Нина Зархи — Александр Миндадзе: Не по курортному, а по гамбургскому… Кинотавр-2011

Беседа Нины Зархи и Александра Миндадзе

Нина Зархи. Признаюсь: я не слишком доверяю формулировкам априорного концепта, сознательного умысла тех, кто составляет программу фестивального конкурса. Эти «векторы интереса», как правило, возникают post factum. А в действительности «Я тебя слепила из того, что было». На нашем-то безрыбье — разве можно себе представить, что отказали автору, предложившему фильм, который не вписывается в жесткий тренд киносезона? Да и откуда у нас тренд? В этом году «Кинотавр» объявил о своем повороте к зрительскому кино. При всем уважении к опыту, профессиональному чутью и честности отборщиков «Кинотавтра», его программного директора Ситоры Алиевой и его президента Александра Роднянского трудно удержаться от вопроса: а что, вы бы не взяли картины Сигарева или Мизгирева, младших и старших Германов и Хржановских, Сокурова, Хомерики и Федорченко, Проскуриной, Серебренникова, Попогребского, Хлебникова, Быкова — да господи, всех, кого некоторые критики, поддержав поворот «избушки к зрителю передом» (это я цитирую «Российскую газету»), назвали депрессивной артхаусной чернухой последних сочинских лет?! Ситора Алиева говорила в интервью, что фестиваль рискует, показывая жанровое кино. Риск, действительно, был, но разве его нет, когда в конкурсе сходятся, например, «Волчок» и «Бубен, барабан»? Я-то считаю, что рискует фестиваль — вернее, ошибается — только тогда, когда берет картины, находящиеся за рамками не только художественных, но и профессиональных приличий. А не трендов сезона. В этом году в конкурс полного метра, который судило жюри под твоим руководством, включили четырнадцать фильмов. На мой взгляд, можно было ограничиться девятью. Что бы случилось?

Александр Миндадзе. Я согласен, не важно, насколько решительно фильмы повернулись к зрителю лицом, — важно, что это за лицо. Мейнстрим или артхаус — психологическая драма, социальное расследование, притча, комедия — не в этом же дело. Конкурсные картины мне показались в ряде случаев не слишком сильными, так скажем. Это я насчет оригинальных идей, интересных историй. Или выразительных и самобытных пластических решений, которые бы меня пригвоздили, заставили смотреть не очень оригинальную историю: просто смотреть завороженно на экран, не отрываясь. Кино все-таки дело серьезное, только тогда о нем можно всерьез говорить, не выдумывая то, чего иной раз там и близко нет.

Н.Зархи. Вот-вот, ты и о даре говоришь, и, с другой стороны — о ремесле, профессии. Это в большом дефиците сегодня. Скажем, «Громозека» Владимира Котта. История интересная, «предварительные итоги», помнишь Юрия Трифонова, сорокалетних несостоявшихся мужчин в обстоятельствах новой эпохи — тема, согласись, цепляющая. Для хорошего мейнстрима. Очень точная драматургическая завязка-развязка-лейтмотив: идиотская советская песня, она же просьба, которую в начале фильма на выпускном балу и в конце, спустя двадцать с лишним лет, отчаянно орут герои: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня!» Завтрашний день наступил — она не выбрала. Актеры, особенно Юрий Каморзин и Леонид Громов, умно и несентиментально показывают, почему. Никто из них, адаптировавшись к обстоятельствам жизни внешне, не умеет по-настоящему встроиться в отношения: вдовствующий отец — с взрослой дочерью; неловкий, нерешительный и ревнивый муж — с профессией мента и участью рогоносца, врач-хирург — с неотвратимой реальностью смерти и пациентов, и своей собственной. Если бы авторы сосредоточенно разрабатывали только эти линии, если бы доверились кинематографу… В картине есть щемяще точные сцены, есть выразительные человеческие и социальные подробности. Соблюдая конкретику сегодняшнего дня, того самого «завтра», которое, вопреки обещаниям песни-визитки, может, и не стало, во всяком случае, для героев, «лучше, чем вчера», «Громозека» могла бы подняться до небанальных размышлений о вечных антиномиях жизни человеческой. О типе людей, которым во все времена трудно осилить ее резкие повороты, ее вызовы. Победить собственный характер. Но режиссер как будто не доверяет ни экрану, ни зрителю. Дожимает, разжевывает, нагромождает на каждый сантиметр пространства такое количество сокрушительных событий, душераздирающих несчастий и неразрешимых проблем — просто зашкаливает. Трагедия ежесекундно съезжает в фарс, сочувствие к герою оборачивается недоверием и насмешкой.

А.Миндадзе. Знаешь, я часто в наших фильмах замечаю просто детские ошибки: все, что можно, авторы пытаются затолкать в один мешок. Вот у нас женщины-редакторы в Третьем объединении работали на «Мосфильме», у Райзмана. Принеси я им такой сценарий-мешок, они бы сказали: «Саша, вы, как неопытный автор, делаете детскую ошибку. Давайте мы вам Шкловского процитируем»…

Н.Зархи. Или Блеймана…

А.Миндадзе. Вот-вот. Разумеется, мы тоже ошибались, и тогда туфту можно было гнать, но уровень самих ошибок был все же другой. А сейчас… Мне непонятно: ведь столько прекрасного кино теперь в открытом доступе — смотри, учись. Нет, мутация какая-то произошла. И, прости, не только с авторами, но порой и с критиками.

Впрочем, не мое дело судить коллег, я уже побывал в роли судьи, и все мои суждения выражены в решениях жюри, неслучайных и единогласных. Мы отметили достойные работы. А что касается программы, так фестиваль всего лишь зеркало, в котором мы самих себя увидели, какие мы есть. Причем лишь осколок зеркала, поскольку картина российского кино по тем или иным причинам была неполной: мы не увидели в конкурсе фильмы Сокурова, Звягинцева, Андрея Смирнова, главных и, вне всяких сомнений, больших событий последнего времени. Эти вершины неумолимо и красноречиво возвышаются, сообщая всему пейзажу реальный масштаб и истинный уровень наших достижений.

Н.Зархи. Мне кажется, как раз в отсутствие безусловных Эверестов, выламывающихся из процесса, отчетливо проявились главные черты этого самого процесса. «Повернулись к зрителю» — и что? Нет эффективной сегодняшней мифологии — основы мейнстрима, нет основанных на ней историй, нет элементарного ремесла в их изложении. И мотивации жанра. Ни погружения или приближения, если мелодрама, ни дистанции, если трэш. В результате — фильмы, обреченные на отсутствие зрительского отклика, совершенно безадресные. Иногда не просто неумелые, но и с амбициями — шутки для публики «Яиц судьбы» могут неуклюже соседствовать с глубокомысленными, на полном серьезе диалогами о «трансцендентном». В этом главном магистральном потоке — main stream — элементарное сведение конца с началом и внятная расстановка типажей в избитом до пародии сюжете уже кажется альпинистской дерзостью а-ля Гай Риччи — с ним сравнили Константина Буслова, режиссера «Бабла», щедрые критики. Они на нашей Гильдии, обсуждая присуждение критического «Слона», обвинили лоббистов «Безразличия» и «Охотника» в пренебрежении к чаяниям зрителя, снобизме и высокомерии. Но Бакурадзе «Слон» все-таки достался, иначе, прости за пафос, было бы совсем стыдно за свою профессию. Кстати, и на тебя, как на председателя жюри, многие тоже обрушили свое недовольство. Либо недоумение. Даже выход на сцену всех судей в полном составе для объявления главного победителя, «Безразличия», расценили как демонстративную попытку защитить обескураживающе экстравагантное решение, продемонстрировать единодушие и готовность к бою. Алена Солнцева в «Московских новостях» написала, что на «Кинотавре» «оказались не готовы к появлению кино для обычных людей». «Потому и наградили ленту, снятую в 1989 году и даже тогда не являвшуюся особенно заметной», «случайную и маргинальную».

А.Миндадзе. Маргинальной картина Олега Флянгольца является лишь в том смысле, что это едва ли не единственная работа, сделанная осмысленно. Она художественно обеспечена, кинематографически мотивированы каждая сцена, ракурс съемки, актерская интонация, ритм эпизода, пластика кадра, паузы, мизансцена. Фильм всех нас зацепил — мы действительно были единодушны, поверь, никого не пришлось убеждать-уговаривать.

Н.Зархи. Я-то верю. И не удивляюсь, потому что мне нравится этот фильм, напомнивший наконец об онтологической природе кино, о магическом «как сделано», не только неотделимом от «про что снято», но и определяющем то, что мы считываем как «содержание». Тройная призма авторской оптики — не просто стилистическая игра в ретро, в «новую волну» — русскуюи французскую; смещение, смешение и наложение времен призваны обнаружить неизменность скрытого сущностного на фоне неумолимой изменчивости внешнего.

А.Миндадзе. Фильм, действительно, может раздражать — как отсылка к тем временам, когда знали, как заворожить экранной реальностью. Вспомни, как правильно выстроена сцена в ресторане — на верных длинах, планах, ракурсах. Сцены между героем Бондарчука и девушкой, в которую он влюблен, сняты с чуть большим приближением. Там в черно-белой части много всего настоящего найдено.

Н.Зархи. Найдено настоящее — кино, а значит, и правда — и в фильме Виталия Манского «Родина или смерть». Включение этой неигровой картины в конкурс показалось мне убедительным. Мощное присутствие автора, который сложил из хроники вполне «игровой» сюжет, где есть «действующие лица и исполнители»: простые кубинцы, сапожники, продавщицы, бродяги, работники кладбища и даже бездомные кошки и собаки живут, как живется, но и играют, становятся чуть другими — в бесконечном танце, в рассказах о себе, в разговорах с соседями, в перебранке с дирижером. Незаметно работают на замысел режиссера — он открывает его нам с ненавязчивой виртуозностью. Цепкая монтажная драматургия, разная продолжительность эпизодов и длина планов, рапид и хроникальная съемка в живом времени, чередование «взглядов» камеры, то объективной вуайеристки, то заинтересованной участницы происходящего, позволяют сплавить социальную конкретность политического приговора и философию вечных вопросов. Манский сумел высказаться без всякой патетики, но со всей определенностью — при этом обойдясь без комментария закадрового текста — о природе счастья, о свободе личности и свободе народа, о бренности земного и неистребимости чего-то такого, что передается от поколения к поколению и пребудет вовеки. Кино, одним словом.

А.Миндадзе. Да, это, безусловно, кино. Кино — и «Охотник» Бакура Бакурадзе. Глубокое, сосредоточенное. Хотя «Шультес» мне нравится больше, наверное, он не такой закрытый. Приз за режиссуру нам всем показался правильным, как и то, что непрофессионал Татьяна Шаповалова, сыгравшая героиню-зэчку, была названа лучшей актрисой. Глядя на нее, я считываю гораздо больше, чем глядя на актрису, которая играет изо всех сил. Мы тем самым поддержали избранный Бакурадзе метод предельно сосредоточенного авторского взгляда, не впускающего на экран игру, не вмешивающегося в течение повседневной жизни.

Н.Зархи. Неореализм, поднявшийся над «доком». Строгая правда существования в его мелких подробностях благодаря пластической выразительности режиссуры, для которой важна монотонность единого ритма, графическая выверенность пространства кадра, где соблюдены естественные для этой истории пропорции земли и неба, человека в пейзаже, в доме, среди людей и животных, становится основой для сложного метафорического повествования. Совсем не бытового. И правильно, по-моему, что приз дали именно режиссеру. А герметичность, о которой ты говорил, мог бы убрать хороший актер, со своей характерностью. С чем я не могу согласиться — с наградой создателям «Упражнений в прекрасном» за сценарий и за мужскую роль. Какой здесь сценарий — нанизывание несмешных актерских баек. Тривиальная антреприза без намека на ироническую дистанцию. И совсем без кино.

А.Миндадзе. Байки и правда несмешные — и именно поэтому мне жалко этих людей, которые так несмешно и отчаянно веселятся, ничего другого в жизни не умея. Приговорены шутить. А дистанция заведомо существует без всяких авторских усилий — разве можно без этой самой дистанции наблюдать за людьми актерской профессии, за их горьким лицедейством? Великий Олег Борисов замечал: лицедеи, мы лица делаем, мы петрушки, вот мы кто. И не вкладывал в слова никакого уничижительного смысла, разве только печальный. Вот так я и смотрел этот грустный, при всей его веселости, фильм, вспоминая Олега Ивановича, с которым довелось немало работать и общаться.

Н.Зархи. Некоторые авторитетные критики, Дмитрий Савельев, например, или Виктория Белопольская, тоже похвалили театральную «гастроль» Виктора Шамирова, а в ваших призах «Безразличию» и «Охотнику» усмотрели…

А.Миндадзе. …жест жюри, что ли? Высокомерие? Да нет, не было в помине. Наверное, довольных было бы больше, если бы мы на курорте судили по курортному счету, никого не огорчая, а только стремясь обслуживать мажорную публику и подмигивать всем и каждому с улыбкой, раздавая всем сестрам по серьгам. Были бы шоколадными, как их загар. Но есть, увы, и другой счет, и невозможно о нем забыть. Другой счет мы и старались предъявить фильмам конкурса. Из уважения хотя бы к «Кинотавру», к тем выдающимся лентам и их авторам, которые бывали в его программах и еще будут. К оставшейся горстке людей, кому и в наше время не все равно, что снимать, кто все еще всерьез смотрит на экран. А массовое кино надо уметь делать.

Н.Зархи. Именно. Поэтому я вовсе не считаю, что мы — и вы, судьи, — не поняли и не оценили важности прорыва, якобы совершенного русским мейнстримом. Подобные «прорывы» — и даже лучше — у нас уже были, и не раз. Да вы и наградили «Бабло» Буслова — призом за лучший дебют.

А.Миндадзе. Буслов умеет держать жанр.

Н.Зархи. Ну да, другие дебюты были хуже. А если вообще воздержаться от некоторых призов? На многих престижных международных конкурсах классических исполнителей, включая даже наш Конкурс имени Чайковского, особенно радеющий о реноме страны-хозяйки, России, иногда честно отказываются от присуждения первой премии.

А.Миндадзе. На «Кинотавре» такой практики нет. Как на скачках: все участвуют в общем заезде и кто-то все-таки должен прийти и приходит первым. Как, впрочем, и на всех других фестивалях без исключения. Скачки, обязательные призы. Фестивальная индустрия. Фестиваль в наших реалиях еще и способ демонстрации картин в отсутствие проката, возможность познакомить с ними хотя бы узкий круг людей.

Н.Зархи. Разумеется. «Кинотавр» вообще нашему кино нужен не меньше, чем Канн — мировому. И как смотровая площадка, и как дискуссионная.

В лучшие годы его программы и его награды задают тон и моду, помогают ухватить какие-то тенденции. В этот раз мне помогла выявить одну тревожную особенность некоторых сегодняшних лент, в том числе поддерживаемых частью критиков, картина Ангелины Никоновой «Портрет в сумерках». Мне показалось, в проекте много фальши, клише отношений палача и жертвы — самые близкие первоисточники «Ночной портье» и «Дневная красавица», — доведенное до пародии. Циничная эстетизация мазохизма, горделивое любование мерзостью. Хотя режиссерская и операторская изобретательность, ловкость есть в отдельных эпизодах. Все, что происходит, покрыто таким толстым слоем «стильности» и гламура, что под ним не видно ни подлинного чувства, ни подлинной драмы — социальной, личной, экзистенциальной. Видно самодовольство мажоров, благородно нырнувших на дно, к народу. Чтоб ему, мерзкому, но несчастному, помочь и заодно перед собой за свою сытость повиниться. Вымороченность коллизии, надуманность ходов в этой псевдопсихологической игре между скучающей шикарной женщиной-психотерапевтом и опустившимся милиционером из жалкой хрущобы порой напоминали об одиозной телепрограмме «Пусть говорят». И я вижу здесь тенденцию все более явную. Вроде бы снимают про ужасы несправедливой и жестокой жизни, про «бедность не порок» и пороки от бедности, про «униженных и оскорбленных», но — в глянце. На мелованной бумаге. Точно как в телеразоблачениях. Ведь и Малахов, и всякие «ЧП» — тоже как будто о правде жизни. И тоже — лицом к зрителю. А на самом деле — морочат его, как недоноска, вытесняя из сознания реальные драмы и проблемы. Эта гламурная чернуха под видом социальной остроты — наше родное ноу-хау. Похоже на явление, для которого на Западе в 60-е придумали идиому gauche caviar — леваки-буржуа, стремящиеся слиться с простым народом, но «как жить без черной икры к обеду?». Некоторые наши критики назвали такие фильмы, как «Портрет в сумерках» и «Бедуин» Игоря Волошина, серьезным протестным высказыванием, социальным портретом сегодняшней действительности. Всего таких остросоциальных картин — как минимум семь, сказала Виктория Белопольская, член отборочной комиссии, на «круглом столе» в Сочи.

А.Миндадзе. Ну, значит, разглядели действительность и протест, критикам виднее. Чтоб разглядеть смысл, качество необходимо. Я разглядел это все в картине Звягинцева «Елена». Сильный, очень продуманный фильм со многими смыслами. Точно расставлены акценты, правильно, с обобщением — сверху — снят в конце младенец на огромной кровати убитого героя, жадноватого, сухого, любящего при этом свою дочь. Он прекрасно сыгран Андреем Смирновым. И психологически, и социально точный тип — сын героини, с пивным брюшком, и какое-то покорное безразличие жены-сиделки к тому, что она творит. Это вот про нашу жизнь картина. Она про особь, превращение человека в особь. Актуально. Нет разве?

Н.Зархи. Мне тоже нравится «Елена», и никакого презрения к люмпенам, как я ее прочитала, здесь не увидела.

А.Миндадзе. При чем здесь люмпены? Хотя, может, это и о люмпенах. Если в самом широком смысле. Имея в виду актуальность, опять же человеческие мутации, обесценивание ценностей, вот хотя бы неприятие проклятого гамбургского счета, такого неуместного и некомфортного. Впрочем, это разговор слишком серьезный на фоне детских сценарных ошибок и отсутствия пластической фантазии создателей многих картин. Когда никаких смыслов не разглядеть, до смыслов ли? И, в общем, все равно, массовое это кино или авторское.

Н.Зархи. Абсолютно все равно. Такие хиты, как «Кабаре», «Крестный отец» или «Мосты округа Мэдисон»… — разве сквозь эти сказки не проступают черты реального мира? Критика в Сочи хвалит Волошина — за то, что, будучи создателем «фестивального артхауса», он в «Бедуине» повернулся наконец к социальной реальности. Вот уже где претензии. И «концепции», прямолинейно скрученные и сплющенные в плоский телевизионный сюжет. Сумбур и режиссерская немотивированность, нагромождение жанров, характеров, сериальных преувеличений, «мыльных» и «философских» коллизий. «Сказка — ложь», а «намеки» и «уроки» такие жирные… Убей, не понимаю, для какого это зрителя сделано.

А.Миндадзе. Не знаю. «Охотник» и «Безразличие» — слышал и читал, как и ты, что сделаны якобы вообще не для зрителя. Но ведь зритель разный бывает. Как и слушатель. Есть те, кто в оперу и филармонию ходят, а есть те, кто любит попсу. Почему надо «обыдлять» зрителя, уничтожать в нем остатки человека? Многие достойные уважения авторы и в советские времена делали фильмы, ориентируясь на самом деле, несмотря на вынужденную демагогию, только на себя, ни под кого не подлаживаясь. Только на себя. Имея в виду, что если ты делаешь фильм для себя, то найдутся еще на свете такие же, как ты. И находилось немало людей, как ты, тебя не глупее. Готовых открыться для чего-то не заштампованного, живого, может, не с ходу во всем понятного. И если сегодня таких зрителей стало меньше, да чего там — совсем мало, то это вовсе не означает, что мы должны делать так, чтобы они вообще перевелись. Поэтому я уверен, «Кинотавр» обязан держать планку — и в отборе фильмов, и в их оценке. И жюри, и критиками, и коллегами.