Александр Иванов: "Достоверность, доведенная до предела"
Евгений Майзель. Предлагаю поговорить о явлении, которое условно назовем «наступление цифры». Понятно, что это явление не исчерпывается возникновением каких-то новых технологий и внедрением в нашу жизнь многочисленных бытовых гаджетов, а касается сразу огромного множества сторон жизни современного человека: это и делокализация, и новые принципы коммуникации, и разнообразные дистрибьюции различных услуг и продуктов, включая и продукцию культурной сферы.
Наступление «цифры» изменило и многие наши представления о недосягаемом — например, когда-то предназначенные лишь богатым людям возможности теперь доступны любому клерку, а сложность работы с архивами тех или иных важных фигур состоит сегодня не столько в поиске необходимых документов, сколько в преодолении бескрайней необозримости оставляемых текстов, фото и прочих свидетельств. Я предлагаю обсудить процесс «наступления цифры», с одной стороны, в ракурсе изменений жизненных, ценностных измерений, а с другой, остановиться на вещах, которые нам близки — это кино и книжная индустрия.
Если говорить о кино, то цифровая революция поначалу выразилась в невероятном совершенствовании технологий дорогостоящего и чаще всего фантастического (по тематике) кино. В 80-е годы пионером в области компьютерной обработки объектов выступил Джордж Лукас, которому новая технология была нужна для создания принципиально новых, «космических» изображений — максимально правдоподобных спецэффектов, немыслимых в аналоговом мире. Некоторое время цифровая революция в кино потрясала воображение зрителя (собственно, и расцвет sci-fi в кино пришелся как раз на 80-е годы), но вскоре, с распространением электронной бытовой техники, кино стало доступным и для любителей. Так, вслед за дорогущими блокбастерами стало быстро расширяться сообщество режиссеров-любителей и вообще авторов, обходящихся без пленки. Таким образом, если вначале дигитализация в кино означала победу над визуальными ограничениями и появление новой, можно сказать, элитарной технологии, то впоследствии она обусловила и демократизацию кинопроизводства, и развитие новых форм распространения кинопродукции. Последним этапом, грозящим перевернуть традиционную систему кинопроката, стало развитие сервисов вроде YouTube и различных peer-to-peer технологий, включая торренты. Так, если брать вкратце и по верхам, видится цифровая революция в кино. А как ты видишь эту историю в пространстве книжного мира?
Александр Иванов. У меня нет связной концепции того, как шел этот процесс. Но, как и во всех подобных социокультурных явлениях, здесь, скорее, следствие создает свои собственные причины, то есть нет четкой последовательности. Последние несколько лет можно часто слышать в медиа угрожающие комментарии по поводу того, что цифровая революция и наличие электронных носителей перевернут картину мира и бумажная книга исчезнет. У меня есть подозрение, что эта проблема связана с огромным количеством процессов, которые маркируют переход от культуры, которую я называю аналоговой, к культуре дигитальной, или цифровой. Если говорить о глубокой исторической перспективе, то аналоговая культура — это вообще все, что мы называем традиционной европейской культурой, пожалуй, до середины XX века.
Е.Майзель. То есть классической культурой?
А.Иванов. Можно сказать, и классической. Ее корни ведут к аристотелевской модели познания, в которой аналогия выполняет существенную инструментальную роль. Эта культура, начиная с первой фразы «Метафизики» Аристотеля, предполагала, что главным отличительным признаком homo sapiens является стремление к знанию. Всегда, когда классическая культура до середины XX века (или до начала первой мировой — это можно уточнять) говорит о человеке в том или ином смысле, она, за редкими исключениями, имеет в виду вот этого самого аристотелевского человека, стремящегося к знанию. В любых его, знания, формах — от мистического до интеллектуально проработанного, отрефлексированного знания, знания через опыт, достоверность и так далее. Человек сущностно определялся через подобное стремление, поэтому во всех классических метафизиках реальность делилась, условно говоря, на две части — на объект и на субъект знания, на дух и материю, на чувственное и сверхчувственное. Это деление было в том или ином виде рабочим — оно задавало некоторое пространство культурного опыта и приводило к огромному количеству следствий. Так в ситуации, определяемой дихотомией видимого и невидимого, предполагалось, что есть сущности, которые не пока еще невидимы, но невидимы принципиальным образом. Именно их принципиальная невидимость, как ни странно, гарантирует визуальность или видимость всего остального.
Е.Майзель. Иными словами, видимому его статус обеспечивает именно трансцендентный характер невидимого.
А.Иванов. Конечно. То, что мы в состоянии видеть, обеспечивается этой границей. У нас есть свойство, которое Кант называл трансцендентальной иллюзией разума, — ощущение, что мы можем заглянуть на территорию, которая является принципиально невидимой, и сделать о ней какие-то заключения. Здесь мы впадаем в иллюзию. Кант говорит, что избежать ее мы можем, только если будем воспринимать потусторонние вещи не как предмет теоретического разума.
Классическая метафизика, например, докантовского типа все-таки предполагала, что какая-то визуализация или знание невидимого практически непередаваема — как, например, мистический опыт, — но тем не менее возможна. Как цель, как задача. В докантовской метафизике предполагалось, что человек может судить о божественном, о трансцендентном, исходя из того, что он знает об имманентном мире, в котором находится. Естественно, его суждение так или иначе очень ограничено, но, повторяю, возможно.
Е.Майзель. В чем, по-твоему, отличие дигитально видимого от видимого классическим, аналоговым способом?
А.Иванов. С изобретением цифровой печати оказалось, что новая технология имеет неизмеримо больше возможностей, например, для воспроизведения оттенков цвета. И когда цифровая печать стала доминировать, дети, выросшие в конце 80-х — первой половине 90-х и знакомые с классическими произведениями искусства по их репродукциям в альбомах и на постерах, встречаясь с реальными объектами, будь то Рембрандт или «Мона Лиза», испытывали недоумение из-за того, насколько плохо выглядит оригинал по сравнению с цифровой копией. Оригинал не дотягивает до копии. И это обычно приводит к большому разочарованию. Кроме того, с цифровой техникой связана еще одна очень важная вещь, которая по-английски называется over-restored, «перереставрированность». Вот, например, в Лондонской национальной галерее можно посмотреть на картину Гольбейна «Послы». И увидеть, что степень реставрационного качества работы такова, что картина не просто воспринимается, как свежая, только что написанная, — она выглядит более качественно, чем оригинал. Такое впечатление, что перед тобой цифровая копия, воспроизведенная маслом. В картине не осталось ничего, что говорило бы мне о времени создания этого произведения и о его естественном старении.
Е.Майзель. Реставрация уничтожила прошлое этого произведения.
А.Иванов. Она убила прошлое и вдобавок как бы еще говорит: «Вот сейчас ты видишь эту работу такой, какой ее видели современники Гольбейна в середине XVI века». Что, конечно, невозможно. Потому что я-то уже не в аналоговой культуре живу. Современники Гольбейна воспринимали картину своим зрением, разделяющим видимое и невидимое особым, только им присущим способом. Дигитальная культура принципиально отличается прежде всего тем, что она целиком имманентна физической, физиологической способности человека видеть.
Е.Майзель. На мой взгляд, важный аспект в наступлении дигитальной культуры состоит в том, что она не просто сосуществует с аналоговой, но пришла ей на смену. Дигитальность не дополняет, а заменяет аналоговую традицию. В частности, последние годы идет процесс тотальной оцифровки — «знание, накопленное человечеством» тотально сканируется и переводится в электронные формы, в онлайн-доступ. Важным источником знания все чаще и чаще оказывается Интернет, который вскоре станет единственным кладезем информации по множеству вопросов. А поскольку этот процесс оцифровки идет не без потерь, очевидно, что многие вещи, оставшиеся в силу разных причин за бортом — так сказать, в глухом оффлайне, — постепенно полностью исчезнут из нашего языка и из нашего опыта.
А.Иванов. Мне кажется, история противоречия между аналоговой и дигитальной культурами связана даже не столько с формированием нового типа объектов или реальностей, сколько с формированием нового типа наблюдателя, субъекта опыта. Недавно в Интернете открылся сайт, посвященный знаменитому Синайскому кодексу — древнейшему пергаментному списку греческого перевода Библии. На этом сайте можно увидеть все дотоле разрозненные фрагменты этого уникального памятника. Это очень точно оцифрованные, со всеми утратами (изящно восстановленными) фрагменты манускрипта, которые до сих пор хранятся в разных музеях и архивах, большая часть — в Британском музее. И вот сейчас сделана попытка объединить все эти фрагменты в цифровом виде. Невероятно увлекательно просто рассматривать эти свитки. Однако возникает вопрос — дело ведь не в том, что я гляжу на эти древнегреческие буквы. Во-первых, я не знаю древнегреческий в той степени, которая требуется для чтения этого документа. Во-вторых, не владею исторической и смысловой подоплекой всех папирусных свитков. Мое восприятие данной информации несоизмеримо с тем, что могло составлять естественное бытование этого текста — в раннехристианских дарохранительницах, в библиотеках средневековых монастырей, а затем в научных архивах и музейных собраниях.
Е.Майзель. Твое столкновение с этими текстами — туристическое, профанное.
А.Иванов. Да, абсолютно внешнее, чисто визуальное столкновение, где изнутри секуляризированной культуры мне трудно воспроизвести аналоговую структуру видения. Я имею дело лишь с одним из многочисленных визуальных объектов.
Е.Майзель. Ты хочешь сказать, что оцифровка расширяет туристические горизонты человека, причем наиболее дешевым образом, не требуя от него никаких усилий? И уничтожая тем самым возможность его опыта как территорию индивидуального труда, осмысления?
А.Иванов. Передо мной есть некая вещь, которую я раньше никогда не видел, потому что она была закрыта от посторонних глаз. А сейчас стала видима. И вроде бы я получил некое количество информации, которая должна как-то на меня повлиять. Но проблема заключается в том, что эта информация практически никак на меня не влияет. Она является просто одним из элементов колоссального информационного потока, внутри которого я и все мы пребываем.
Е.Майзель. Это следствие ее феноменальной, по сути демпинговой, доступности?
А.Иванов. Думаю, сама доступность как таковая укоренена в дигитальном способе воспроизводства, потребления и восприятия любой информации.
Е.Майзель. Не является ли принципиально важным в дигитальном функционировании мгновенность предоставления, переноса, распространения информации? И шире — не может ли быть связано, на твой взгляд, исчезновение трансцендентного и невидимого (и превращение этого невидимого в «пока еще невидимое», «пока еще не подсчитанное») с устранением фактора времени, ожидания, зазоров между задачей и выполнением соответствующей операции?
А.Иванов. Возможно. Перед нами антропологическая метаморфоза — переформатирование чувственности, форм ее организации.
Е.Майзель. Вирильо применительно к дигитальной революции говорит о заражении экологии чувственного.
А.Иванов. Вспомним фильм Германа-старшего «Мой друг Иван Лапшин»: в нем есть эпизоды с бытовыми разговорами в коммунальной квартире. Там при записи звука происходит любопытная вещь: как и в обычном разговоре, который происходит в жизни, некоторая часть реплик слышна не очень хорошо и хочется переспросить.
Е.Майзель. Этот прием и в «Хрусталеве» использован.
А.Иванов. Поэтому Герман и является классическим представителем аналоговой культуры. Он понимает, что смысловая ткань мира складывается из видимого и невидимого, из того, что слышимо и неслышимо, из того, что достоверно для нас и того, что находится вне контроля достоверности. Аналоговая культура предполагает, что мы имеем дело, скорее, с таким миром, который тем или иным образом уже находится с нами в смысловой, нежели только в сугубо информационно-визуальной коммуникации. Мне нравится различение, которое вводится у многих теоретиков — Ханны Арендт, например: существует некоторый истинностный мир, мир знаний или религиозного опыта, и мир смыслов, который не имеет прямого отношения к истине, к механизмам истины, а связан с механизмами порождения смыслов через коммуникацию. Мне кажется, в дигитальном мире содержится радикальное продолжение стратегии истинности (как ни странно), но не коммуникации.
Е.Майзель. Однако в средоточии дигитальной среды — в Сети — коммуникация как раз интенсифицирована.
А.Иванов. Тем не менее именно стратегия истинности способна показать тебе Синайский кодекс «как он есть». Ты действительно его видишь, получаешь все возможные подтверждения того, что перед тобой именно этот памятник. Но ты не находишься с ним в смысловой коммуникации, предполагающей все последующие истинностные стратегии. Дигитальная культура продолжает главный пафос классической научной этики — пафос достоверности, доведенной до своего предела. Структуры смысла станут вынужденно менять свой формат — и в этом отношении антропологическая революция никогда не может быть завершена. Теперь зона глубины будет находиться в различных вариантах поверхностей, в карманах, складках, в каких-то вывернутых снаружи вовнутрь формах, как говорил Деррида. Социологически это легко развернуть в сторону критики, мол, какой поверхностной стала культура, но я бы этого не стал делать.
Е.Майзель. Но она действительно стала поверхностной. Просто это следует понимать не обязательно пейоративно, а технически.
А.Иванов. Тогда нужно понимать, что за типы поверхностей развернуты перед нами сегодня и каковы те глубины, которые представляет нам дигитальная культура.
Е.Майзель. Вернемся к более обыденной ситуации. С появлением новых носителей обязательно уйдут в тень и, может быть, даже погибнут многие классические вещества-носители.
А.Иванов. В этом плане, я думаю, важно уходить от обыденного различия между материей и формой, которое нам кажется заведомо очевидным. Что-то может в какой-то перспективе выполнять роль формы, а в другой перспективе эта же форма станет материей, веществом, у которого появится своя форма.
Е.Майзель.Касаясь дигитального мира, мы имеем дело с мощным процессом отделения формы от вещества и с бытованием формы в ее метаморфозах, когда она начинает сама подбирать себе носитель, меняя его по своему усмотрению. Естественно, форма при этом мутирует, виртуализируется, но остается автономной — более автономной, чем когда бы то ни было. Это и есть дигитализация реальности.
