, кто пришел потом. Глядя в осколок зеркала с бритвой в руке, мы обнаруживаем в себе те же черты. Историк и публицист Роберт Леки, бывший морпех, сражавшийся на островах, говорит о ясных глазах, бездонных, как океан и небо над ним, отличавших таких вот, избранных, от остальных. Об особом взгляде, по которому и потом можно было узнать своих, братьев по оружию, переживших и самурайские штыковые атаки, и бомбежки, и главный калибр японских линкоров, и зеленый ад джунглей. Профессионалов. Потом, через пару лет, открыли всеобщий призыв. И вот этих призывников уж нельзя было сравнивать с добровольцами, the old breed. Хотя и среди них попадались немногие, у которых — тоже — бывали такие глаза.

Проблема солдат в нашем обществе есть проявление зрелости этого общества. Способность увидеть в них собственные черты, преломленные в треснутом зеркале боя, а не героев, когда в их услугах нуждаются, и не уродов, когда наступают спокойные дни, обусловливается тем, насколько мы все честны сами с собой. Трудно прощать себе все свинцовые мерзости нашей грешной природы, и все ее слабости, и даже ее достоинства порой трудно простить. Слишком часто нам трудно заставить себя видеть жизнь такой, какой ее видит Бог, для Которого наши пороки — не более чем оборотные стороны наших даров. Нам хотелось бы снять с себя устрашающую нравственную ответственность, вновь и вновь делящую нас с ружьями на миротворцев и террористов по разные стороны фронта. Насколько проще бы стало, если бы воевали только злодеи! Мы хотели бы выстроить столь совершенное общество, при котором уже никому не надо ни за что отвечать, не нужны солдаты. Закончим войну, любой ценой прекратим ее — и воцарится мир, не важно — какой. Мы называем войну «конфликтом», «контртеррористической операцией», «действиями ограниченного контингента войск», даже «интернациональным долгом». А война, между тем, все идет в наших душах, и все мы — солдаты, как ни хотелось бы нам видеть себя случайными зрителями на этом пиру богов. Но у богов не бывает случайных гостей. Все пришедшие допускаются в их совет, и нам придется принять в нем самое личное и ответственное участие, если хотим пить бессмертие из их чаши.