Дао водки

Сила и слабость национального напитка

Один шотландец, сидя в пабе «Джон Донн» за стаканом «Лафройга», поделился со мной сокровенной идеей. Вернее, целой историко-культурной теорией. Она заключается в том, что Европа делится на три алкогольных пояса, которые соответствуют климату, сельскохозяйственной культуре и национальному характеру. Самый южный — винный пояс: Португалия, Испания, Франция, Италия, Греция, земля солнца и сиесты, лозы и праздности. В середине проходит пивной пояс: Англия, Бельгия, Германия, Чехия — страны серединные, сытые, с животиком. И самый северный — пояс крепких напитков: Шотландия, Скандинавия с Финляндией, Польша и Россия, царство холода и крепости характера, духовный стержень Европы. За стаканом сингл молта с привкусом торфяного дыма теория шотландца терпким теплом разливалась по жилам, льстила самолюбию, создавала иллюзию северного братства, простого и сурового, как вересковые пустоши Хайленда.

Россия давно и безошибочно меряет крепость человека крепостью напитка, который он может одолеть. В этом мифе водка — это сила России, ее державная мощь. Русские сильнее своих врагов уже одним тем, что могут их перепить. Апофеоз мифа о крепости духа — шолоховская «Судьба человека», где герой одерживает моральную победу над немцами сакраментальным «после первой не закусываем». Водка вообще становится мерилом русскости, она «родимая», национальная принадлежность человека удостоверяется его способностью много пить. Водка — это стихия, наподобие русской зимы или русской бани, с ней могут совладать только русские: иностранцев она ломает, русские от нее только крепчают. Водка рифмуется с зимой, зима — с баней, и все три друг с другом, создавая былинный образ здоровья и бодрости, чистоты и простоты, силы и мужества.

Водка — это мужской миф. Пьют ее, конечно, и женщины, но оттого они более женственными не становятся, а вот мужчины от водки — мужают. Как говорил Веничка в бессмертной поэме «Москва—Петушки»: «С первой дозы по пятую включительно я мужаю, то есть мужаю неодолимо». Водка — это мужское братство, немногословное и сосредоточенное, как в фильмах Александра Рогожкина об особенностях национальной охоты и рыбалки, это «солидное мужское молчание», за которое во втором фильме пьет Генерал, сам многословием не отличающийся. Водка — это обряд инициации, посвящения в мужики, и, поднимая в руке стакан, мужчина приобщается к древнему племенному ритуалу, чувствует себя воином, вставшим на тропу священной войны с самим собой.

И наконец, водка — это еще и державный миф, высшая санкция, слово и дело государево. Отсюда и орлы с гербами, и «поставщик двора Его Императорскаго Величества» на этикетке «Смирнова», и псевдогосбанковская надежность «Казенки», и тосты от «Путинки», и привозные немецкие Gorbatschow и Jeltzin, и даже водка «Комдив» по мотивам «Утомленных солнцем» с изображением главного усача страны на этикетке. От водки веет силой государства, его суверенитетом и патентом «мэйд ин Раша», державной казной и мошной, наркомовскими ста граммами и сталинским банкетом в Кремле. Распитие водки есть проявление патриотизма и национальной гордости — на Олимпиаде в Ванкувере российская сборная провалилась по части спорта, зато запомнилась гремевшими до утра икорно-водочными «забегами в ширину» в «Русском доме». И снова, как в былые времена, всех чужеземцев мы перепили.

Но сила водки — обманчивая, фальшивая, паленая. Как продолжал все тот же Веничка: «А вот уж начиная с шестой и включительно по девятую — я размягчаюсь. Настолько размягчаюсь, что от десятой смежаю глаза, так же неодолимо». Именно это случилось, как свидетельствует классическая «История водки» Вильяма Похлебкина, с перепившимся ополчением русских князей, которое было почти полностью перебито небольшим войском татарского царевича Арапши 2 августа 1377 года при реке, которую по имени побоища прозвали Пьяной. Тогда же возникла поговорка «За Пьяной люди пьяны». При этом сам главнокомандующий князь Иван Дмитриевич Нижегородский утонул вместе с совершенно пьяной дружиной. Не прошло и пяти лет, как в 1382 году, в час «великого опьянения», Москва была взята и сожжена ханом Тохтамышем. Через два года после Куликовской битвы. «Веселие Руси» неизменно оборачивалось тяжелым похмельем.

Зачем люди пьют? Странный вопрос, тем более в пьющей цивилизации, но для социолога вполне обычный. Если задавать его «простым людям», свидетельствует Алексей Левинсон, получается совершенный в своей самозам-кнутости ответ: «Все пьют потому, что пьют все». (Примечательно, что такое же воистину социологическое объяснение дается насчет курения: «Курю потому, что все курят».) Совпадают и психологические истолкования этих двух практик: люди пьют/курят, «чтобы расслабиться». В последнем объяснении присутствует мысль о труднопереносимом напряжении современной жизни и наркотике как средстве с ним справиться.

Водка — это наркотик, который позволяет человеку смириться с несовершенством окружающего мира. Несовершенство мира — ключевая проблема для любого индивида и общества. Социальные антропологи говорят нам, что существует два типа наций. Одни, практические, изменяют мир вокруг себя путем предметной деятельности или, скажем, путем свободных выборов и смены власти. Таковы, к примеру, американцы, англичане, немцы да, собственно, большинство представителей западной цивилизации. Россия в этом смысле ближе к восточным цивилизациям, которые предпочитают менять себя, а не мир, путем духовных практик и/или измененных состояний сознания. Водка — наша духовная практика, наша нирвана, наш дзен. Дао водки: не случайно герои Рогожкина так много медитируют в дзенском саду лесника Кузьмича. А говоря по-нашему, водка — это народная утопия, то самое Беловодье староверов (по совпадению, водка — «беленькая»), те самые Веничкины Петушки, «где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин».

Водка закрывает «кассовый разрыв» между человеком и неуютным миром, создает параллельную семиотическую реальность, в которой теряет смысл всякая логика, всякое действие, кроме одного: немедленно выпить. В тех же фильмах Рогожкина герои не охотятся и не ловят рыбу, осмысленное целенаправленное действие постоянно откладывается и наконец просто отменяется ради одного: эпического беспробудного пьянства. Как в анекдоте про рыбалку: «Да чего тут уметь, наливай да пей». На экране это выглядит симпатично, но в реальности водка действительно заменяет производство, семью, развлечения, жизнь. Водка становится уделом слабых, прибежищем людей, неспособных изменить обстоятельства, антимужским пораженческим поведением. Собственно, водка извела русских мужчин как класс, и социальная инфраструктура в России держится на женщинах. По словам Левинсона, «поищем женщину и найдем в ее лице не только «большую половину» наших трудящихся, но и носителя, держателя и интродуктора некоторых важнейших для нашей культуры социальных норм». Женщины в России — сильный пол.

В исторической перспективе все это многое говорит о русском народе и российской власти. Водка стала средством адаптации русских к холодному климату и постоянному голоду (водка высококалорийна, ее можно «кушать» — ни в одном языке не встречал я такой метафоры… как в еще одном анекдоте «ее, родимую, и будем кушать»), к несправедливости общества и к жестокости власти. Водка — это некий особый секрет, выделяемый русским этносом в многовековой и безуспешной борьбе с окружающей средой, природной и социальной, обезболивающее, смазка между нами и внешним миром, который мы не хотим видеть и изменять.

Тут мне, конечно, могут возразить, что этот секрет выделяем не мы, а власть, которая те же самые пятьсот лет сознательно и целенаправленно спаивает русский народ. Это верно, как верно и то, что водка является мощным средством социального и политического контроля, и то, что монополия на производство водки была объявлена Иваном Грозным. Как пишет Похлебкин, превращение водки в мощнейший инструмент фискальной политики совпадает по времени с окончанием создания централизованного государства, которому нужны были деньги на расширение и на войну. Так, собственно, происходило на протяжении всей российской и советской истории: к примеру, в начале XX века половина российской армии содержалась на акцизы от продажи одной лишь водки «Смирнов».

Все это так, но в этой схеме мне не нравится пассивная роль народа, который «спаивают», — вроде как Горбачев говорил, что ему тут «подбрасывают». Народ — не ребенок, которому пьяный отец поднес на застолье рюмку, не индеец и не чукча, которого, это уж точно, белые люди споили «огненной водой». Народ сам с усам, и по этим усам течет, и если он пьет — то это во многом осознанный выбор. «Класс — он тоже выпить не дурак».

И поэтому водка — это не болезнь, а симптом. Симптом того, что мы не справились с географическими и политическими обстоятельствами и вместо того, чтобы их изменить, махнули рукой и пошли в магазин. Водка — символ слабости, утешительный приз проигравшему. Миф о духоподъемной силе водки — великая иллюзия, которой мы себя обманываем уже больше пятисот лет. Водка — это история самоунижения и самоуничтожения народа, которая оборачивается стратегией национального самооправдания, едва ли не русской идеей (страдание, безумие, удаль). Мы как та самая унтер-офицерская вдова, которая уже пять столетий себя сечет и гордится силой ударов и крепостью розог.

Но есть одна надежда. В постмодернистском мире потребления водка теряет свой священный статус. Годы реформ не прекратили повального российского пьянства, но из водки вынули стержень. Она перестала быть делом государевым, водок стало много, слишком много, каждая Тмутаракань теперь разливает свою водку, настоящий парад водочных суверенитетов, и в результате — инфляция жидкой валюты государства. В водочном ряду супермаркета глаза разбегаются, и человек кладет водку в тележку вместе с обезжиренным йогуртом и пакетиком киви. Это полная десакрализация водки, из предмета культа она стала предметом потребления, потеряв свой идеологический градус, крепость легитимации окружающего мира. Водка вытесняется на социальную и территориальную периферию, в умирающую деревню, в депрессивные регионы и дымные промзоны городов, становится напитком вчерашнего дня и воспоминанием об ушедшей силе. Она перестает быть смыслом бытия, национальной идеей и оправданием России в истории. И иллюзия крепкого алкогольного братства северных народов улетучивается, как спирт.

…Договорив свою длинную речь, я обнаружил, что мой шотландский собеседник уже ушел и бар опустел. Официанты со стуком поднимали стулья… Я посмотрел на часы, на ноябрьский дождь за окном, на свой полупустой стакан. И немедленно выпил.

Подрубрика ИСТОРИЯ В ЖАНРЕ ГЛЯНЦА