Беженцы. Сценарий

Юра. 1988 год

Я сижу в классе и пишу стихотворение. Писать стихотворение очень трудно, во-первых, потому что главное, чтобы никто не увидел, как я это делаю (позор!), и я прикрываюсь учебником, во-вторых, мне никак не подобрать рифму.

В прекрасный день июльский

Цветы, цветы… моллюски?!

Я так увлечен, что не замечаю, как в класс заходит учительница. И как заводит новенького за собой. И как ему некуда сесть, и что единственное свободное место — рядом со мной. Все это я пропускаю, потому что меня не устраивает рифма «моллюски». И только когда он неожиданно говорит: «Цветы, цветы цветут», я замечаю, что на меня смотрит весь класс. И что все смеются. Вот так всегда.

Я решаю никогда не разговаривать с новеньким. Но у меня не получается. Приходится сказать ему: «Тут сидит мой друг».

— Тут сидит мой друг Тима, — говорю я.

Но Тимы нет, поэтому тут сидит новенький. Он очень спокойно ведет себя для человека, который только что пришел непонятно откуда и у которого тут нет друзей.

Учительница пишет на доске английские глаголы и говорит, что они неправильные. «Зачем тогда их писать, если они неправильные», — обращается ко мне новичок.

Я пожимаю плечами, я же решил с ним не разговаривать. Смотрю на него из-за своей баррикады из учебника и подставки для книг.

Я понимаю, что стих у меня дописать так и не получится, и бросаю это гиблое дело. Хочу убрать тетрадку, но новичок просит дать ее ему посмотреть. Мне уже нечего терять, меня итак считают дураком и смеются надо мной. Я делаю вид, что мне все равно, и протягиваю ему тетрадь. Он не собирается возвращать ее мне. Так всегда и бывает, если тебе не повезло с весом. Дело в том, что у меня крупные кости, и поэтому кажется, что я толстый. Новичок, в отличие от меня, очень круто выглядит — ни намека на лишний вес. Вздыхаю.

Звонок. Я хочу скорее уйти, но учительница останавливает меня, спрашивает, почему не пришел Тима. Сегодня первое сентября, все школьники должны учиться. Пожимаю плечами.

Новичок догоняет меня в раздевалке, где я переобуваю сменную обувь. Сам-то он пришел без сменки, что является еще одним доказательством того, что он «крутой». Сейчас начнет смеяться. Втягиваю шею в плечи.

Он улыбается и протягивает мне мою тетрадку. «На», — говорит он.

Я молчу. «Давай дружить», — говорит он. Я не верю, что он хочет со мной дружить, и жду подвоха. Но он хлопает меня по плечу и уходит. Так просто? Кладу тетрадку в полиэтиленовый пакет, который у меня вместо рюкзака,

выхожу из школы. Потом не выдерживаю и достаю тетрадку. Осторожно открываю.

В прекрасный день июльский

Цветы, цветы, пиписьки

Красив язык мой русский

И лучше, чем английский!

Я улыбаюсь.

— Тебе он точно понравится, — говорю я.

Новичок не нервничает, а спокойно идет рядом со мной, оглядывается по сторонам. А я вот волнуюсь, мне хочется произвести на него впечатление.

— Не знаю, почему он не пришел сегодня, может, забыл?

Шутка получилась излишне заискивающей. И не смешной. Но новичок улыбается, у него вообще получается очень классно улыбаться, и вообще он весь классный, даже форма на нем сидит гораздо лучше, чем на мне.

— Напротив меня живет, — как бы между прочим поясняю я.

Новичок спокойно идет и молчит. Мне очень хочется как-то его разговорить.

— Он мой лучший друг. Мы дружим всю нашу жизнь! Его зовут Тима.

И я вдруг понимаю, что до сих пор не знаю, как зовут новичка. Вот глупо! Но он как-то сразу все понимает и улыбается:

— А меня Ваня.

— Меня Юриком, — мямлю я.

И тут он останавливается и жмет мне руку, это получается у него просто восхитительно, так солидно, как будто мы совсем взрослые.

Мы стоим перед Тиминым окном, и я, собравшись с духом, кричу:

— Ти-ма!

То есть это мне кажется, что я кричу, а на самом деле как-то сдавленно пищу. Все потому, что во дворе — люди, а еще я стесняюсь новичка. Но он расставляет ноги поудобнее, складывает руки рупором и громко кричит:

— Ти-ма, вый-ди, Ти-ма, вый-ди!

Вместо Тимы в окне появляется Тимина бабушка. Она кидает в форточку ключи, Ваня ловит их прямо на лету, и я не могу сдержать восхищенного вздоха.

Тимин дом старый и какой-то толстый — трехэтажный, с широкой лестницей и парадной, которая запирается на ключ. Квартира же, наоборот, узкая и высокая, в смысле — высокие потолки и слишком много мебели. А еще там как-то узко, потому что много народу — Тима, его бабушка и дедушка, Тимины соседи и какая-то худая, незнакомая мне женщина с большими блестящими глазами. Тима выглядит как-то потерянно на фоне всего этого многообразия тел и предметов. Он ведет нас в свою комнату и аккуратно прикрывает дверь. Я знакомлю его с Ваней, стараясь уследить сразу и за его, и за Ваниной реакцией.

Мы трое молчим.

— А чего ты в школу не пришел?

Тима ничего мне не отвечает.

Ваня с интересом оглядывается вокруг. Весь его вид говорит о том, что ему интересно и хорошо.

— Что за тетка там, на кухне?

Я стараюсь, чтобы мой голос прозвучал небрежно и по-взрослому. Тиму же передергивает, когда он слышит это «тетка». Он смотрит на стены своей комнаты так, как будто видит их впервые.

— Это… мама моя, — наконец с неохотой признает он.

— А… в школу-то ты чего не пришел?

Мне же надо было что-то сказать!

— Да так… — неопределенно тянет Тима.

Мы снова молчим. В комнате слышно, как совсем не по-осеннему поют во дворе городские птицы.

И тут Ваня говорит, что нам пора. Тима кивает, не отрывая взгляда от стен. Я в очередной раз восхищаюсь — какой же Ваня классный, мне бы не хватило духу вот так вот легко найти выход из этого положения.

Тима выходит с нами на лестницу, и, когда Ваня уже начинает что-то говорить, он хватает меня за локоть, тараторит шепотом: «Мама меня забирает с собой на Валаам, я теперь не буду в школу ходить!» Я оглядываю его с головы до ног, ведь и вправду он же очень похож на ту женщину — худой, высокий, с большими вечно испуганными глазами.

— А. Мне жаль, — неуверенно мямлю я.

И тут Тима почему-то радуется, отряхивается как-то, как будто я сказал ему что-то приятное и как будто он вовсе не уезжает отсюда неизвестно куда.

— Да-да, мне тоже! — горячо кивает он. — Мне тоже ужас как неохота, чтобы я уехал! Ну, пока!

Домой я прихожу только вечером. Мамы нету, и спать меня укладывает отец.

— Ты спи, а я, пока матери нет, в автоматы схожу сыграю, — говорит он.

— Пап, стой! Я хочу у тебя спросить… Так странно было сегодня: Тима уезжает, а Ваня, ну, новичок, приехал сегодня, столько всего сразу за один день… э…

— Изменилось?

— Да! Странно, да?

— Да, — говорит папа, — так оно и бывает, все течет, все меняется…

Он на ощупь пытается попасть рукой в рукав куртки.

— Пап, а мама куда ушла?

Но он меня не слушает.

— Все течет, все меняется, да-да, все меняется, — бубнит он себе под нос.

После школы я иду к Ване. Его квартира — полутемная и огромная — и похожа, и не похожа на нашу. Меня восхищает то, как он так запросто проходит по длинному коридору, не разуваясь, кидает на ходу рюкзак. Мы идем с ним сразу на кухню, он берет со стола печенье, не помыв руки, и это тоже меня удивляет.

— Бабушка, дедушка, мама, отчим, я, дядя и дядина любовница, — перечисляет он.

Я стыдливо признаюсь, что мы живем в коммунальной квартире. Ваня не обращает на это внимания. Мы обедаем печеньем, хлебом с кетчупом, компотом, мне это тоже нравится, я говорю, что дома мама непременно заставила бы меня есть суп.

— У нас никто не готовит, — поясняет Ваня.

Потом мы идем в комнату его мамы и отчима и смотрим телевизор. Потом играем в бой подушками. В квартире, кроме нас, никого, и через мутные стекла льется солнечный свет, я замираю с подушкой в руках и смотрю на то, как красиво танцуют серые пылинки. Ваня спрашивает меня, в чем дело, но я не говорю ему. Мы еще не настолько друзья, чтобы давать поводы для смеха.

Он предлагает мне пойти во двор и познакомиться там с мальчишками, может, поиграть в футбол, но я тушуюсь и, стесняясь, отказываюсь. Мой вес не располагает к подвижным играм. Но Ваня тактично кивает.

В самый разгар нашей игры в разведчиков, когда я бегу по темному коридору в чьем-то длинном пальто со шваброй (которая играет роль автомата)

в руках, дверь открывается и в квартиру входит высокий милиционер с какой-то женщиной. Я очень боюсь милиционеров и цепенею от ужаса.

— Не бойся.

Это Ваня уже рядом со мной. Он говорит милиционеру: «Привет». Вот так, запросто, ну что за бесстрашный человек!

— Дядя Лёка, Оля, — это мой друг Юрик.

Просто говорит он. Мы пьем чай все вместе, и Ваня тихонько рассказывает мне, что вся его большая семья работает в милиции: мама милиционер и отчим — тоже, бабушка работает в детской комнате милиции, дедушка, правда, на пенсии. А дядя тоже милиционер.

Ванин дядя целуется на диване с Олей, не стесняясь нас. Ваня не обращает на это внимания, а я, стесняясь, смотрю в свою кружку с чаем и пью его торопливо, обжигаясь.

Перспектива увидеть столько милиционеров, вернувшихся домой, меня пугает, и я собираюсь уходить.

Дома я хочу посоветоваться с папой.

— Пап, а вот почему так странно: один друг уходит, а другой появляется? — начинаю я.

Но папа снова собирается «поиграть в автоматы», он уже успел выпить. Мать не отпускает его, и разгорается скандал. Мама кричит и не стесняется в выражениях. Я изо всех сил стараюсь стать невидимкой, но у меня это плохо выходит.

Мама негодует по поводу отсутствия у папы работы. Папа что-то мямлит ей в ответ (в этом мы с ним очень похожи, я тоже пугаюсь, когда на меня кричат), но все же во время особенно громкого маминого монолога он успевает пробраться к двери из нашей комнаты — в коридоре мама кричать не будет, потому что там уже стоят соседи, чтобы посмотреть, что тут у нас произошло.

С мамой разговаривать мне нет никакого смысла. Она не обращает на меня внимания, сердито хлопает дверью и уходит на кухню. Я сажусь в свое кресло-кровать и принимаюсь за учебники.

Я стою посреди класса и плачу. Хорошо еще, что уроки кончились и одноклассники не видят моего позора.

Надо мной грозно нависает наша учительница, рядом с ней стоит директор. Рядом со мной — мой друг Ваня. Так мы и стоим в пустом классе — двое на двое. На мою голову надет пустой круглый аквариум, поэтому мой плач получается глухим и гулким.

— Может быть, позвать медсестру? — неуверенно спрашивает у директора учительница.

— Да разбить надо на фиг… идиоты! Зачем вы это сделали?! Кретины!

Директор сердится, учительница нервничает, я реву, и только Ваня, как всегда, спокоен.

— Это я придумал, извините, — как ни в чем не бывало говорит он.

Как будто мы обсуждаем погоду. Я восхищаюсь Ваней через запотевшее стекло аквариума и потоки слез.

— Да зачем?! — спрашивает директор. — И куда вы вообще дели рыбку?

1992 год

Ваня закуривает. И я, чтобы не отстать от него, тоже прошу сигарету, хотя и делаю это впервые в жизни. Я стараюсь затянуться так, чтобы было видно, какой я профессиональный курильщик. Я незаметно оглядываю группу ребят, с которыми мы стоим. Мне бы хотелось пойти куда-нибудь вдвоем, не стоять здесь, но Ваня, как обычно, в центре внимания, а я — в его тени, и увести его отсюда просто нереально. Я говорю, что мне пора домой. Говорю тихо, но Ваня слышит и охотно вызывается проводить меня.

— Чего ты такой? — спрашивает он меня по дороге.

— В смысле? — Я делаю вид, что не понимаю, о чем он. — Мне правда домой пора, мать все время ругается, что я у тебя целыми днями торчу.

— Да нет, я не о том. Ну, ты понимаешь. Ты это… интровертик.

— Да не интровертик, а интроверт тогда уж.

Я улыбаюсь.

Перед тем как уйти, Ваня зовет меня куда-то, к кому-то, в чью-то квартиру на следующие выходные. Говорит, что уже решил: мол, я пойду с ним.

Я пожимаю плечами. Улыбаюсь. Хорошо, что у меня есть такой друг.

Входя в свою квартиру, я думаю, что пришел раньше всех. Спокойно открываю дверь в нашу комнату. И вижу маму и всех наших соседей. И мама плачет. И пьет что-то из маленькой рюмочки.

И мне говорят, что моего папы больше нет.

— В кино похороны совсем по-другому как-то показывают, — говорит Ваня.

— Пойдем на лестницу, — говорю я.

Мне невыносимо в нашей квартире, где много незнакомого мне народу, мы сидим на полу в коридоре, и я — как маленький — вижу одни ноги, женские, мужские, проходящие туда-сюда. И мне тяжело говорить, Ваня спрашивает меня о чем-то, я открываю рот, и у меня не получается ничего сказать.

На лестнице темно. «Просто пьяного, на улице, ножом?» — спрашивает Ваня. Я киваю. Мы стоим и молчим, и ничего не происходит. Я хочу уйти отсюда, и Ваня это как-то чувствует.

— Пошли ко мне, — говорит Ваня.

Оглядываюсь на дверь в нашу квартиру, там поминки, шум, возня. И я киваю. Ваня начинает спускаться с лестницы, не оборачиваясь, и я плетусь за ним, ступенек не видно, кажется, что мы спускаемся не на первый этаж, а просто в темноту.

Ваня

Под подушкой звонит мобильный телефон. Я выключаю его, не открывая глаза, но бабушка уже открывает дверь, кричит, что пора вставать. Рядом со мной спит Юра, я смотрю на него с завистью, ему не надо подниматься в такую рань.

Я бреду на кухню. Все в квартире видят седьмой сон, и только я да бабушка сидим на кухне. Вернее, сижу я, а бабушка наливает себе чай. Закуриваю.

— Ты посмотри, курит! Импотент несчастный!

Бабушка негодует. Я хихикаю. Смешно — импотент. Ей-то откуда знать?

— Кто рано встает, тому Бог подает, — уже мягче говорит бабушка.

Я вскакиваю, подбегаю к ней, пытаюсь обхватить ее необъятные бока и станцевать танго. Она отбивается.

— Бабушка, у тебя православие головного мозга, ты знаешь об этом?

Бабушка не расположена шутить. Она хочет, чтобы я взял себя в руки и дошел до школы.

— Юра же бросил школу, чё, мне нельзя?

Я не дослушиваю тираду, которой она разражается в ответ. Бла-бла-бла, ты не Юра, и так далее. Хлопаю дверью.

После школы я стою с одноклассниками у ворот, ведущих на территорию. Девчонки обсуждают какую-то чушь, выделываются перед парнями. Даша гнусавит: «Ва-а-нь, ты слушаешь вообще?» Поворачиваюсь к ней, делаю большие и круглые глаза: «Да что ты говоришь?!» Все смеются. Это просто — быть компанейским, шутить, отвечать, даже не слушая разговора. Напротив, через дорогу, стоит женщина, почти старуха, ее опухшее лицо кажется мне знакомым, я подхожу к ней.

Это Юрина мать.

Я здороваюсь. Мне зябко и неуютно, хорошее настроение сдувает холодным ветром. Я не знаю, что ей сказать.

— Ну как там мой Юрик? — спрашивает она.

Я говорю, что все хорошо. Что Юра живет у нас. Еще что-то. Я наблюдаю за ней и вижу, как она постарела. На самом деле мы все изменились, и Юра, и я. Я до того высокий и худой, что стараюсь надевать на себя побольше одежды, я — как капуста. А Юрина мама похожа на нищую, которая просит подаяние у церкви. Мы стоим, и мне очень хочется уйти, но я не знаю, как это сделать. Она, не глядя мне в глаза, спрашивает, не добавлю ли я ей мелочи на «что-то там», и мне становится жутко, совсем жутко, это же Юрина мать. Даю ей несколько десяток и стараюсь уйти до того, как услышу это страшное «спасибо».

Дома я ничего не говорю об этом Юре. К моему приходу он только встает с постели. Одевается. Смотрю на него, да, он тоже изменился — и лишний вес пропал, и лицо стало замкнутым и злым. Наша одежда очень похожа, мы вообще стали похожими. Но что касается одежды, так это можно объяснить тем, что моя и его одежда давно уже перемешалась и валяется кучей-малой на полу в моей комнате.

— Чем займемся? — говорю я.

Теперь все изменилось, и это Юра решает, что нам делать, когда закурить, куда пойти.

— У меня дела в центре, а потом можно пойти к кому-нибудь в гости.

Но сейчас еще рано.

Юра не предлагает, он всегда просто констатирует то, что мы будем делать. Я не возражаю, меня всегда все устраивает, потому что в большинстве случаев мне все равно. Мы выползаем из дому только тогда, когда уже начинает темнеть, зимой, кстати, темнеет рано, но все равно.

— Может, к Антону завалимся?

Он кивает.

— Можешь сразу к нему, я потом догоню.

Теперь Юра всегда серьезный и никогда не улыбается.

— Да нет, я уж с тобой схожу, мне все равно, куда идти.

И именно потому, что мне вечно все равно, мы оказывается во дворе-колодце, и я стою в арке, на стреме, пока Юра забирает деньги у парня в пижамных штанах и пальто. Парень выше Юры головы на две, но все равно Юра смотрится больше, увереннее на фоне этого парнишки.

— Блин, это как-то все стремно, — тяну я по дороге к Антону.

Юра коротко качает головой. Он не согласен. «Я же просто собираю долги, я сам не торгую», — качает головой он. Несмотря на то что он якобы у нас ничем не торгует, трава у него с собой все-таки, оказывается, есть. Это выясняется уже у Антона, у него там полно народу, кто-то бренчит на гитаре, какие-то милые девочки, и страшные девочки тоже есть. Сам Антон уже вообще ничего не соображает, пытается сделать бульбулятор из стеклянной бутылки перочинным ножом. Я смеюсь, потому что это глупо.

Всучив кому-то свою траву, Юра ищет городской телефон. Слежу за ним. Ко мне подходит знакомиться какая-то милая девочка творческой наружности. Она очень смешно тянет слова, потому что хочет понравиться мне.

Я улыбаюсь и киваю, губы девочки открываются и закрываются, но за ее спиной я слышу Юрин голос.

— Алло, мама? Чего трубку долго не берешь? Я завтра денег принесу, будь добра, не нажирайся с утра.

Мне становится немного грустно. Девочка просит дать ей мой номер.

Я его не помню, сомневаюсь насчет цифр: «Там дальше 7… или 8», но она очень хочет со мной как-нибудь еще встретиться, поэтому старательно пишет. Какая разница 7 или 8? Тогда она настаивает на том, чтобы я записал ее телефон. Закатываю рукав, смотрю на часы: уже почти полночь.

— Мы тут остаемся на ночь, — говорю я и наблюдаю за ее реакцией. — Ты где живешь, может, тебя проводить?

Но она тоже неожиданно решает остаться. Я усмехаюсь, все в жизни удивительно просто. Мы с ней уходим из кухни искать какую-нибудь комнату потише. За моей спиной Антон ругается на бутылку, которую никак не получается переделать в бульбулятор.

Сижу в классе, слушаю плейер. «Пинк Флойд», «учителя, оставьте детей в покое», а-та-та. Все пытаюсь устроить голову на изгибе локтя так, чтобы можно было поспать. Я все время хронически не высыпаюсь. Не получается. Лицо парня, сидящего рядом со мной, кажется смутно знакомым, всматриваюсь. Где-то я его видел.

— Это… извини за тупой вопрос, а ты всегда тут учился?

Я изображаю серьезность и заинтересованность, у меня всегда это получается просто великолепно. Он покупается на мой голос, смотрит на меня так, как будто мне и вправду интересно, кто он, откуда, что здесь, вообще, делает.

— Ну, знаешь, это смешно на самом деле вышло. Я тут учился, э… раньше. А теперь вот вернулся, типа того.

Что-то я такое помню. Но не совсем.

— Ты знаешь Юрика? — спрашиваю я.

И тут он прямо расплывается в довольной улыбке, кивает.

— Я — Тима, — говорит он.

Все просто.

— Ну клево, — говорю я и снова пытаюсь заснуть.

Тима хочет увидеться с Юрой. Я информирую его о последних новостях из нашей с Юрой жизни, например, о том, что Юра сейчас где-то шляется и можно будет потусоваться с ним где-нибудь вечером. Тима оглядывается по сторонам так, как будто приехал с необитаемого острова. На самом деле это не так уж и далеко от истины.

— Я жил с мамой на Валааме, в монастыре. А теперь вот видишь, какая фигня: девятый класс, надо что-то дальше делать, поступать та м…

— Поступать — совершать поступки, да, да? — заговорщически говорю я так, как будто цитирую какую-нибудь классику. Тима радостно кивает, он не понял, что я шучу, совершенно серьезно спрашивает меня, кем я буду, когда вырасту.

— Президентом. Или владельцем птицефабрики.

— Так ты не решил еще?

— Да мне просто пофиг.

Бабушка безутешна. Дед ушел к какой-то другой даме сердца, причем, по словам бабушки, эта дама молода и имеет весьма нелицеприятную наружность. Я делаю вид, что мне жутко интересно. Ну на самом деле мне и вправду интересно, конечно.

Но вот бабушка переходит с дедушки на меня. Ей почему-то чудится, что я весь в деда, а следовательно, вырасту пьянью, нахалом и вообще подонком. «И импотентом», — напоминаю я. Бабушка кивает, она думает, что как раз в этот момент я уже начинаю раскаиваться и становиться на путь истинный.

— Вот и дядя твой, вообще, от рук отбился с этой, как ее… Светой.

— Светлана — шикарная женщина, лучше, чем Ольга, — не могу не отметить я.

— Ты позвонил в турфирму?

О, бабушка, спасибо — напомнила.

— Не-а, но позвоню. И вообще… ба, а ты не боишься, что на тебя нападет мумия, а я, в силу своей тупости и слабости, не смогу тебя защитить?

— И юмор у тебя — того. Весь в деда, весь в деда…

Долгожданная встреча друзей оказалась нудной и напряженной. Юра ничего рассказывать не хочет, Тима так вообще стесняется. Стараюсь как-то их расшевелить, идет все туго. Тима не курит, а от пива его тошнит, и я милостиво соглашаюсь допить его порцию. Да и в баре ему как-то неуютно.

— Вот ты жил в монастыре, а в Бога веришь?

Тима краснеет.

— Не так, чтобы очень, — говорит.

Юра вообще молчит, Бог ему до лампочки. Потом говорит, что ему пора, и уходит, и мы остаемся с Тимой вдвоем.

— Пошли в кафе.

— В какое?

Тима по-монастырски недоверчив!

— Да без разницы в какое, познакомимся с кем-нибудь.

— С кем?

— Да откуда я знаю? Просто придем и встретим новых людей, совершим пару-тройку подвигов… Ну, чего?

Тима вял и нерешителен. Он даже не может отказаться, несмотря на то что я вижу, как ему не нравится эта затея. Мне так все равно, что ему там не нравится. Так что он плетется следом.

По дороге он, видимо, проникается ко мне симпатией. Сообщает доверительно:

— Юра стал каким-то совсем другим, я его не узнаю.

Пожимаю плечами.

— Ты мне лучше скажи, ты «Пинк Флойд» любишь?

Сидим за столом у Тимы. «У меня вся жизнь какое-то одно длинное застолье получается», — смеюсь я, но Тима не видит в этом ничего смешного.

У него в квартире теперь тоже все по-другому. Бабушки и дедушки больше нет, прихожая вместе с коридором превратилась в комнату, переходящую в кухню, тут же стоит диван, где спит его мама. Такой вывод я делаю потому, что диван разобран и я вижу светлое постельное белье в мелкий цветочек. Его мама накрывает на стол.

— Жаль, Юрочка с вами не зашел, — сокрушается она.

Вид у Тиминой мамы болезненный. Я оглядываю ее картины, которые

окружают меня со всех сторон — висят на стенах, стоят вдоль плинтусов. У картин вид не лучше, чем у Тиминой мамы. Она рисует только людей, но почему-то без лиц. И вот эти безликие люди стоят и куда-то смотрят. Или сгибаются, как будто у них болит живот. Или идут куда-то, кто один, кто с несколькими другими людьми.

Тут к столу выходит очень толстый дядька с бородой. Тима и его мать встают и садятся обратно только тогда, когда он кивает им и сам чинно усаживается за стол. Стул в ширину несколько меньше, чем сам дядька.

— Это, Ванечка, наш батюшка, отец Борис! — радостно объявляет Тимина мама.

После такого объявления есть мне расхотелось совершенно, да и сам Тима, видно, не рад появлению отца Бориса во главе стола. Он вяло ковыряет плов вилкой. Отец Борис налегает на еду, а Тимина мама так вообще не ест. «Я никогда не ем», — говорит она, и я даже не удивляюсь, глядя на ее сутулую фигуру, примостившуюся на краю стула.

Идем с Тимой обследовать квартиру. Оказывается, одну комнату — бывшую Тимину — занимает отец Борис, в другой — мамина мастерская, в которой спит Тима, а мама живет в кухне-прихожей.

Тимина комната мне нравится, потому что там вообще нет мебели, а ковер пропитался краской настолько, что похож на что угодно, только не на ковер.

— Это, можешь курить, если хочешь. Тут так пахнет разбавителем, что табак не чувствуется, — говорит Тима.

Я киваю и достаю сигареты. Мне интересно.

— Слушай, а этот отец Борис — мамин бойфренд, что ли?

— Что ты! — пугается Тима, прикрывает дверь, как бы не услышали на кухне. — Он это… с Валаама. Приехал с нами, ему как бы жить негде. Мама говорит: большая честь, что батюшка у нас остановился.

— Православие головного мозга…

— Что?

— Нет, ничего. Сынок, не зря тебя назвали Людвигом, давай играй.

— Я тебя не понимаю.

— Ничего страшного, я тоже себя не понимаю.

Юра. 1994 год

Когда я пытаюсь незаметно выскользнуть из Ваниной квартиры, меня ловит его бабушка. Хочет поговорить. Вот я с ней говорить совсем не хотел, но теперь придется. Мы проходим на кухню. Кроме нас дома никого нет, нашла ведь время, подкараулила.

— Юрик, ты нам как родной, — начинает она.

И я настораживаюсь: сейчас начнет читать мне морали.

Ничего не говорю, она ведь хочет, чтобы я ее выслушал, наверное, чтобы даже сделал выводы. Я пытаюсь придать своему лицу открытое и честное выражение, но, судя по тому, как она смотрит на меня, я совсем разучился это делать.

— Юра, я буду с тобой откровенна. Посмотри, куда ты катишься. Живешь с нами, мать свою совсем забросил, в школу не ходишь.

Я стараюсь кивать, мол, да, это все ужасно, я понимаю, так жить нельзя.

— Но это все не мое дело, вот не интересует меня то, как ты живешь, пусть и живешь в моем доме.

А вот это для меня неожиданно! Удивляюсь.

— Я переживаю только за своего внука, за Ванечку.

Ну, понятное дело, бабушка, я вам никто, по сути. И так долго меня терпели.

— Ваня тебя боготворит. Шляется с тобой где попало. Ты думаешь, я не знаю, чем вы занимаетесь? Я в детской комнате милиции двадцать лет проработала! Ваниным родителям до этого всего дела нет, а вот я все вижу. Уже решено: Ваня со следующего года в СВУ идет. А ты — съезжаешь отсюда, куда хочешь. И держись от моего внука подальше. Я тебя сейчас не гоню, у тебя есть несколько месяцев, чтобы взять себя в руки. Я понятно выражаюсь?

Киваю. Да, понятно. Я все понял. Еще раз киваю, да, разговор останется между нами, да, я сделал выводы. Она закрывает за мной дверь, и поэтому я не могу хлопнуть дверью. Но очень хочу. Поэтому бью стену в подъезде кулаком. Стена в трещинках, и на костяшках остаются чешуйки краски вперемешку с белой пылью, не знаю, с известью, что ли?

Вечером я еду в центр с двумя парнями: один молчун, второй — невротик, прямо как в анекдоте. Невротик соответственно нервничает. Спрашивает, почему мы все вместе едем, подозревает, что я не один, потому что могу не справиться. Я не отвечаю. Молчун, соответственно, тоже, на то он и молчун.

Знакомый двор. Недалеко отсюда живет Антон. Да и сам товарищ, к которому мы приехали, тоже мне знаком — знаем, сталкивались. Мы были здесь с Ваней, я предупреждал этого парня.

Он как-то очень спокоен для человека, который уже полгода не отдает деньги. И улыбается чересчур нагло. Кивает, когда я говорю, но смотрит на меня слишком надменно.

Я слышу голос Ваниной бабушки: Ваня тебя боготворит. Шляется с тобой где попало. Ты думаешь, я не знаю, чем вы занимаетесь? Я в детской комнате милиции двадцать лет проработала!

После того как я в первый раз ударил этого парня в живот, пуховая куртка, мягкое — плюх, невротик дал стрекоча. Мимо молчуна, стоявшего на стреме в арке, как когда-то стоял Ваня.

Ваниным родителям до этого всего дела нет, а вот я все вижу. Уже решено: Ваня со следующего года в СВУ идет. А ты — съезжаешь отсюда, куда хочешь. И держись от моего внука подальше.

Я заплакал, я не заметил, как я плакал, я стоял и смотрел на него, и он пытался сказать мне что-то, я не понял, поднял руки к лицу… ну да, слезы, я плакал, и пришла злость — я плачу, он видит, как я плачу, — и ярость… откуда она взялась? Я толкнул его, когда он схватился за край моего рукава, моей одежды.

Я бил его, он упал, а я бил его, и он так странно двигался, плавно, что-то кричал мне, я ударил его ногой в живот, мягкое плюх — на нем было много одежды, как капуста, и он дернулся от удара, он замер, и я посмотрел: его голова, она ударилась о край песочницы, об какую-то скобку, он замер, и вокруг его головы — как нимб — расползалось темное пятно.

Тима

Я открываю дверь в квартиру. Мамы нет, смотрю — опять не застелила постель. Раздеваюсь, отгибаю край простыни и осторожно присаживаюсь.

В квартире сумерки, и из темных углов на меня смотрят страшные мамины картины. Вздыхаю. Включаю телефон, проверяю автоответчик: «Аллё, Тима! Привет, это Маша. Встретимся вечером, жду с нетерпением». Улыбаюсь. Квартира уже не кажется мне такой унылой. Иду к себе.

Прохожу в свою комнату, вернее, в мамину мастерскую, кладу в угол сумку.

— Сынок.

Я вздрагиваю. За холстом сидит мама на своем детском стульчике, она вся сжалась, правое плечо намного выше левого, она курит.

— Тима, сынок.

Я вздыхаю. Ну вот, опять. У меня портится настроение. Подхожу к маме, помогаю ей встать, уговариваю пойти на кухню. На кухню она при моей помощи идет, а вот свет включать отказывается.

— Мне страшно, сынок, — шепчет мать. — Что мне делать, Тим?

— Ну вот, мы свет включим, и сразу станет не страшно.

Мне самому противно, как звучит мой голос. Как будто я говорю с глупым малышом, а не со своей матерью.

— Нет!

Она произносит это свое «нет» громко и резко, а потом снова переходит на бормотание.

— Не надо света, я слышу, как гудит электричество, от этого у меня болит голова.

Я начинаю подозревать, что мама не принимает свои таблетки, спрашиваю ее об этом. Ну да, так и есть.

— Батюшка говорит, таблетки — зло, сынок. Я с Божьей помощью и так как-нибудь. Ты посиди со мной, а я прилягу. Мне очень страшно, Тима! — Это она уже снова громко.

— Конечно, мама.

Она, не раздеваясь, ложится в кровать, а я встаю («Тима, ты куда?!»), чтобы поставить чайник и позвонить — сказать, что я никуда сегодня не пойду.

Я просыпаюсь от звонка в дверь. Ничего не понимаю, темнота, ночь. Из соседней комнаты слышен храп отца Бориса. В дверь снова звонят, я бреду в темноте на кухню, после сна у меня плохая координация движений. Мама тоже проснулась, но она не встает. Включаю свет. У мамы подушка отпечаталась на щеке, она моргает от верхнего света.

Снова звонят. Я смотрю в глазок и вижу Юру.

Открываю дверь. Юра стоит и смотрит на меня, не может ничего сказать, он открывает рот, как будто бы произносит какие-то слова, но на самом деле он не издает ни звука.

Я понимаю: что-то случилось.

— Что-то случилось? — спрашиваю я.

Он пытается взять себя в руки, а потом говорит:

— Тима.

И всё.

Я соображаю, что надо выйти на лестницу. На лестнице тоже темно, и в этой темноте Юра хватает меня за запястье, я вздрагиваю: рука холодная!

Он закуривает и садится прямо на каменный пол. Я прислоняюсь к стене, в темноте вижу только Юрин силуэт на фоне окна. Я молчу и жду. Во дворе у какой-то машины сработала сигнализация.

И Юра начинает что-то говорить. О том, что я его друг, и что-то еще про детство. Он бормочет себе под нос, почти как мама, и до меня долетает только «помнишь, в детстве», «папа, убийство», «все просто», что-то еще в этом духе.

— Помоги мне, — вдруг говорит Юра.

И я отвечаю: да-да, конечно, что угодно.

— Я, — говорит Юра и замолкает. — Я, — опять начинает он.

Сигнализация снова громко звучит во дворе.

— Мне кажется, я уме… умре… погиб.

— Что? Кто погиб? Юрик, я не…

— Человек. Погиб человек.

И он снова замолкает. Я делаю шаг к нему навстречу, но в темноте мне ничего не видно, я не знаю, где он, мне кажется, что его вообще здесь нет и я стою на лестничной клетке один.

— Что мне делать, Тим?

Не дождавшись ответа, он вскакивает и сбегает вниз по лестнице, и я слышу, как дверь на улицу хлопает, и еще я вижу след от света перед тем, как она хлопает, мне кажется, что эта полоска света остается, даже когда дверь уже закрылась.

Когда Ваня появляется в классе, я вскакиваю, чуть не смахнув учебники с парты, и подбегаю к нему.

— Куда вы пропали? Где Юра? Неделю назад он пришел ко мне ночью…

Я тараторю и заикаюсь — так всегда, когда я волнуюсь. Ваня хмурится и кивает: потом поговорим, позже. Тут я неожиданно для самого себя говорю:

— Давай сейчас. Уйдем с уроков.

Он удивленно оглядывает меня этим своим взглядом, якобы внимательным, выпучив глаза, и кивает.

Но расспросить его сразу не получается. Приходится терпеливо ждать, когда он купит себе пиво в ларьке. И прямо с пивом в одной руке, с сумкой в другой и с сигаретой за ухом идет быстрым шагом вперед по линии. Я плетусь следом, едва ли не подпрыгиваю от нехороших предчувствий, а еще оттого, что идет он и вправду быстро.

Ваня идет и осматривает дома, заглядывает в окна проезжающих мимо машин.

— Ты знаешь, Юра у нас работает, да? — начинает он.

Мне хочется остановиться, остановить его, посмотреть ему в лицо, но у меня не получается это сделать, и мы идем.

— То есть он сам не торгует, а как это самое… в общем, если кто-то не хочет платить, то Юра и еще там чуваки, они приходят за деньгами. — Он наконец-то останавливается перед светофором, и я могу заглянуть ему в глаза. Но лицо у Вани очень спокойное, счастливое — как обычно, он даже не хмурится. И это на самом деле меня пугает. — И вот тогда они э… не рассчитали просто. Юра и еще два чувака. И тот чувак, который не платил, он, короче, это.

У него переломы там какие-то. Он это.

— Господи, да что?!

Загорается зеленый, и Ваня переходит дорогу, а я остаюсь стоять на месте. Потом догоняю его.

— Так что?!

— Да что ты заладил, что да что! Помер он. Ясно?!

Потом мы идем молча, и я не выдерживаю:

— И что теперь?

— Да там, короче. У меня же отчим подполковник МВД… Надо как-то это, ну, отмазать Юру, что ли.

— Как отмазать?

— Ну смотри, там либо колония, либо дурка, если что-то там такое придумать, что он не в себе был. Ну, обойдется все, короче. Отчим сказал — отмажем.

— А можно его увидеть?

— Не-а, щас нельзя.

Он останавливается. Смотрит на меня сердито.

— Да и тебе-то что до этого?

Я не знаю, что ему на это ответить.

Тима. 1996 год

— Мам, пока, я в университет! Закрой дверь.

Мама меня не слушает. Захожу в ее мастерскую, она сидит на своем маленьком стульчике и курит.

— Я пошел, говорю.

— Тима, сынок, батюшка просил котлет сегодня сделать, знаешь, этих, из курицы, как их там. Ты зайди, купи.

— Мама, а отец Борис не говорил, может, он жилье какое-нибудь себе подыщет?

Она не понимает меня, я машу ей рукой и ухожу. Закрываю сам, на внешний замок — тоже, чтобы она не смогла открыть.

Захожу в Сбербанк. Конечно же, очередь, ну кто бы сомневался. «Кто по-следний?», занимаю и сажусь на диванчик. Рядом со мной сидит дедушка, он пьяный и грязный. Когда он поворачивается ко мне, я невольно вжимаюсь в спинку дивана от запаха перегара.

— Я пришел снять деньги со своей карточки! — жизнерадостно говорит он.

Мое лицо всегда располагает к общению, ничего не могу с этим поделать. И дедушка начинает.

— У тебя есть девушка?

Я неопределенно мычу, но он меня не слушает, ему главное — все сказать самому.

— А вот у меня есть, Наташка. Я ее бойфренд. Мне-то самому шестьдесят, а вот моей Наташке — пятьдесят пять. Во-о-от. Разница в возрасте пять лет, такие дела. В наше жестокое время пять лет большая разница, я прямо спать не могу, опасаюсь, как бы Наташка не ушла к другому хахалю, помоложе.

Моя очередь уже прошла, но дедушка вцепился в мой рукав. Сижу и слушаю.

— …И потому я решил действовать незамедлительно. Сейчас сниму деньги и увезу Наташку в Рим, город любви! Там сейчас благодать, туристов нет, не сезон ведь!

Он откидывается на диванчике так, как будто он уже в Риме или как минимум сидит в кресле самолета, летящего в Италию. Потом он принимается выворачивать карманы и кладет мне на колени какие-то бумажки, использованные носовые платки, чьи-то визитки.

— Блин! А карту свою банковскую я того, потерял!

На нас косится охрана. Дедушка улыбается очень хитро и счастливо.

— Но это не беда! Я — оптимист, мой стакан всегда наполовину, но полон! Не зря же я сюда пришел, раз такое дело, и карту я потерял, я ее щас как возьму, как заблокирую!

Он радостно поднимается и встает в конец очереди. Я выхожу на улицу, смотрю на небо. Светит солнце, я улыбаюсь.

Я захожу в приход, где служит отец Борис. Здороваюсь с бабушкой, сидящей за прилавком, и хочу уже пройти в подсобное помещение, но она просит меня посидеть пару минут за нее. Церковь уже скоро закрывается. Киваю, да-да, конечно. В церкви никого нет.

Достаю телефон, ищу в списке контактов мамин номер, и тут меня окликают. Перед витриной стоит девочка в темной куртке, на голове у нее смешно повязана арафатка — ну да, в церковь женщинам нельзя без головного убора, но арафатка все равно смотрится несколько дико.

— Я хочу узнать насчет одной иконы, — говорит она.

Я уже было открываю рот, чтобы сказать, что не работаю тут, но мне не хватает смелости — она же уверена, что я тут работаю! — и я встаю из-за прилавка и иду за ней в глубь церкви.

Мы останавливаемся перед иконой. Икона старая, потемневшая. На ней изображена Богородица с младенцем на руках, оба спокойно смотрят на нас добрыми темными глазами.

— Откуда эта икона? И еще: сколько ей лет? — спрашивает меня девушка.

Я что-то мычу. Ничего я об этой иконе не знаю.

— Ну, она… э… старая. И… э, волшебная, болезни там всякие лечит, и… хм.

Девушка смотрит на меня так, как будто я сам эту икону нарисовал, ну а если и не так, то точно как на большого специалиста по иконам.

— Понимаете, я, вообще, не очень-то верующая. Честно говоря, меня обычно иконы пугают, на них изображены святые, они очень худые и несчастные. А это такая икона, ну, как сказать… ну вот знаете, как в анимэ, такие милые лица, и они тебя ни в чем не обвиняют, в общем, все сложно.

Она говорит шепотом, но в церкви такая акустика, что ее голос звучит так, будто она читает лекцию в большой тихой аудитории.

Я обещаю ей узнать поподробнее насчет этой иконы. Она указывает на мобильный, который я все еще держу в руке, и предлагает мне записать ее номер.

— Анита.

— Как-как?

— Меня зовут Анита. Не Аня, а Анита. Такие дела. Ну, пока!

Отец Борис уже переоделся в пуховую куртку. И мы идем покупать ему куриные котлеты. Я улыбаюсь и улыбаюсь и никак не могу остановиться.

Отец Борис ездит на мопеде. Сейчас он уже садится, протягивает мне шлем. Я отмечаю, что сиденье мопеда в два раза уже боков отца Бориса, и не могу удержаться.

— Ну как, хорошо работает?

— Хм. Спасибо, с Божьей помощью. Хороший подарок, это вы мне с матерью, хм, удружили, конечно.

Протягивает мне шлем. Я сажусь сзади него. Картина маслом: я, худой и длинный, отец Борис в пуховой куртке и зеленый мопед.

Пока отец Борис с моей помощью затаскивает свой мопед в наш подъезд, я, набравшись смелости, прошу у него минуту внимания. Собираюсь с мыслями.

— Батюшка, извините. Я вот давно хочу с вами поговорить. Э… чтобы мама не слышала. Вы знаете, ей становится все хуже. И я подумываю, в смысле, я подумал, возможно, ей нужно лечь ненадолго в больницу.

Я волнуюсь. Мне тяжело об этом говорить.

— Хм. Да?

— Ну… как вы считаете?

— Я думаю, это хорошая идея. Пути Господни неисповедимы, возможно, это действительно поможет.

И он начинает подниматься по лестнице в нашу квартиру.

— Да нет, постойте! Вы не поняли. В смысле, извините. Просто на клинику нужны деньги.

— Да, и что?

Я понимаю, что все это бесполезно. Мне становится тошно, и наваливается усталость, плечи опускаются, и я бубню что-то в ответ. Типа: «Нет, ничего, я просто хотел посоветоваться, спасибо вам».

— Не за что, сын мой, не за что.

— Я думал мы это, как это, ну, в кафе пойдем.

Анита идет быстро, и мне приходится говорить с ней на ходу. Вечное положение, в котором я оказываюсь.

— Ха-ха, да нет, я же сказала — делом займемся. — Оборачивается. — Ну, на самом деле, если хочешь, потом как-нибудь посидим. Сейчас у меня работа. Я вот тебя решила взять.

Мы подходим к Апрашке.

— А кем работаешь-то?

Улыбается.

— Увидишь.

Мы проходим в полуподвальное помещение, я сбавляю шаг и успеваю прочитать табличку «Центр социальной помощи населению».

— Это Тимур, я его сегодня к нам на экскурсию привела.

— Прямо Тимур и его команда.

Грузная тетенька улыбнулась и продолжила свой путь по коридору с большим пакетом в охапку.

Анита куда-то пропала. Я стою в нерешительности, не зная, раздеваться мне или нет и вообще куда себя деть. Меня окликает грузная тетенька, уже без пакета, зато с брошюрой в руках.

— На, почитай пока. Это наша газетка.

Я пытаюсь вчитаться в брошюру, но тетенька стоит рядом и отвлекает.

— Мы собираем одежду для лиц без определенного места жительства, стараемся устроить на лечение тех, кто в этом нуждается. В нашей организации работают наши же клиенты да и просто добровольцы или социальные работники, такие как твоя подруга.

Я открываю рот, чтобы расспросить поподробнее насчет Аниты, но она уже сама подходит к нам.

— Пойдем, мы с тобой уже и так опаздываем. Поедешь со мной на машинке?

— Э, я…

— Ну и отлично!

Анита протягивает мне два полиэтиленовых пакета, на ходу я заглядываю в них и обнаруживаю там пакеты с крупой, консервы и еще что-то. Мы выходим на улицу, и Анита идет по направлению к старенькой «девятке».

— А это Витя, наш водитель. Мы сейчас с тобой проедемся, раздадим еду старичкам, в пару мест.

И я почему-то вспоминаю того старика, с которым встретился в Сбербанке.

Но это не беда! Я — оптимист, мой стакан всегда наполовину, но полон! Не зря же я сюда пришел, раз такое дело, и карту я потерял, я ее щас как возьму, как заблокирую!

— Ты чего, испугался? — смеется Анита, пока мы едем в машине. — Вы в своей церкви подобным не занимаетесь?

— Да нет, я ничего. Просто так, думаю.

— Ну вот и отлично, думать полезно. А в кафе я с тобой вечером схожу, не переживай.

Ваня

Я открываю дверь квартиры. Там, как всегда, темно. Снимаю форму, прохожу на кухню. Мама с отчимом сидят на кухне. Усмехаюсь: ну да, на столе уже бутылка, хотя еще даже не стемнело.

— Привет, сынок.

— Чего празднуем?

Я заглядываю в холодильник.

— Да мы это, так просто, — мама отводит глаза и спешит сменить тему разговора. — Ванечка, ты дома сегодня?

— Да нет, я просто переодеться. Не хочу в форме в центр ехать.

Я смотрю на них, стараясь придать лицу нормальное выражение, но меня передергивает оттого, какие они слабые, как горестно сгорбились над столом, как отчим наливает коньяк, мешая его с соком, прямо в здоровую кружку для чая.

— Сегодня, кстати, бабушкина годовщина, вы бы хоть за это, что ли, выпили.

Получается грубо, но мне, как всегда, все равно, я не смотрю на их реакцию и выхожу из кухни.

В комнате, не включая свет, шарю по ящикам стола и наконец выуживаю оттуда свою заначку — гашиш в коробочке из-под «тик-так», сую в карман, хлопаю дверью.

В кафе на Невском кроме Тимы за столом меня ждет еще какая-то незнакомая девочка, миниатюрная, разодетая, как студентка художественного колледжа. Усмехаюсь: ну, неужели Тима девушку завел?

— Хай.

Тима вскакивает. Он краснеет и знакомит нас с девочкой, у нее смешное имя Анита.

Анита смотрит на меня, как ребенок на новогоднюю елку. А все потому, что я умею правильно смотреть на людей — такими вот глазами, как будто мне все интересно. Тима тоже это все замечает, ерзает. Мне становится весело.

Как только Анита идет к бару, чтобы заказать еще кофе, Тима поворачивается ко мне. Я вздыхаю и жду пассажа о своих флюидах, из-за которых на меня вешаются все — свободные и чужие — девушки, но вместо этого Тима склоняется к столу и говорит серьезно и вполгоса:

— Вань, я сегодня знаешь кого видел?.. Юрину маму.

Удивляюсь.

— Да, и что?

Ну, видел, чего необычного.

— Нет, ты не понял. Анита… ну, в общем, она меня на работу устроила, такая штука, типа ночлежки для бомжей. Пару месяцев всего назад. Ну вот, и сегодня я там столкнулся с… ну, с Юриной матерью, понимаешь?

Тима негодует.

— Ну а что тут такого-то?

Он не понимает, как это я не понимаю, какой это ужас. Как-то так. Анита возвращается с огромной чашкой кофе, улыбается, оправдываясь: «Мне еще сегодня к универу ночью готовиться». Я мило ей улыбаюсь, я уже уверен, что когда мы будем прощаться, она предложит мне обменяться номерами телефонов, встретиться, что-то еще. Слежу за реакцией Тимы, он хмурится, и мне становится даже немного его жаль.

— Тимыч, знаешь, я давно уже Юру не видел. Хочешь, пересечемся с ним, спросим, что и как?

Он кивает, все еще хмурясь.

— А кто такой Юра? — живо откликается Анита.

Она восхищена тем, как красиво у меня получается делать колечки из дыма. Тима напрягается.

— А Юра, дорогая, это наш главный друг, наш гуру. Мы, знаешь, как у Ремарка.

— Три товарища? — подхватывает Анита.

Я кошусь на Тиму и киваю. Да, вот так вот надо с девушками общаться.

— А что ты еще читать любишь?

— О, при моей работе не до книг. — Еще одно очко в мою пользу. — Я все больше на страже порядка, наша служба и опасна, и трудна. Кто-то же должен бороться с мировым злом…

— Да в милиции он, — скучным голосом вставляет Тима.

Анита не обращает на его комментарий никакого внимания.

— А я очень люблю Кафку, — доверительно сообщает она, — да и вообще чешскую литературу. Мечтаю в Праге побывать.

— Да что ты говоришь!

Я смеюсь, а вот Тима внимательно запоминает все, что она говорит. Разве что не конспектирует. Чудной.

— Ну, ребята. Развлекайтесь. Мне пора на секретное задание по спасению мира.

Ну вот, Анита хочет со мной «как-нибудь встретиться». Мне смешно наблюдать за Тиминой реакцией. Она предлагает обменяться телефонами, но я не могу удержаться и делаю гадость: «А это… да мы через Тиму свяжемся».

Легкой походкой выхожу из кафе. Я знаю, что они оба — каждый по-разному — провожают меня взглядом.

Сворачиваю с Невского на одну из улочек, нахожу глазами припаркованный BMW.

— Привет, Юрик.

Ну да, насчет того, что я давно не видел Юру, я, конечно, приврал.

— Здорово.

Юра смешно смотрится в своей шикарной машине. За рулем иномарки — молодой мрачный мальчик в старой, совершенно непрезентабельной дубленке. Он включает двигатель.

— Ну, чё, как у тебя? К тебе, кстати, едем-то?

— Ага.

Юра закуривает.

— Вань, тебе «макбук» нужен? Могу дать попользоваться. Сейчас целую партию достали, не успеваю распространить.

— О, давай, конечно.

Едем молча, от центра города — через Охту.

— А я щас Тимыча видел. Все нормально у него, девочку себе завел, очень милую, кстати. Социальный работник, но веселенькая. В Прагу поехать мечтает.

— Ну, и чего она?

— Да нет, просто, ничего так… девочка.

Мне смешно. Ну просто, вообще, — обхохотаться можно.

Тима сидит на моей кровати, а я кручу косяк на полу.

— Нет, ты серьезно? Это и есть твой супергиперплан покорения мира? Тима, ты дурак.

Он дуется. Ничего, мол, ты не понимаешь, говорит.

— Тима, ты, вообще, с какой планеты упал? А, ну да, с Валаама, аха-ха. Мне так смешно, что я никак не могу скрутить ровный косяк.

— Блин, ну тебя! Не буду больше ничего говорить.

Ну всё. Сейчас он разобидится, и у меня не будет повода посмеяться.

— Да ладно, давай еще раз расскажи с начала. Значит, ты намерен написать книгу, и не просто книгу, а путеводитель по Праге.

Я не выдерживаю и давлюсь смешком.

— Ну как бы, в общем… да. Там и сюжет будет, и в то же время маршруты. Мне вот моя научная руководительница сказала: хорошая мысль, она поможет, отредактирует потом. Черновик уже готов.

— Ну, и дальше что?

— Ну, и вручить эту книгу Аните. С билетами в Прагу. Или лучше в самой Праге вручить, как ты думаешь?

И он, главное, говорит совершенно серьезно.

— Тим, я вот думаю, а если скорость в вену попробовать, что из этого выйдет? Один мой приятель вот так недавно экспериментировал.

Тима смотрит на меня сверху вниз, весьма осуждающе.

— Блин, Вань, зачем ты вообще все это делаешь?

О, он настроен весьма серьезно.

— Ты прямо, как моя бабушка, была в смысле. Ну просто так. Мне скучно, вот и всё. Нет никакой причины. Вообще нет.

Тима расстроен таким ответом. Усмехаюсь. Каждый развлекается, как хочет, один пишет книги про Прагу, чтобы только девочка начала с тобой встречаться, другому скучно, ну и что тут такого?

К Юре в гости мы поехали своим ходом, все вместе — я, Тима и Анита. Тима молчит, он недоволен таким развитием событий. Это Анита настояла, она живо интересовалась всем, что происходит в моей жизни, и я не очень-то и возражал в принципе.

Юра — обладатель однокомнатной квартиры на Гражданке — открыл нам дверь. Светлая квартира, маленькая, уютная. Хорошая, в общем.

— Здравствуй, Анита! Очень рад с тобой наконец-то познакомиться, много слышал о тебе и от Тимы, и от Вани.

Тима морщится. Ну еще бы, ничего Юра от него не слышал, они вообще сто лет уже как не виделись.

— Ой, и от Вани слышал! Ну надо же!

Анита — сама простота.

— Мальчики, я вам сейчас поесть организую. Юра, где у тебя кухня?

Сидим за столом на кухне, ну точно — три товарища, а Анита уже и на стол сама накрывает. И действительно, все трое залюбовались.

— У нас как-то у всех так вышло, что дома никто не готовил никогда.

Тима смущается.

— Ну да, — подхватываю я, — всё как-то сами.

Юра так вообще следит за Анитиными движениями так, что жутко становится. Того гляди похитит и в аул увезет, в восторге он, в общем. Тиме это, ясное дело, не нравится.

Мы с Тимой стоим в прихожей, он одевается. Настроение у него, как на похоронах.

— Остался бы тоже, чего ты.

— Не могу! — Он сердится. — Блин, ну ты же знаешь, что у меня мама.

— У всех мама. А у меня еще отчим, дядя и дядина новая любовница.

Тима на мою шутку не реагирует совсем, надулся.

— Может, еще раз спросить Аниту, я бы ее подвез до дома.

Уж очень ему не хочется, чтобы она оставалась.

Я оборачиваюсь в сторону кухни. Юра что-то увлеченно рассказывает Аните. До нас с Тимой долетают обрывки фраз. «А когда отец умер, пришлось мне школу бросать, идти работать… но я не жалуюсь, жизнь — она такая».

Тиму передергивает. Я закрываю за ним дверь и возвращаюсь на кухню. Достаю из сумки гашиш. Анита категорически отказывается, однако нам не запрещает. Она настаивает на том, чтобы помыть посуду, а нас отправляет курить в комнату. И фильм выбирать, который мы смотреть будем.

— Я поражен, — заявляет Юра.

— Всё, у Тимы нет шансов, — смеюсь я.

— Да, блин. О чем ты говоришь, конечно, нет.

Когда я вспоминаю про Тиму, мне снова становится смешно.

— Аха-ха, Тимыч знаешь, что придумал? Жениться, говорит, хочу, всё. Вот полгода ее знаю, и всё, женюсь, крещусь, и дети у нас будут.

Юра улыбается, но его лицо остается серьезным. Меня прет, я уже накурился и развеселился.

— И вот наш мачо решил увезти девочку в Прагу, вручить ей там книжку, которую он сейчас пишет, и сделать, блин, предложение. Ну не придурок ли?

— Много ты понимаешь, — отмахивается от меня Юра.

В Юриной квартире серое утро, еще сумерки. Но Анита уже встала, из ванной доносится шум воды. Я складываю диван, на котором мы с Юрой спали (мы порядочные люди, уступили даме комнату).

Потом встаю к плите, чтобы сварить кофе.

— Вань, закрой форточку, пожалуйста, а то я голову помыла.

Анита, уже собранная и бодрая, садится к столу. Разве что волосы действительно мокрые, смешной такой тюрбанчик из полотенца на голове.

Из комнаты выползает Юра.

— Знаете, мальчики, мне вас жаль, — вдруг говорит Анита.

Я застываю с туркой в руках. Неужели сейчас начнутся нотации, бла-бла-бла, «наркота — это плохо»?

— Нет, Вань, можешь не хмуриться. Я все равно выскажу свою мысль до конца. Не обижайтесь, вы оба очень хорошие. Но...

Вот всегда есть какое-то но! Я усмехаюсь, сажусь к столу, закуриваю.

— Мне вас жалко, потому что вы… вы — беженцы, вот вы кто.

Мы оба, один справа от Аниты, другой — слева, удивленно смотрим на нее. Она отодвигает от себя кружку с кофе и продолжает, лицо — сама серьезность.

— Да, именно беженцы. Не знаю, какое другое слово подобрать. Так что — беженцы. Потому что вы просто бежите от… да от всего! От себя — да, Ваня, даже не улыбайся — именно бежите. И от проблем бежите. Вы думаете, я совсем тупая, думаете, я не вижу, как вы живете? Вам же ни до чего дела нет, вот и вправду — как будто не живете здесь, а так, поселились на время. Как будто вам когда-нибудь дадут какую-то другую, хорошую жизнь, а эту, плохую и сложную, можно будет выкинуть. Господи, да вам же лет-то еще всего ничего! А вы. Эх вы, короче.

Она пьет кофе в таком молчании, что слышно, как дворники за окном переругиваются и скребут лопатами снег.

— Да ладно вам, чего вы, как маленькие. Просто решила высказаться. — Улыбается. — Искренне желаю вам всех благ, чем смогу — помогу даже. Может быть, — она смеется, — в зависимости от вашего поведения.

В моей вечно полутемной комнате светло. Это потому что я открыл настежь окна, уборкой занимаюсь. Благо, за окном уже тепло, весна.

Вам же ни до чего дела нет, вот и вправду — как будто не живете здесь, а так, поселились на время. Как будто вам когда-нибудь дадут какую-то другую, хорошую жизнь, а эту, плохую и сложную, можно будет выкинуть!

Да, выкинуть. Вот этот весь хлам, еще, кажется, с начальной школы который, точно можно выкинуть.

В дверь звонят.

— Юр, открой.

— Сам открой, — кричит с кухни Юра.

Я еле-еле разгребаю себе проход к двери, так много на полу навалено вещей. За дверью обнаруживается Тима.

— Хай.

Он даже не здоровается, встрепанный весь, сердитый. Тронешь — и ударит электричеством.

— Юра у тебя?!

— Э, да, проходи. А чё случилось-то?

Но он не отвечает, не разуваясь, проходит на кухню, где и вправду сидит Юра, не здороваясь, подходит вплотную к нему и с размаху бьет Юру в челюсть.

Юра вскакивает. Я вбегаю на кухню.

— Подонок! — воинственно кричит Тима и кидается на Юру с кулаками.

Я мечусь между ними, не зная, кого держать — прыгающего Тиму или закипающего (что, в принципе, опаснее) Юру.

— Да что случилось-то?

— А ты вон у него спроси!

Никогда я Тиму таким не видел.

— У тебя и билеты уже с собой, да?!

— Тимофей, а ну успокойся! Что я тебе сделал-то!

— Да что происходит?!

Тима глубоко и неровно дышит. Он вроде как немного успокоился, но как только я перестаю его держать, он снова кидается на Юру. Моя маленькая

кухня не предназначена для таких баталий, они носятся по периметру, посекундно натыкаясь на углы и края мебели, сшибая все на своем пути.

— Эй! — ору я. — Да прекратите же!

Громко так ору, благо, дома никого, кроме нас, нет.

И тут Тима поворачивается ко мне. — Это ты, да, ты-ы-ы?! Это ты ему рассказал?!

— Да что, блин, я рассказал такого? Ты можешь успокоиться, объяснить нормально?!

— Про Прагу! Про Аниту! Про меня и Аниту!

Слово «Анита» придает ему сил, и он снова кидается в бой, на этот раз — на меня. Я отскакиваю в сторону.

— Этот! Этот! Этот мерзавец, нет ты сам, ты сам расскажи, что ты сделал!

Тима мечется от меня до Юры в бессильной ярости. И тут до Юры доходит.

— Аааа. Да, я.

Он начинает злиться уже по-настоящему.

— Да, я, и что? Что ты мне сделаешь?! Я купил ей путевку, у нее скоро каникулы, это что, преступление?!

— Да ты же, ты… как вы могли?

Тима вдруг сникает, садится на стул и разражается рыданиями. Я стою возле опрокинутой табуретки в тупом ужасе. Тима плачет. Это что-то! Поднимаю табуретку, ставлю ее как надо. На какое-то время на кухне становится очень тихо, слышно только Тимино сопение.

И тут Юра приходит в себя.

— И она согласилась, — говорит он злобно, почти плюет слова, — поедем с ней вместе. Я за ум взялся, жизнь свою налаживаю.

Тима бурно реагирует на Юрины соображения по поводу налаживания его жизни. Он снова вскакивает и снова кидается бить Юре морду. Я успеваю схватить его сзади обеими руками, но Тима так рвется вперед, что мы оба чуть-чуть, но подползаем к Юре.

— Ты?! Наладить?! — Тима взвизгивает. — Да что ты можешь наладить, ты!! Ты!

— Ну, кто?! Говори, кто?!

Теперь уже Юра делает шаг навстречу. Я с сожалением отмечаю, что двоих мне уже не удержать.

— Да ты на какие деньги ее туда повезешь?! На ворованные?! Да как ты можешь, ты, ты!!

Тима задыхается, отчасти потому, что, наверное, я слишком крепко сжимаю ему легкие.

— Она — единственно хорошее в моей жизни!! Она, она настоящая, с ней все хорошо! Как ты можешь так, так по-подлому всё?..

Тима снова плачет.

— И в моей, представь себе, тоже! — Юра злится уже по полной. — Да она даже не смотрит на тебя! Что ты ей дать можешь, в церковь на экскурсию сводить?!

Тима больно пинает меня ногой, вырывается и кидается на Юру. Я смотрю, как они дерутся, и с сожалением слежу за тем, как Тима, отскочив, швыряет в Юру моей кружкой. Бам — кружка врезается в стену, совсем рядом с телевизором.

— Мы же с тобой с детства, ты помнишь, как в детстве, мы обещали всю жизнь друзьями быть, — ревет Тима, его голос почти срывается, так непривычно громко он кричит, — а ты, ты тогда даже не сожалел ни о чем, тебя просто отмазали, мра-а-азь!!

— Не смей! — орет Юра.

И тут из раскрытого настежь окна мне в глаза бьет луч света. Я зажмуриваюсь. Я стою, зажмурившись, и в моей голове снова звучит голос Аниты.

Потому что вы просто бежите от… да от всего! От себя — именно бежите. И от проблем бежите... Вам же ни до чего дела нет, вот и вправду — как будто не живете здесь, а так, поселились на время.

Чудом спасенная миска с печеньем в моих руках летит на пол — я просто разжал руки и сам не понял, как у меня это вышло. Раздается очень громкое «бам». Юра и Тима замирают, и оба одновременно поворачиваются ко мне.

— Пошли вон отсюда. Оба. — Я говорю очень спокойно, и как-то мне ясно так становится, уверенно. — Идите, говорю. Вы же в моем доме. Это бабушки моей кухня, понимаете?!

На кухне очень тихо.

— Вон пошли. Можете поубивать там друг друга, только не здесь. Проваливайте. Я серьезно.

Я не кричу и не стараюсь их в чем-то убедить, помирить или еще что-то такое. И именно мой спокойный голос как-то их протрезвляет. Тима растирает по щекам слезы вместе с кровью, которая сочится из его разбитой брови, — Юра в него все-таки чем-то попал. Они уходят абсолютно молча. Я то-же молча закрываю за ними дверь, потом сажусь на кухне среди всего этого бардака и закуриваю. Потом резко тушу сигарету и иду к себе в комнату, достаю из своего тайника всю наркоту и складываю в полиэтиленовый пакет. Подхожу ко все еще раскрытому окну и глубоко дышу.

Я стою у Апрашки напротив подвальчика, в котором работает Анита. Смотрю на часы: ровно семь. Потом — на дверь. Ее все нет и нет. Наконец она выходит, радуется, увидев меня, машет рукой парню у машины, мол, езжай без меня.

— Привет, Вань! Что-то случилось?

— Э… да ничего. И да, и нет то есть. Дело к тебе есть, вернее, разговор.

Она настораживается.

— Ну давай пойдем, пройдемся тогда.

Я хмуро киваю.

— Так странно видеть тебя без твоей извечной улыбочки.

— Да я вот… так.

Какое-то время мы идем молча. Проходим Гостинку, сворачиваем на Невский.

— Слушай, а ведь, если серьезно, — тебя Аней зовут, Анной, да?

Анита улыбается.

— Ну да. Анита — это так, просто шутка.

— Ну ясно, я так и думал. Послушай меня, Аня. Я тебе сейчас хочу одну вещь сказать, пойми меня правильно. Я тебе нравлюсь?

Она останавливается и краснеет. Ну, ясное дело, вот так в лоб никто не спрашивает. Мы снова идем вперед, она молчит.

— А если я скажу, что да, это что? — пытается сказать шутливым тоном. — Это что-то разве изменит?

— Да, изменит. Аня, послушай, что я тебе скажу. Ты была права во всем, в смысле — когда говорила, что так нельзя. Я тебя понял, правда, понял.

Она внимательно смотрит на меня. Мы медленно бредем по главной улице нашего города, и мне очень сложно подбирать слова.

— Аня. Я хочу все поправить, правда, хочу. И не просто сказать тебе:

«Я поправлю», а сделать. Ты права, мне еще очень мало лет. Я слезу с наркоты, и барыжить тоже больше не буду. Да и в ментовке больше работать не хочу. Я учиться, может быть, пойду дальше, не знаю пока.

Мы все-таки останавливаемся. Со стороны это все, наверное, смотрится, как в кино, — романтично или еще что-то такое, но мне сейчас на все это наплевать. Аня внимательно смотрит на меня.

— Ты мне веришь?

— Думаю, да. Есть в тебе что-то такое… Ты умеешь выживать, я давно это заметила. Ну ты говори давай, чего стоять.

— Так вот. Из ментовки я ухожу, а значит, мне грозит армия. Как раз самый возраст. Только знаешь что, я отмазываться больше никогда ни от чего не хочу. Никогда не буду, хватит. Я не хочу быть беженцем.

— Ты серьезно?

— Да, послушай, мне тяжело это говорить. Все какое-то слишком…

— Слишком настоящее, да?

— Ну да. Это моя жизнь. А значит, это серьезно. Я пойду в армию, правда. Мне это поможет.

— Ты в этот призыв хочешь, что ли?

— Ну да. Он же еще до июля, я как раз успею. И понимаешь, я же ничего вот от тебя сейчас не требую, просто пойми, у меня, оказывается, нет никого. Это все не друзья, а чушь собачья. Просто если ты скажешь сейчас: «Да, у тебя все получится, я верю», — этого хватит. Я не могу рассказать родителям, они не поймут. Жалко, что бабушки моей больше нет.

Она молчит и серьезно смотрит на меня. Потом говорит:

— Я думаю, ты все делаешь правильно. Даже больше: я верю, что это действительно выход для тебя. И знаешь, ты и вправду мне очень нравишься, хорошо будет, если ты вернешься сюда, и я буду тебя ждать.

А потом мы обнялись. И не как какие-то там влюбленные. Крепко. Как в детстве.

Юра. 2000 год

Я стою у сувенирного лотка, рассматриваю крестики, маленькие иконы, книги в дорогих переплетах, и тут меня окликают: «Юрик?»

Оборачиваюсь и не сразу узнаю стоящего передо мной человека. Это Тима.

— Ну ничего себе! Какими судьбами, аха, на Валааме?

Получилось в рифму. Смешно, я улыбаюсь.

— Да вот, на экскурсию приехал. А ты как, что? Живешь тут?

— Ну да. Ты не подумай, не в монастыре. Мирское, так сказать, население тут тоже имеется. Я мать сюда на лето привез, чтобы отдохнула.

— А, понятно.

Мы молчим, стоим друг напротив друга и улыбаемся.

— Это ж мы сколько не виделись, лет пять, да?

— Ну, кажется, четыре. Давно, да.

Тут я спохватываюсь и обнимаю его. Он хлопает меня по плечу и чуть отстраняется.

— Дай хоть на тебя посмотреть нормально!

— Юрик, а ты тут как?

— Да я с женой и с подругой ее. Они сейчас в храм пошли, а мне как-то… Ну, не тянет, что ли.

— Ну пойдем тогда, пройдемся, я тебе место одно покажу… не туристическое. На берегу.

И мы идем. Тима безошибочно находит тропку между сосен, и мы выходим к берегу озера. Бредем по песку. Я закуриваю.

— Тима, ну как ты, что ты? Расскажи, интересно ведь?

— Ну как, как. Ничего я так, маме лучше вроде бы стало. Отца Бориса я тут все-таки из дому выселил, ремонт сделал. Что еще…

— Слушай, а Ваня как? Я ведь и его тоже уже сто лет не видел, вот не поверишь, с той самой нашей с тобой драки.

При упоминании о драке он слегка морщится — так, как умеет только он. Останавливается, садится прямо на песок. Я присаживаюсь рядом.

— Юрик, а ты знаешь, нет больше Вани.

— Как?!

Он молчит.

— Как нет? В каком смысле?

— Да в прямом.

И он замолкает.

— Тим, ты прости, что я расспрашиваю. Просто… у кого я еще спрошу?

— Да ничего, сейчас, с мыслями разберусь. В общем, как было. Ваня тогда, в девяносто шестом, в армию ведь ушел.

— Так и что?

Тима грустно улыбается.

— Вот сразу видно, Юр, что школу ты так и не закончил. Чеченская война, понимаешь? Хотя нам тогда, конечно, всем до мира дела не было, мы и не знали ничего.

— Да как же так вышло-то? Господи, я не верю просто. Вот так туда и попал?

— Ну а думаешь, как туда попадают? Так, просто вот. Анита вон до сих пор поверить не может, что в жизни, оказывается, все так просто случается.

— Анита?! Как она?

— Да ничего, так. Вот сейчас у нас как раз гостит, с мамой помогает.

Мы с ней вместе так и работаем. Ты… о, слушай, зайдешь, может, к нам?

И с Анитой увидишься, и с мамой.

— Да нет, ты знаешь, я как-то… может, в другой раз как-нибудь. Вот сейчас докурю, и своих уже надо искать, а то хватятся меня, женщины же, будут тут бегать по всему острову…

Тима смеется.

— Ну так далеко не убегут, остров ведь все-таки.

И я смеюсь с ним тоже. Мы сидим на песке и смеемся, как маленькие.

— А знаешь, Тим, я по тебе скучал, наверное.

Он улыбается, немного недоверчиво, но все-таки улыбается.

— Ну и я, наверное, тоже. Аха-ха, знаешь что: я все-таки оказался прав! Помнишь, ты говорил, что я никогда тебя на Валаам не затащу и ты сюда ни ногой?

Я смеюсь вместе с ним. Потом вдруг мне становится грустно, и я говорю уже серьезно:

— Вот ведь, блин, как вышло все. Вот сейчас мы тут сидим с тобой, на пороге нового тысячелетия. И ведь представить страшно! Вон, по телевизору конец света пророчат.

— Ну да, конец эпохи, все дела. А здорово все-таки было в детстве, правда?

— Да, конечно, как, вообще, может быть по-другому?

А потом мы встаем, Тима вскакивает первым и подает мне руку, я берусь за нее и поднимаюсь, встаю рядом с ним, и мы идем по пляжу, не оборачиваясь.