«Плетью моей души не достать». Сериал «Раскол», режиссер Николай Досталь

Я люблю фильмы Николая Досталя. Две его работы — «Штрафбат» и «Завещание Ленина» — считаю великими фильмами, не пугаясь самых высочайших эпитетов. И вот новый фильм — «Раскол». Фильм необычайно важный и сильный, хотя и не такой цельный и бесспорный. Почему?

В очень понравившейся мне статье Алексея Муравьева, опубликованной на сайте Портал-Credo ru, говорится, что «Н.Н.Досталь неоднократно продемонстрировал свое объективистское предпочтение и нежелание быть записанным в «идеологизаторы» или сторонники какой-нибудь из полярных позиций в отношении раскола». Но, говорится далее: «Художественная реальность встала в противоречие с идейными схемами, и режиссера стали обвинять в простарообрядческой позиции, в противлении «церковной линии» и т.п.».

Да, в фильме невозможно не сочувствовать старообрядцам, независимо от того, двумя или тремя перстами ты крестишься сегодня. И все-таки установка режиссера на объективность здесь является гораздо больше помехой, чем заслугой. Именно она мешает художественной цельности фильма.

Думаю, что художник не может быть объективным. Художественное произведение всегда возникает из горения сердца. Историческая правда, объективная информация — дело науки. Художественное произведение — всегда стремление дать образ правды, увиденной сердцем. Идеи реформаторов и консерваторов тут вообще ни при чем. Суть в людях, проводивших эти идеи, в том, как они проводились.

Есть высказывание Григория Померанца: «Стиль полемики важнее предмета полемики». Ну а если уже стиль пахнет жареным человеческим мясом, то о чем остается говорить?

Повторяю, дело не в идеях, а в людях, внедряющих эти идеи, наконец, в том, что такое истинная вера в отличие от идей и убеждений — от идеологии.

Вот на этом хочу остановиться. У меня есть сказка о царевиче Сутасоме. Сказка, написанная по мотивам буддийской джатаки, о том, как святой

обратил людоеда. Преобразил. Пересоздал. Как? Чем? Разумеется, не словами. Никакими словами этого не добьешься.

Людоед увидел перед собой человека, который живет по другим законам — не звериным, а человеческим, скорее, божеским. Увидел человека, который знал что-то более важное, чем жизнь и смерть, что-то, ради чего любые муки можно вынести, вернее, нельзя не вынести. И это невидимое и непредставимое «что-то» было тверже любой твердыни, крепче любой крепости.

Так вот ощущение этой невидимой тверди — «небесной тверди», ощущение внутреннего немеркнущего света, который наполняет жизнь непреходящим смыслом, такое ощущение и есть истинная вера.

Но это именно ощущение, живое чувство, а ни в коем случае не убеждение, не идея. Здесь все слова, все определения будут «не про то». «То» — внесловесно. Слово может только намекнуть на него.

Все идеологии умещаются в слова. Их можно точно сформулировать и словесными формулами загипнотизировать людей, превратить в фанатиков идеи, готовых за идею умереть.

В чем же разница между верой в идею и верой в Бога?

Оговорюсь сразу: Бога на протяжении веков превращают в идею и отождествляют с идеей. Но это не Бог, а идол. Идол (и идея) — то, что существует вне нас, приходит к нам из вне — от людей, из книг, из пропаганды. Это то, что входит в нашу пустоту и заполняет ее.

Бог никогда не приходит из вне. Истинный живой Бог находится внутри нас, на такой глубине души, до которой люди редко доходят. На этой глубине — абсолютная полнота жизни. На поверхности полноты нет. Там пустота, которую мы ищем, чем бы заполнить. В идейные (как правило, утопические времена) — идеями, во времена безыдейные (как правило, циничные) — алкоголем, наркотиками, бессердечным сексом.

Человек, дошедший до глубины, ни в чем внешнем для заполнения себя не нуждается. Он полон. Он живет душой.

Но даже и не дойдя до последней глубины души, человек, живущий душой, подчиняющийся только ей, черпает силу изнутри себя.

Он не может предать никого, потому что чувствует связь каждого со своей душой. Он не может совершить ничего, что предает его собственную душу. Он чувствует, что жизнь, что источник ее — внутри него и ничто внешнее не заменит этот источник. И такой человек хранит великое человеческое достоинство. Он прекрасен. И он — опора для людей, независимо от того, как, какими словами называется то, во что он верит.

Атеист Твердохлебов из фильма Досталя «Штрафбат» и православный священник Иван Неронов (Александр Коршунов) — люди одной веры. А вот патриарх Никон (Валерий Гришко), пожалуй, много ближе к «выдающемуся марксисту»1 Иосифу Сталину, чем к христианину.

Фильм Досталя — это не рассказ о фанатиках типа суриковской боярыни Морозовой. Это другое. И боярыня Морозова в фильме совсем другая (прекрасно сыгранная Юлией Мельниковой). Фильм этот — рассказ о человеческом достоинстве, о великой красоте души и о великом страдании. Нам словно снова рассказывают о распятии, совершающемся в другой стране, в других исторических условиях, но… Христа снова распинают Его же именем.

И, повторяю, дело тут отнюдь не в двуперстии или троеперстии, не в тех или иных словах перевода с греческого, а в том, как это делается, какое значение придается всему внешнему, буквальному — в ущерб внутреннему, духовному.

Можно возразить: ну и уступи внешнему во внешнем, а все внутреннее оставь внутри. «Кесарю — кесарево, Богу — Божье». Но в том-то и главное, суть всего конфликта, что кесарю заставляют отдавать Божье. Внешняя сила вламывается во внутреннее пространство, определяет из вне, что хорошо, что плохо, судит невежественными своими глазами иконы, ругается над святынями. Внешняя сила эта так похожа на дьявольскую, что не сопротивляться ей — значит сдаться дьяволу, предать свою душу.

Никон в начале фильма очаровывает доброго царя и самого Аввакума тем, что выступает защитником обиженных. Он и церковь хочет оживить, приблизить к первоначальной чистоте.

Вот только небольшая странность: в самом начале фильма, спеша к царю, он загоняет насмерть лошадь. Мертвая лошадь и загнавший ее защитник за-гнанных обиженных… Вот как вступает в фильм будущий патриарх.

А когда уж он становится властителем, то хорошо пополняет собой ряды тех самых, кто более чем кто-нибудь противостоит Христу, тех, кто сегодня снова и снова обрекает Его на распятие.

Нет, дело не в идее, не в том, как накладывать крестное знамение, а в том — прибивать ли к кресту Того, Кто вместил в Себя каждого из нас и пребывает в глубине каждой души. Выбор, по существу, между божеским и дьявольским.

И в наше время необычайно важно обнажить такой выбор и показать людей, в душе которых живет мучающийся, истекающий на кресте кровью Богочеловек. Ничего нужнее этого я не знаю.

В наш век подмены, в век, забалтывающий все высокое, в век тотального неверия (несмотря на открытие храмов) показать истинную веру — это подвиг.

Именно это я чувствую необходимым. А вот объективная история, съезды ученых греков, их споры и сговоры мало что говорят душе. Все объективные показы исторических событий мне хотелось бы сильно сократить и подчинить единой линии — некоей стреле, пущенной из сердца. Показывать историческую действительность, вероятно, надо, но хотелось бы других пропорций, не нарушающих единого ритма, не дающих выпасть из единого настроения.

После десятой серии нам показывают обсуждение фильма. Оно проходит спокойно, даже почти благостно. Не помню уже, в этом или в финальном обсуждении фильма звучит мысль, что всех жалко — и Аввакума, и царя, и Никона.

Ну как же — Никон поссорился с царем, и вот он уже не патриарх, а рядовой монах. Он — никто, а дело его живет и набирает силу.

И тут у меня вырывается из глубины души: нет, мне не жалко Никона! Мне жалко Христа, которого во второй половине фильма предают все, почти все, даже великомученик Аввакум (Александр Коротков).

О, его конечно невозможно сравнить с Никоном и даже с мечущимся царем. Аввакум совершенно чист душой и никого не мучает. И однако этот неистовый консерватор перенимает методы борьбы своих врагов-реформаторов. И опять же «стиль полемики важнее предмета полемики». Стиль его становится вот каким: «кто хвалит чужую церковь, тот ругает свою». Истинный христианин Силуан говорил нечто прямо противоположное: «Кто не любит врагов, в том числе врагов церкви, тот не христианин». Аввакум неистов и безграмотен. Он переправляет дьякона Федора и говорит о троесущности Троицы, протестуя против термина «единосущность». Мало того что переправляет, еще выманивает текст Федора и сжигает его.

Здесь он не очень отличается от Никона, который бросает в огонь иконы, разбираясь в них не больше, чем Хрущев в живописи…

Долгое время мое сочувствие Аввакуму было полным, и вдруг что-то оборвалось в сердце, и я увидела революционную душу этого страстного консерватора. Вот тут-то и кроется главное: не идеи важны, а то, что они становятся идолами, а живой Бог в угоду идолу отодвигается в сторону, а подчас и распинается.

Говорят, что здесь режиссер пошел против исторической достоверности. Аввакум не приказывал мазать дегтем гроб царя Алексея и вообще был вовсе не столь неистов, как в фильме (это мнение старообрядцев). Но я говорю о фильме.

Статья А.Муравьева, о которой я уже говорила, называется «Ловушка для власти». И говорится в ней о том, что власть, как бы она ни стремилась к добру, когда начинает строить свой рай адскими методами, попадает в дьявольскую ловушку и погибает.

«Цель оправдывает средства» — лозунг дьявольский. Если жестокие, кровавые методы достижения любой цели — ловушка для власти, то в еще большей степени это ловушка для души.

Душа — невидимая точка вечности в нашем видимом, невечном мире. Точка, в которой гнездится смысл нашей жизни. Жизнь имеет смысл, если душа присутствует в нас и главенствует. Жизнь теряет смысл, если душа уходит или находится в плену у тела или ума. (Если душе приказывают чрево, гениталии или рацио.) Иными словами: жизнь имеет смысл, если все в нас подчинено душе. Жизнь теряет смысл, если душа подчинена всему остальному.

В душе находится наше умение любить и благодарить. И без этого умения мы мертвы, даже если обладаем совершенно здоровым телом и весьма логичным умом.

Один из достойнейших и обаятельных героев фильма священник Иван Неронов, которому грозит истязание, говорит: «Плетью моей души не достать». Эти его слова я сделала заголовком статьи.

До вечного смысла жизни никакой плетью, никакими пытками не доберешься. Фильм доносит эту мысль необычайно сильно и просто. И я чувствую это одной из главных его заслуг.

Все человеческое смертное может быть бесконечно измучено. Человек

Иисус может кричать на кресте и плакать в Гефсимании. Но Бог в Нем жив. Его душа не изменилась. Весь смысл остался в Нем. И с Ним. И в этом тайна воскресения.

Это великая тайна, которая обросла метафорами. Но тайна больше всех слов. Она в слова не умещается. Христос говорил о воскресении не как о будущем, а как о настоящем. «Я есмь воскресение и жизнь вечная. Верующий в Меня если и умрет, оживет, а живущий и верующий в Меня не умрет вовек» (Евангелие от Иоанна). Буквально эти слова понять нельзя. Это тайна. Но речь идет о таинственном доверии самому глубокому в нас, тому самому царству, которое внутри.

Многие герои фильма неоднозначны. У царя Алексея Михайловича добрая душа. В юности он почти ангеличен. Он любит Христа и очень хочет быть настоящим христианином. Но доверять душе, не обладающей никакой внешней силой, очень трудно. Внешние рациональные убеждения перевешивают. Царь попадает в ту самую ловушку власти.

Другое дело женщины в фильме. Жизнь души для них важнее всего, и они ничем не дают заглушить душу. Это и царица Мария Ильинишна (Юлия Назаренко). И молодая жена царя Федора, и, конечно, Анастасия Марковна,

многострадальная жена Аввакума (Дарья Екамасова). И, может быть, главная героиня — боярыня Морозова, живущая в яме рядом со своей столь же многострадальной сестрой княгиней Урусовой (Марина Петренко).

Я уже говорила, что боярыня Морозова в фильме Досталя совершенно не похожа на суриковскую фанатичку с горящими глазами, впалыми щеками и поднятым, как знамя, двуперстием.

В фильме это женщина великой духовной силы, которая не дает никому ворваться в свое внутреннее пространство и осквернить святыню.

Да, люди, заставляющие ее молиться и креститься не так, как она это всегда делала, оскверняли ее святыню внутреннюю. Опять же, повторяю, дело не в самом знаке, а в том, принят ли он душой или навязан из вне.

Приведу такой пример: у разных народов и разных верований разные похороны. Индийцы сжигают трупы на погребальных кострах и бросают пепел в Ганг (или развеивают по ветру). Представьте себе, что верующим христианам запретили административным порядком хоронить своих покойников, ставить кресты на могилах, а велели сжигать и разбрасывать прах. Это потом уже в атеистическое время появились крематории. Это уже о другом. Но и кремация дело добровольное, и урну ты можешь похоронить в могиле. А вот запрет похоронить!.. Тут можно вспомнить и историю Антигоны.

Во всяком случае, красота и сила души боярыни Морозовой никак не меньшая, чем у греческой героини. «Ну, баба», — говорит потрясенный стражник. Перед ним что-то невиданное. И — никакого захлеба, никакого фанатизма. Только абсолютная верность своей душе, невозможность изменить ей.

Хочется поклониться и режиссеру, и актрисе, сыгравшей эту роль. Создание таких образов прибавляет света и внутренней силы в этом темном мире, поклоняющемся силе внешней.

Истинный раскол идет не между реформаторами и консерваторами, а между людьми, живущими душой, и людьми, насилующими души.

Сегодняшняя церковь имеет много своих внутренних проблем, но она существует рядом с церковью старообрядческой, никого не сжигая и не насилуя. И это результат долгого процесса борьбы. Слава Богу, мирный результат. Но ориентация на силу внешнюю или внутреннюю по-прежнему остается главной линией, раскалывающей мир.

Две тысячи лет назад тот, кто сказал: «царствие Божие внутри нас», был распят.

В России в XVII веке сжигали тех, кто защищал свои внутренние святыни.

В душах царей — и Алексея, и его сына Федора — все время весы колебались. И все время женщины старались спасти и защитить гонимых. Царевна София Алексеевна сказала отцу, что уйдет в монастырь, если он сожжет тетушку Феодосию Морозову (она была родной сестрой покойной матери Софии Алексеевны). Отец пожалел дочь и не сжег тетушку, но обрек на такие мучения, в результате которых она умерла.

Царь Федор приказал сжечь в срубе Аввакума с тремя другими узниками. Но опять вмешалась жена и уговорила его помиловать узников. Четыре всадника поскакали через всю страну с вестью о помиловании. Но прискакали к пепелищу. Опоздали.

Если бы мы сумели не опоздать и спасти наш мир и свои души! Не в этом ли то, что называют посланием фильма?

1 Так его назвал Хрущев.