День национального согласия и примирения. Что значит осмысленный исторический опыт?
Предуведомление
Этот текст продолжает размышления, начатые заметкой в «ИК» № 7, в которой на примере трех не связанных между собой сюжетов минувшей весны[1] мы попытались уловить, имеется ли связь между наличием или отсутствием согласия в обществе по тем или иным травматическим вопросам его собственной истории — и иными (подчас внекультурными — экономическими, политическими) показателями этого общества.
А поскольку негласное общественное согласие относительно прошлого предполагает так или иначе его солидарное осмысление, постольку в этот раз мы сосредоточимся на понятии и явлении «осмысленного исторического опыта».
Непрошедшее время
Думается, одна из наиболее глубоких проблем современной России состоит в том, что многие трагические страницы ее истории до сих пор еще лишь ожидают общественного осмысления.
Взять отношение к сталинизму. Правомерно ли утверждать, что он осмыслен нашим обществом? Неправомерно — и не только потому что между нами до сих пор не выработано твердого согласия относительно того, оценивать ли деятельность отца народов со знаком «плюс» или со знаком «минус» (согласно социологическим опросам, порядка половины населения страны — по одним оценкам больше, по другим меньше — симпатизируют Сталину; часть не определилась; оставшиеся — так называемые антисталинисты).
Есть и другие знаки, сигнализирующие о непреодолении нами сталинизма; мы их увидим, изучив те многочисленные жаркие дискуссии, систематически о сталинизме вспыхивающие и подтверждающие на первый взгляд внушительное число граждан, имеющих на этот счет продуманное и взвешенное мнение. Бросается в глаза, что эти споры, быстро превращающиеся в идеологические битвы между антисталинистами (нередко именуемыми также «либералами») и всеми остальными, основаны, как правило, на взаимном артобстреле фактами.
— Вы только вдумайтесь, в лагерях по всей стране сидели сотни миллионов! — увещевают «либералы».
— Откуда у вас такие цифры, — морщатся остальные, — на самом деле в лагерях сидело в два с половиной раза меньше.
— При Сталине было расстреляно столько-то и столько-то невинных граждан, — горячатся первые.
— Откуда вы взяли, что все они были невиновны? И потом что, Сталин их всех лично расстрелял? — уточняют вторые.
— Даже рассуждая чисто экономически, — продолжают «либералы», — сталинские методы управления доказали свою неэффективность.
— Вы хотите сказать, что человек, принявший Россию с сохой, а оставивший ее с атомной бомбой, был неэффективным управленцем? — возражают в ответ.
И так продолжаются эти споры со всеми остановками, вплоть до дебатов, кто выиграл войну: Сталин, народ или народ под руководством Сталина.
Конечно, в ход идут не только факты, но и всевозможные суждения («время было такое») и отрывочные воспоминания («дедушка рассказывал, что все хорошо было — не то что сейчас»); многочисленные утверждения не выдерживают прокрустовых тестов на научную или эмпирическую достоверность («вы это сами видели?»); литературные свидетельства (Шаламов, Солженицын) отметаются с порога, как надуманные или субъективные: понимания, что выдумать такие тексты невозможно и что никакие «преувеличения» в них не в состоянии принципиально изменить оценки сталинизма — этого понимания тоже маловато.
Но главное — и самое пикантное — не расхождение в фактах, а то, какая им выносится оценка. В наши дни подавляющее большинство соотечественников, включая оголтелых ревизионистов, как правило, не отрицают имевшего место террора. Вот только отношение к террору у оппонентов прямо противоположное: одни считают его недопустимым и ничем не оправданным, другая же половина поддерживает по тем или иным причинам. Вопрос: считать ли равноценными два этих отношения к сталинизму? Можем ли мы говорить о том, что обе стороны одинаково последовательны и честны?
Проверочная работа
Похоже, историческое осмысление невозможно без, во-первых, осознания потенциальных или актуальных очертаний рассматриваемого сюжета в контексте современности и, во-вторых — без обязательного рефлексивного включения в сюжет самого оценивающего наблюдателя.
Чтобы руководствоваться сделанными из событий прошлого выводами в повседневной жизни, научного изучения мало — и, собственно, оно не обязательно. Мы можем досконально изучить исторические аспекты итальянского фашизма или политики апартеида в ЮАР, но если мы в упор не видим их нынешнего присутствия в нашей жизни и опасности их повторения в будущем, если не готовы признать за конкретными феноменами универсальных и воспроизводимых означающих, значит, рано говорить об осмыслении апартеида и фашизма: актуальные стороны этих явлений продолжат оставаться для нас в слепой зоне.
Второй момент основан на включении наблюдателя в рассматриваемый сюжет, на понимании субъектом опыта того, что верная оценка прошлого обязана учитывать не просто отвлеченное признание неких объективных исторических процессов, но и его самого как их невольного и самого заурядного заложника, пушечного мяса классифицируемых коллизий.
Применяя эти требования к просталинским позициям, какими бы мотивами последние ни объяснялись (государственными интересами, требованиями момента, инфантильной верой в то, что репрессии касались или в следующий раз будут касаться лишь виновных), — легко увидеть, что все они заметно уступают в честности, последовательности и ответственности бесхитростному осуждению сталинизма как недопустимого и неоправданного людоедства.
Но бог бы с ним, со сталинизмом: привычка подходить к себе и к остальным с двумя принципиально разными мерилами вообще приобрела в нашей стране характер эпидемии, повально заражающей людей безотносительно к сословию, образованию и возрасту. Пример комический, но крайне характерный: обсуждая предложение Никиты Михалкова (сделанное им президенту Медведеву и премьеру Путину) создать специальный комитет по нравственности, который бы оценивал достоинства попадающей на российский рынок культурной продукции, журналист Колесников спросил: «Никита Сергеевич, вы же художник, как вы можете предлагать вернуть цензуру? Или не натерпелись за советские годы?» Михалков не растерялся: «Да, я художник, но я еще и гражданин, и меня заботит то, что проиходит». Колесников на всякий случай уточнил: «А если из ваших картин цензоры захотят что-нибудь вырезать?» Михалков, опешив: «А у меня-то что вырезать?»
Цветущая сложность
Манера осмыслять события отвлеченно, свысока, эдак по-наполеонски, встречается в России сильно чаще, чем хотелось бы. Не потому ли у нас столько резонеров, в жизни не обидевших и мухи, но ратующих за возвращение смертной казни? Или скромных домоседов, ежедневно проповедующих необъяснимую ненависть к каким-нибудь меньшинствам и алчущих не примирения с соседями, но маленькой победоносной войны с последующим «принуждением к миру».
Распространенная привычка подсовывать другим занятия, которыми сам не намерен заниматься даже в страшных снах, выражается и в том, что персональные идеологические идентификации в России не обязывают публичных деятелей ни отвечать за всю идеологию в целом, ни даже сколько-то в ней разбираться. Отсюда сходство нашей общественной жизни с непрерывным маскарадом или цирком, по арене которого скачут эндемичные уродцы, ряженые существа, чьи роли, как правило, прямо противоположны их же собственной боевой раскраске: протоиерей Всеволод Чаплин, феминистка Мария Арбатова, мимолетный член партии «Правое дело» Евгений Ройзман или аттестующая себя либералом (безусловно, абсолютно искренне) Маргарита Симоньян, убежденная в том, что «если в нашей стране отпустить все политические вожжи и позволить ей политически развиваться абсолютно бесконтрольно, то нас ждет фашизм».
Тем, кто годами существует в режиме имитации и инсценирования, неуютно сознавать, что где-то существуют люди, для которых ответственность за сказанное даже в виде шутки — звук не пустой, в отличие от культивируемой в наших пенатах «цветущей сложности»; люди, настоятельнейшим образом испытывающие потребность к единству своих слов и дел. Подозрение, переходящее в уверенность, что демократию, к примеру, имитирует весь мир, что это слово только привлекательная вывеска, совсем недавно с поразительной непринужденностью выразил наш президент Медведев: «Ну, вот можем себе представить такую ситуацию, что, например, Барак Обама начал бы конкурировать с Хиллари Клинтон? А я напомню, что они оба были в отборе на должность президента. Ну невозможно себе представить!» (На всякий случай, вероятно, следует напомнить и то, что борьба между упомянутыми политиками была ожесточенной даже по американским стандартам.)
Настоящее и будущее
Таким образом, не столько идеологические, классовые или научные расхождения, сколько будничное использование двойных, тройных и более стандартов определяет в нашей стране отсутствие консенсуса по бескрайнему полю самых разных исторических вопросов, плавно перетекающих в теоретизирование на предмет того (как кем-то было метко замечено), воровать ли столовое серебро в гостях и имеет ли смысл мыть перед едой руки. Но без консенсуса по базовым вопросам, без общего понимания человеческих ценностей социум подобен трио рака, лебедя и щуки, не способных двигаться в едином направлении. Без негласного, но солидарного представления о том, что (было) хорошо и что (было) плохо, невозможно ни принятие соответствующих этим представлениям законов, ни их сознательное исполнение. В такой среде личный интерес всегда торжествует над общественным, а жизнь организуется по правилам: «Кто первым встал, того и тапки»; «Украли — а ты не зевай»; «Изнасиловали — сама виновата»; «Деньги? Какие деньги?» — и им подобным. Отсутствие фундаментального согласия обеспечивает нам и уму непостижимую кадровую политику, и эмбриональное состояние репутационных институтов.
Однако ни логической аргументацией, ни усилием воли такой консенсус не достичь — сформировать его мы можем, лишь придя к нему по одиночке, каждый своим ходом, подталкиваемый естественным стремлением навести порядок в личном и общественном пространстве. Но если этот день когда-нибудь наступит, то сразу выяснится, что привычные и яростные споры об Иване Грозном и о Сталине, о вертикали власти и о суверенной демократии все эти годы были большей частью не борьбой различных точек зрения, не войной концепций и идеологий, не дуэлью почвенников с западниками, или левых с правыми, а противостоянием отдельных случаев мышления окружающему океану недомыслия, точечных попыток рефлексии — пестрому, бескрайнему беспамятству, личной ответственности — голословной браваде, о которой теперь всем неловко вспоминать.
*
[1] Сюжеты, рассмотренные в ракурсе вызванных ими общественных реакций: выход в Германии важной книжки с расшифровками частных разговоров солдатов Вермахта; скандал вокруг издательства ЭКСМО с его ревизионистской серией «Сталинист»; каннское выступление Ларса фон Триера.
