Подстава. Об искренности в критике

Роскошным июльским днем 78-го года Евгений Данилович Сурков пришел в редакцию в хорошем расположении духа, пытался острить, со всеми братался и в результате предложил наличной редакции (время отпусков!) зайти к нему в кабинет с одной только целью: «побросаться идеями» (его персональный сленг).

Все уселись, и он мечтательно заговорил о том, как бы было здорово заказать полемическую статью о грузинском кино, а потом устроить вокруг статьи дискуссию и пригласить грузинских коллег. В журнале постоянно организовывались дискуссии, так что в самой идее не было ничего экстраординарного. К тому моменту еще не кончилось обсуждение стилевого многообразия современного советского кино. Оно тащилось из номера в номер почитай целый год, доставляя редакторам кучу хлопот. Были и отличные тексты, к примеру, размышления Валентина Михалковича об игровом и документальном в постановочном кино. Помню и статью Юрия Богомолова — «Тавтология и иносказание». В основном же печаталась графоманская схоластика, имеющая сверхзадачей восхититься немеркнущей идейностью и партийностью советского кинематографа времен глубокого упадка, именуемого в верхах и, натурально, в массмедиа «эпохой зрелого социализма».

Кто не в курсе, тот удивится, узнав, что у нас принято было переписывание чужих текстов как минимум в четыре руки, порой тотальное, когда автор не узнавал собственного сочинения, но, как правило, не возражал. Замечу: «людовед» Сурков загодя знал, кого можно, а кого нельзя подвергать подобной операции. Переписывали лишь тех, кто соглашался на все, лишь бы опубликоваться в журнале «Искусство кино». Это было престижно. Случались, правда, эксцессы (но редко), когда автор, увидев кем-то написанный текст под своей фамилией, устраивал скандал и хлопал дверью. Но ЕД это ничуть не смущало. Он добивался лишь одному ему ведомой кондиции от важного (из идеологических соображений, вестимо) текста и вгонял его в формат «путем выкручивания рук». Эту людоедскую формулу я впервые услышала от него, но была и более лукавая: «адаптировать текст применительно к сегодняшним требованиям». Были авторы, кстати, очень неплохо пишущие, которые блестяще справлялись с поставленной задачей. Настоящие асы. Представьте себе, как надо было вывернуться, чтобы написать положительную, едва ли не апологетическую рецензию на панфиловскую драму «Прошу слова!», виртуозно обойдя смысл и подтекст этой, по сути, антисоветской вещи. Параллельно в «Советском экране» появилась приснопамятная рецензия Виктора Дёмина, начинавшаяся строкой: «Этот фильм не «за» и не «против», вокруг которой разгорелся скандал на заседании секретариата СК СССР.

Но вернемся к нашему сюжету. На какое-то время ЕД забыл про грузинское кино, а когда вспомнил, то говорил уже без лирики, твердо. Флюиды, исходившие из тайных кабинетов, где, надо думать, замысел был воспринят благосклонно, ускорили дело.

Прежде всего нужен был автор с большой буквы. ЕД пригласил меня (то ли как завотделом советского кино, то ли как фигуранта, чтобы с кем-то проговорить вслух возможные кандидатуры), и мы быстро сошлись на том, что лучшего писателя, чем Юрий Богомолов, у нас нет. Юра уже давно покинул редакцию, где служил несколько лет. Поняв, что в оруэлловском заповеднике ему не жить, он перешел в Институт искусствознания. Уход сулил свободу (разумеется, тоже относительную) и уж точно избавлял от повинности терпеть причудливое хобби главного редактора: звонить сотрудникам в полночь-заполночь для задушевного разговора. Говорил он, как правило, шепотом для пущей интимности. Короче, напрягал по полной, чтобы жизнь медом не казалась.

Сурков обиделся, что Богомолов покинул редакцию, но отношений не разорвал: он ценил талант Богомолова-критика.

Надо отдать должное Евгению Даниловичу: был у него природный художественный вкус, отшлифованный недюжинной образованностью, и хотя он тщательно камуфлировал свой эстетизм, не упуская случая прилюдно высказать свое отвращение к «дендизму», уж он-то знал цену всем игрокам на критическом поле и время от времени влюблялся — искренне! — в талантливые тексты, часто преувеличивая их достоинства. Но остывал быстро — именно потому, что его отрезвлял вкус.

Как известно, «дурной вкус масс» гораздо глубже коренится в действительности, чем «хороший вкус интеллектуалов». В те поры брехтовское mot еще не стало трюизмом, да и, помнится, этот текст еще не был переведен. Однако ЕД давно

усвоил этот парадокс по опыту, без авторитетной подсказки, руководствуясь поразительным своим чутьем. Когда же чутье отказывает — а такое случается, нужно уходить в отставку. Подобных демаршей не припомню. А ведь промашка с грузинами должна была прозвучать для ЕД как звук лопнувшей струны. Напротив, он держался хозяином положения и сделал широкий жест: пообещал опубликовать дискуссию в журнале — и опубликовал.

Три года спустя, в 82-м году, в эпоху расцвета польской «Солидарности», скандально прозвучала редакционная статья (зав. иностранным отделом Николай Савицкий подписывать ее отказался) против Анджея Вайды — после мировой премьеры его «Человека из железа». Это был очевидный перебор, но тут не чутье работало — то был охранительный жест. На всякий случай. Если наверху и не придут в восторг, то объявлять ошибкой уж точно никто не станет. Короче — не повредит. Не знаю, повредило или нет. Но не спасло. Через два года ЕД, верноподданного и номенклатурного, молниеносно и не без злорадства уволили — после отъезда его дочери Ольги на ПМЖ в кап. Европу.

Суркову, я уверена, было непросто среди партийного истеблишмента. Он был непоправимо чужой среди своих. Слишком рафинирован, классово инороден, при нем и матерком пустить было не всласть. Это омрачало жизнь ЕД, но правила игры он соблюдал неукоснительно.

Ладно, вернемся к исходной позиции. Итак, Юрий Богомолов был приглашен в редакцию и не отказался от предложения написать статью о грузинском кино на условиях «карт-бланш». Видимо, «совпала блажь ума и надобность журнала». Концептуалист Богомолов изложил свою точку зрения, сложившуюся уж точно не в одночасье.

Помнится, Юрий Александрович (со ссылками на Пушкина) рассуждал про то, что зрелая культура адекватно ощущает себя в прозе и спонтанно к ней прорывается, как ни прекрасна эпическая поэзия, погруженная в сферу мифологического, фольклорного.

В тезисе по определению нет ни крамолы, ни идеологии. Но это, если забыть про то, что мы жили в социуме особого рода, где каждый чих измерялся в битах именно что политической, то есть идеологически значимой, информации.

Сурков закатил глаза от восторга и быстро свернул разговор, дабы не спугнуть почти сбывшуюся мечту. Сурков не чаял, что ему так повезет, что Богомолов согласится, не заподозрит его в подвохе. Внутренне ЕД был готов продиктовать тезисы задуманного текста кому-то из когорты «полезных литераторов» — так он именовал на все согласных «идейно выдержанных» сочинителей. Только бы заварить дискуссию…

Сегодня, когда нежный цветок обожаемого грузинского кино 70-х осыпался под ветрами ощерившейся жизни, богомоловское эссе «Грузинское кино: эстетические отношения с действительностью» читается как провиденциальное. Случилось то, о чем писал автор без малого за десять лет до начала перестройки. Нужда в эзоповом языке, каковым искусно владели грузины, используя богатые фольклорные традиции, отпала. Как и эскапизм, практикуемый всем советским кинематографом, он был снят с повестки дня. Серьезные проблемы с неподдающейся реальностью накрыли всех, не одних только грузин.

Стоп, я снова возвращаюсь к сюжету, который никак не хочет быть линейным, выворачивается из рук, как натянутая струна. Итак, текст Богомолова был опубликован в ноябрьской книжке журнала за 78-й год, а в редакции появился в конце сентября. Пока он готовился к печати, сакраментального редакционного послесловия еще не было и в помине, оно возникло лишь в момент последней корректуры. Тем временем Сурков снарядил меня в Тбилиси с миссией «прощупать почву» на предмет готовности грузинских коллег к дискуссии. В идее моей поездки была явная чрезмерность. Ведь все формальности по поводу дискуссии (кто ж откажется от возможности поговорить о своем кино в уважаемом журнале) можно было согласовать по телефону. Чрезмерность была свойственна ЕД, а командировочные расходы — вообще был не вопрос. Мне надлежало войти в контакт с грузинским кинематографическим начальством, в частности, с режиссером Резо Чхеидзе, который тогда возглавлял Грузинскую киностудию, с Эльдаром Шенгелая, первым секретарем Союза кинематографистов Грузии, даже с председателем Госкино республики Двалишвили. Никто из них не только не возражал против такой акции журнала — напротив, все ее приветствовали, и сомнений в искренности грузинских ньюсмейкеров не было ни малейшей. Собственно, а почему бы и нет? И что любопытно — никто из них не расспрашивал меня, о чем статья: довольно было того, что автор — Юрий Богомолов. Его репутация гарантировала честную игру.

Вот это обстоятельство — что не расспрашивали — включило мою интуицию. Было ясно, что все привычно ждут апологетики и, может быть, чисто ритуального разговора про «отдельные недостатки». Копия статьи, ушедшей в типографию, была со мной, но я спинным мозгом понимала, что показывать ее не надо. Потому что Богомолов не об «отдельных недостатках» писал. Он подвергал ревизии грузинское кино, с некоторых пор тиражирующее удачно найденные приемы и образы, обретшие статус содержания.

Чтобы протестировать ситуацию, я все-таки решилась показать текст своему приятелю Тимуру Мамаладзе, ныне покойному, а тогда он был гендиректором Грузинского телеграфного агентства, и получила от него восторженное: «Даже завидно, — сказал неангажированный Темо, — как потрясающе люди мыслят».

Устная рецензия бывалого журналиста, прошедшего школу «Комсомолки», меня несколько успокоила, но мира в душе не было. Я чувствовала себя вестником неприятных для грузинских коллег событий.

С тем и отбыла домой, обдумывая по дороге, где женская половина Тбилиси добывает фирменную джинсу, витые серебряные цепи и коралловые бусы, свисающие в несколько рядов с каждой уважающей себя грузинки. В Алазанской долине дело обстояло не хуже. Первая леди Телави, супруга секретаря райкома, на народном празднике «Алавердоба» блистала в джинсовом платье в стиле «сафари» и с бриллиантами в ушах, другие дамы были в кораллах и серебре.

Бар в гостинице «Интурист», куда меня повели тайными тропами после очередного застолья (непременно в сопровождении многоголосого пения), смутно напомнил мне голливудские фильмы из жизни гангстеров в эпоху Великой депрессии и сухого закона. Тогда я еще не знала про «дьюти фри», в советских аэропортах их не было, — иначе бы мои ассоциации были куда более конкретными. Виски, французские коньяки в ассортименте, водка в экспортном варианте, блоки вожделенных сигарет «Мальборо» и прочая роскошь, предназначенная для интуристов, была доступна, как я сообразила, местному истеблишменту. Это было круто.

Побочные впечатления от поездки не сняли моей тревоги. И она колонизовалась в скандал, разразившийся тотчас после выхода в свет «Искусства кино» № 11. Тогда журнал, издаваемый тиражом около пятидесяти тысяч экземпляров, читала вся интеллигенция. Как, впрочем, взахлеб читали и толстые литературные журналы, находившие хитроумные возможности из-под глыб цензуры подавать своим свободолюбивым читателям знаки солидарности. В московских критических кругах статья была истолкована как наезд на «наше всё», каковым в те поры по праву почиталось грузинское кино — уникальное художественное явление в истории советского кинематографа.

Уверена, Сурков был готов к такой реакции. В отличие от меня. И, думаю, от Богомолова. Не припомню, чтобы мы с ним обсуждали ситуацию, посему говорю исключительно от первого лица.

Отчего события января 79-го так запали мне в душу, что прошедшие три десятилетия не затуманили памяти, не вытеснили этот всего лишь случай из редакционной жизни? Подозреваю, что «мальчикам иных веков», нынешним, не врубиться в суть моих неостывших эмоций. Что же такое меня пробило на целые десятилетия? В чем фишка-то?

Понять этот сюжет как драму можно, лишь взглянув на нее сквозь оптику поколенческого идеализма образца 60-х — феномен, все еще нуждающийся в системном исследовании. Шестидесятники породили субкультуру, базовыми ценностями которой были искренность и честность социального поведения. «Дети ХХ съезда», похоже, страдали, сами того не ведая, чем-то вроде синдрома Коли Колокольчикова, гайдаровского пацана, который простоял на атасе всю ночь, — про него просто забыли, а он стоял, потому что дал «честное слово». Этот синдром стал частью метаболизма — как детская прививка. И охранял от заразы обвального конформизма в постоттепельные времена.

К 78-му году, когда развивался грузинский сюжет, общество вовсю формовало циников. Уже был обретен постыдный опыт «охоты на ведьм»: заклеймили Бориса Пастернака, награжденного Нобелевской премией за вышедшего на Западе «Доктора Живаго», прошел политический процесс над Синявским и Даниэлем. Уже написана и врезалась в память строчка из не помню какой повести Юрия Трифонова: «Личность растлевает в конформизме». Уже ходил по рукам «самиздат» и «тамиздат»… Двоемыслие, впервые описанное в подвергнутом разносу рассказе Александра Яшина «Рычаги», стало нормой.

И все же самое драматичное происходило на невербальном уровне.

Контраст между ценностями, усвоенными в ранние 60-е, и социальными обстоятельствами 70-х, грозил утратой личной целостности. И — к слову сказать — проблематизировал для многих возможность реализации в обществе, ужесточившем идеологические институты. (Немногие из этих «многих» ушли в диссидентское движение.)

Изощренный игрок и любитель «больших постановок жизни», Евгений Данилович отлично понимал этот контраст и увидел захватывающую возможность на нем сыграть. И подставил Богомолова и меня без зазрения совести.

Евгений Данилович совершенно искренне не понимал, как же еще можно относиться к человеческой массе, как не манипулировать ею в своих целях и не использовать ее в своих интригах. Такое у него было представление о человечестве, хотя с отдельными его представителями он иной раз охотно беседовал о высоком, блистая при этом эрудицией и великолепной памятью.

Намеченные им фигуранты великолепно отыграли назначенные им роли. Мы с Богомоловым были задействованы как Идеалисты-Романтики, достаточно простодушные, чтобы не догадаться о политической подоплеке задуманной игры. Команде же грузинских коллег была уготована роль боевого отряда, который бросится в бой без толики сомнения, что в теоретическом эссе нет иного содержания, чем заказанный идеологический наезд. И уж тут-то он, Сурков, покажет, кто есть кто. Примет огонь на себя и повергнет противника.

Поначалу так оно и развивалось — по сурковскому сценарию. Но с нюансами. Какие и главный игрок не смог предугадать.

Узнав о дате приезда тбилисской делегации, ЕД начал маневрировать. Сказался больным, отсрочил приезд дискуссантов на неделю и разразился многословной телеграммой с подписью: «без вины виноватый ваш Сурков». Мне не ведомо, зачем конкретно нужна была отсрочка — то ли для консультаций, то ли для обдумывания второго акта драмы — уже с участием всех фигурантов плюс массовка, то ли для пущего садизма — любил главный редактор посадировать ближнего. Похоже на то, что мнимый больной не слезал с телефона и окучивал одного за другим московских участников дискуссии. Само собой, приглашенные дискуссанты должны были поддерживать позицию редакции, но ни в коем случае не тупо, не начетнически, а со всем возможным интеллектуальным блеском.

Пожалуй, главным результатом его телефонных бдений было участие в дискуссии двух весьма значимых персонажей — режиссера старой гвардии Лео Арнштама и молодого и успешного обладателя венецианского «Льва» Сергея Соловьева. Сам ЕД, открывая дискуссию, так крутанул руль в сторону грузин, что центровая тбилисской команды критик Кора Церетели в своей темпераментной речи заметила: мол, не было бы никаких проблем, если бы вместо статьи Богомолова был напечатан текст ЕД.

Первым оратором с грузинской стороны был лидер команды — Эльдар Шенгелая. Конечно же, он не вник в концепцию Богомолова, зато сразу понял, где собака зарыта: в кратком анонимном послесловии, каковое с прискорбием сообщало, что народ не любит грузинское кино и не покупает билеты на фильмы студии «Грузия-фильм». Когда в игру вбрасывалась карта по имени «народ», это — по тем временам — был приговор. Эльдар Николаевич хорошо подготовился и с блеском отбил демагогическую атаку: «Я утверждаю, что непрокатность наших картин запрограммирована»; «…беда не в том, что нас не смотрят, а в том, что нас не показывают». И предъявил козырь, который крыть было нечем: грузинские картины получают по 250—300 копий, что для масштабов страны (той страны!) — капля в море. (Нынче эта цифра выглядит почти завидной, а тогда реальной была разнарядка и на тысячу копий, а то и больше — для «народного» кино, которому светила всесоюзная премьера.)

Грузинские докладчики навесили на Богомолова обвинения в незнании национальной культуры и ее традиций, в тенденциозном подборе критикуемых фильмов — словом, судить статью по законам, обозначенным автором, никому не приходило в голову. Формулировка «лирический сомнамбулизм», замечание о том, что действительность в ряде грузинских фильмов подменяется «отношением к действительности», доводили ораторов прямо-таки до белого каления.

Среди разгула и вакханалии обвинений слово взял Сергей Соловьев. И заявил, что он — апологет грузинского кино. Сделал несколько изысканных, небанальных комплиментов. После чего с мягкой интонацией дружеского недоумения по поводу накала страстей заговорил о своем впечатлении от статьи Богомолова. Он не во всем согласен с автором, однако эссе восхитило его постановкой проблемы, системой анализа: «Когда процессы, происходящие в грузинском кино, предстают перед читателем, искренне расположенным к данному киноискусству, в новом аспекте, новом ракурсе, — эта система логических доказательств мне кажется чрезвычайно интересной и уж никак не унижающей достоинства грузинского киноискусства».

Аудитория очень внимательно слушала режиссера. И тогда он врезал — не в бровь, а в глаз: «Полемический пафос Шенгелая и его коллег имеет основанием не статью Богомолова. Он взращен древними предрассудками, связанными с «проработочной» критикой былых времен. …И вот за критическим выступлением Богомолова усматривается намерение, имеющее внехудожественную цель: преподать грузинскому кинематографу урок, даже — нанести удар по его престижу».

(Nota bene! С недавних пор Сергей Александрович заявляет брезгливо, что кинокритику не включает в круг чтения — это мягко говоря. Я его отлично понимаю — наш брат склонен понимать свободу слова как своеволие и словоблудие.)

Но вот что Соловьев сказал тогда, в январе 79-го: «…Мы, к сожалению, слишком часто забываем про то, что наша критика называется литературно-художественной. А функциональность нашего разговора зиждется на весьма распространенном заблуждении, имеющем очень тяжелые последствия для всего киноискусства в целом, что критика не имеет самостоятельного значения как вид художественного творчества». Заметьте: он деликатно воспользовался словом «функциональность», чтобы слегка затушевать то, что он имел в виду: здесь собрались функционеры или люди искусства?

Выступление Сергея Соловьева переломило ход дискуссии. Все всё поняли. Никто не хотел быть причисленным к сословию функционеров — все считали себя людьми искусства, тонкими ценителями. Наши коллеги слегка затуманились, а некоторые даже допустили мысль, что Юрий Богомолов, если и ошибался, был субъективен в оценках, не держал за пазухой камня, иными словами, идеологического обвинения. Лана Гогоберидзе прямо сказала: сыр-бор загорелся из-за редакционного постскриптума, а эссе Богомолова — что ж, это его право думать о грузинском кино так, как он думает. Тут уже было в самый раз блистательное выступление Ефима Левина, его оценка богомоловского теоретического текста как новаторского. Лео Арнштам, артистичный и остроумный, констатировал: наш разговор ведется на языке искусства. И вывел дискуссию из политического дискурса.

Выступление Юрия Богомолова слушали уже в другом настроении: гости — большинство, по крайней мере, — склонялись к тому, что ничего антигрузинского в его статье нет. А Богомолов отнюдь не расчувствовался и продолжал гнуть свое. Повторил, что кризис зрелой эстетической формы обычно происходит на ее пике. А на упреки в том, что он не заметил «Несколько интервью по личным вопросам» — картину, которая, по мнению грузинской критики, отменяет богомоловскую концепцию, ответил нелицеприятным критическим разбором свежей работы Ланы Гогоберидзе, которую предварительно очень высоко оценил другой участник дискуссии — Борис Рунин.

Словом, коллеги отстояли Богомолова. Оппоненты — грузинские критики и режиссеры по большому счету были свои люди — интеллигентные, умные, отлично ориентированные в идеологической ситуации. И совсем не наивные. У Суркова не получилось столкнуть нас лбами. Он это прекрасно понял и не стал обострять ситуацию. У меня сложилось впечатление, что он охладел к сюжету в процессе дискуссии. Иными словами, понял, что исход дискуссии решен помимо него и он не властен что-то изменить¹. Время от времени он взвивал свой голос почти до крика, до командирского железа, и это было уже комично. Управлял ходом дискуссии не он — полемика шла своим ходом, и она была честной!

Перед Сурковым встала другая задача — сохранить лицо. И он помалкивал.

А под самую развязку настолько стушевался, что я совсем не помню его, когда мы дружно пили мировую. Вместо полагающегося послесловия, когда ораторы, наконец, иссякли, Эльдар вдруг сказал, что у него день рождения, и вытащил из своего бездонного портфеля батарею бутылок грузинского вина. И мы загуляли. Грузины держались с великодушием победителей. Да, попытка анонимных темных сил закопать грузинское кино, да еще втянув в эту авантюру честного и талантливого критика, была отбита. И не одними грузинами — именно московские коллеги вытащили эту позорную ситуацию и сохранили профессиональную честь.

Этот опыт дал мне многое для познания и самопознания. Прежде всего то был урок национальной солидарности. Я завидовала грузинам, сплотившимся перед лицом общей опасности, отодвинув в сторонку личное. Они отстаивали свое кино, но прежде всего свою идентичность и свое право на нее. В этом была огромная нравственная высота.

Богомолов вышел с честью из этой схватки. Поражение потерпел ЕД. Времена были подлые, но воспроизвести общественное безумие 49-го года, когда шла охота на «безродных космополитов», не удалось. Индекс страха явно понизился, и люди оказались куда более стойкими, чем это представлялось главреду «ИК».

Я перечитала дискуссию, работая над этим текстом. Надо сказать, профессиональный уровень полемики тех лет впечатляет. Сегодня о таком и мечтать нельзя. Мы ничего не знаем о современном грузинском кино, о его постперестроечной судьбе. После «Покаяния» Тенгиза Абуладзе, увенчанного Гран-при на Каннском фестивале, кончилась эпоха многонационального советского кино. Каждый сидит в своем углу и понятия не имеет, что происходит у соседей. Поразительный феномен. Столько десятилетий жили вместе и в одночасье потеряли интерес друг к другу. Это к вопросу о всемирной отзывчивости русского человека, русского искусства…

…Разумеется, ЕД и в голову не приходило, что он грубо подставил Богомолова и меня, чтобы разыграть свой очередной спектакль. Мы были отомщены — символически, конечно — тем, что его стремление угодить начальству и даже оказаться впереди паровоза, просто не было замечено. Так говорили, довольно потирая руки, функционеры, вхожие в тайные кабинеты Госкино. Зло, что гнездилось в Суркове, было иррационально и — по большому счету — даже бескорыстно. Этот талантливый человек был жертвой системы, причем добровольной жертвой. Выбор у него был, были славные эпизоды в его биографии критика — к примеру, разгромная рецензия в «Литературке» на одиозный кочетовский роман «Чего же ты хочешь?». Но, став главным редактором «ИК», он не напечатал ни одной рецензии на фильмы Андрея Тарковского, с которым дружил домами. Зато был напечатан отчет с коллегии Госкино, где приглашенные режиссеры обсуждали фильмы своих коллег — в числе обсуждаемых были «Зеркало» и «Осень» Андрея Смирнова. Трудно себе представить, чтобы опытные режиссеры не понимали, что их используют, имея целью руками художников расправиться с художниками опальными. Что их искренность в этом контексте будет восприниматься как донос.

Тут опять под руку лезет Оруэлл с его антонимами: «мир — это война», а «любовь — это ненависть». Виктор Дёмин закончил интереснейшую свою книгу «Первое лицо» подробным критическим разбором «Зеркала», которое он решительно не принимал. Сомнений в искренности критика не было, он всегда шел против течения: тиснул в «Советском экране» (а главред Анатолий Голубев опубликовал), что суперхит «Семнадцать мгновений весны» — чистая мифология, не имеющая ничего общего с реальностью. Это была бомба! Дёмин, отнюдь не юноша, стал «анфан террибль» советской критики. С точки зрения профессии, литературного стиля он был безупречен. И достаточно свободен, чтобы не бояться перспективы оказаться в одной компании с гонителями Тарковского, чьи фильмы не слезали с полки.

…Грузинский урок не пошел мне впрок. Я продолжала и продолжаю верить в человечество. За мою долгую профессиональную жизнь меня не раз подставляли — и почему-то именно главные редактора. Трудно было не прийти к выводу, что главредство в застойную эпоху 70—80-х было должностью по определению подлой (зато номенклатурно-карьерной со всякими бонусами типа кремлевской поликлиники). Главреды строили из себя искусных стратегов, а высший пилотаж состоял всего лишь в том, чтобы угадывать, чего хочет начальство, и ему, начальству, угождать. Было дело, мне предложили уволиться из «ИК» после того, как в журнале «Журналист» вышла моя статья о рижском журнале «Кино» — его редактировала Нина Колбаева, выпускница филфака МГУ. В те годы журнал был для многих из нас настоящей отдушиной — там не правили, не загоняли в идеологический формат, проходным баллом был профессиональный уровень аналитики — и всё. Журнал этот, по слухам, ненавидел лично председатель Госкино Ф.Т.Ермаш, да руки были коротки его прикрыть. Балтийские республики имели максимальный для тех лет статус независимости, и закрыть издание могли лишь республиканские власти. Но они — к нашему счастью — этого не хотели, демонстрируя свою независимость.

Когда я приняла заказ написать про журнал, проклятая интуиция шепнула мне, что ничем хорошим это благое дело для меня не кончится. Я сказала ей (интуиции) строго: знай свое место, что может случиться, когда Суркова нет? А когда статья вышла, непогожим зимним днем меня попросили на ковер в кабинет нового главного редактора. У него не было веской аргументации, кроме эмоций типа: как ты могла? про этот журнальчик, потакающий мещанским вкусам?.. Он, бедняга, заранее испугался, что будет, если сам Ермаш прочтет да и еще и дознается, что автор апологетической статьи работает в журнале «Искусство кино», который редактирует имярек. «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! — потребует он. — Кого вы у себя держите?! Пятую колонну?!» Воображение главреда рисовало, видимо, скорую расправу. А ведь были надежды на серьезный карьерный рост. И я со своей дурацкой статьей могла все это порушить!

Но расправы не последовало. Ни через неделю, ни через две. Словом, проехало. Обошлось. Забылось. И карьера блестяще состоялась.

…Искусство «здорового цинизма» я так и не освоила. Может быть, напрасно? По слухам цинизм полезен для здоровья и способствует самосохранению. Да ерунда все это. Фигня. Что кому на роду написано, то и будет.

¹ По версии В.Головского, атаку на грузинское кино отбил Э.Шеварднадзе, аккурат в то время избранный членом Политбюро ЦК КПСС. См. об этом: Г о л о в с к о й  В. Между оттепелью и гласностью. Кинематограф 70-х. М., 2004, с. 166.